О лествице великого художника ко Христу, его отношении к Церкви, о символике картин позднего периода.

Продолжение. Начало здесь

Вернувшись в Россию, Репин часто совершал длительные поездки. Двоюродная сестра живописца была монахиней в Никольском монастыре Харьковской губернии. Художник, пребывая там в 1888 году, получил заказ написать лик святителя Николая, покровителя обители. Будучи вдохновленным историей о том, как в городе Мира градоначальник Евстафий, подкупленный завистниками, осудил на смерть трех арестантов, Репин создал полотно «Николай Мирликийский избавляет от смерти трех невинно осужденных». Епископ Николай, согласно византийскому преданию, услышав об учиненном неподобстве, живо заторопился на помощь бедолагам. Явившись на место казни, он безбоязненно выхватил меч из руки бездушного палача. Обличенному градоначальнику не оставалось ничего более, как сознаться в своем лукавом прегрешении. Художник психологически глубоко передает внутреннюю диалектику чувств персонажей, отодвигая на второй план саму фабулу события, акцентируя экспрессивную силу жеста непреклонного святителя, так добиваясь эффекта пограничной «немой сцены», усиливающей суть кульминации и предрешающей развязку. В созданных фигурах, которые, по мысли Л. Толстого, «ползли врозь», просматриваются черты поэта Аполлона Майкова (позировал для образа Чудотворца), писателя Дмитрия Мережковского (был натурщиком для образа арестанта в розовом платье) и др.

Николай Мирликийский избавляет от смерти трёх невинно осуждённых. 1888 год

Судьбоносным можно назвать первый вечер знакомства Репина с Крамским и их разговор, после которого Илья Ефимович был потрясен до глубины души и даже обещал себе начать новую жизнь. Речь шла об искушении как духовно-нравственном явлении. Крамской, работавший тогда над полотном «Христос в пустыне», был убежден, что искушение жизни сидело в Самом Спасителе, между тем оно присуще обыкновенным людям на разных жизненных поприщах: «Почти каждому из нас приходится разрешать роковой вопрос – служить Богу или мамоне. Христос до такой степени отрекся от личных привязанностей и от всех земных благ, что, Вы знаете, когда родная мать пришла однажды искать его, он сказал: “У меня нет матери, у меня нет братьевˮ». «Целую неделю, – пишет Репин, – я оставался под впечатлением этого вечера, он меня совсем перевернул. Успокоившись понемногу, я начал компоновать “Искушение Христа в пустынеˮ под влиянием рассказа Крамского. Я поставил Христа на вершине скалы перед необозримой далью с морями и городами. Он отвернулся с трагическим выражением от искушающего вида и зажмурил глаза. Одной рукой он судорожно сжимал свой огромный лоб, а другой отстранял от себя неотвязную мысль о земной славе и власти. Одел его в короткий хитон, а босые ноги были в царапинах».

На одном из обруганных критиками эскизов 1896 г. (Репин, как известно, в поиске художественных форм, близких экспрессионизму, для выражения темы преодоления искушения более десяти раз на своих этюдах менял положение Христа, цветовую гамму образа сатаны и т. д.) у кромки бездны возлежит в царственной позе сам чернокрылый диавол, предлагая Спасителю, фигура которого нарочито уменьшена по сравнению с соблазнителем, поклониться ему. Однако Иисус тверд и решителен: «Отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» (Мф. 4:10).

Эскиз картины «Иди за мной, Сатано». 1896 год

Любая поделка, выдающая себя за искусство, считал художник, пройдет как «эпидемия или разврат». Останется навечно лишь душа, «вдохновимая Богом и запечатленная человеком в высокой форме», был убежден Репин. Восхищаясь пером Гоголя, писателя гениального, в зрелом возрасте «примеривавшего вериги покаяния», мастер кисти словно виртуозно подражал его певучему темпераментному слогу своей живописной манерой «говорящих образов» – такой же изысканной, стилистически пластичной и глубоко психологичной (впрочем, Ф. М. Достоевский считал, что Репину до Гоголя «ужасно высоко»). Художник достигал совершенства своих невычурных идей как проявления высшей гармонии, воспламеняющей его шедевры осязаемой действительности с её мучительными вопросами о смысле жизни, о метафизике добра и зла, о бытии Божием и т. д. «Искусство – красота, оно только тогда исполняет свое истинное назначение, когда держится добродетели, морали и религии», – твердил «благородный Прометей», ценя в трудах искреннее одухотворение и категорично отвергая любую бездарность и безвкусицу: «Никакие благие намерения автора не остановят меня перед плохим холстом. В моих глазах он тем противнее, что взялся не за свое дело и шарлатанит в чуждой ему области, выезжает на невежестве зрителей».

Репин усматривал свободу людей в необъятности Бога, «великого, сильного и безукоризненного». Всё человеческое, считал он, является ограниченным, скучным, однообразным. Даже героическими усилиями невозможно «унивелировать щедрых богатств Творца. Таков Его закон», писал художник в 1894 году. Бог, по мысли живописца, создал высших организованных существ, которые способны видеть и понимать его творение и подражать в создании Ему. Такой процесс и есть искусством, когда «дела избранников» в течение тысячелетий восхищают человечество.

1880–1890-е годы означены появлением цикла репинских «евангельских сюжетов»: «Христос среди учеников после воскресения», «Христос и блудная жена», «Христос и Никодим», «Предательство в Гефсиманском саду», «Христос и Иуда», «Истязание Христа, «Гефсиманская ночь» и др.   

В 1898 году художник предпринял попытку посетить Иерусалим с целью обогатиться подлинными материалами для написания полотна «Искушение Христа». Согласно его записям, именно здесь он пришел к заключению, что в евангельской истории – «всё правда», и смог, пребывая в «экстазе молитвы», «почувствовать Бога живого». «Боже! – восклицал Репин, созерцая Иерихон, Мертвое море, звездный небосвод. – Как великолепно чувствуешь свое ничтожество до небытия. Впечатления здесь так грандиозны и трогательны, что после этого всё кажется мелко и ничтожно». «Я почти ничего не писал там, – сознавался он, – некогда, хотелось больше видеть. Впрочем, написал образ в русскую церковь – голову Спасителя. Хотелось и свою лепту положить в Иерусалим…» Примечательно, что в своей книге «Далекое близкое» художник неоднократно акцентировал иконописные детали головы Христа, апеллируя к Крамскому и Ге: так, при встрече с первым разглядывал лик, обращая внимание на лоб Иисуса, впалые глаза, полные кротости и скорби; описывая поразившее его «Распятие» Ге, он заметит, что особенно сильное впечатление на него произвела голова Господа на кресте: «Великое страдание запечатлелось на претерпевшем до конца лице Божественного страдальца и на всем его слабом теле, носившем в себе такой великий дух...»

Наступил 1901-й. Льва Толстого, с которым Репина связывал на то время 21 год дружбы и творческого полемического диалога, отлучили от Церкви. Художник особо ценил толстовское «воспроизведение жизни» (хотя его «философия», в частности, касаемо культуры, искусства не казалась ему бесспорной), был солидарен с добряком, по его слову, «сильной, гениальной личностью», исполненной «чувства жизни и страстей». Возвращение же «блудного сына», Репина, в лоно Церкви датируется 1918 годом, о чем он сам, уже в качестве эмигранта (проживая в имении Пенаты на территории Финляндии), сообщал: «Когда наша Церковь отлучила Льва Толстого, я дал слово не переступать порога Церкви, но когда чернь грабительски стала у власти и, расходившись, стала глумиться над всеми святынями народа, оскверняя Церкви, я пошёл в Церковь… И теперь нахожу, что Церковь есть великое знамя народа, и никто никогда не соберёт так народ, как Церковь».

В 1925 году художник заканчивает «Голгофу», над воплощением замысла которой трудился несколько лет. Малоизвестная картина, в которой представлен взгляд на место казни глазами воскресшего Христа, хранится в Художественном музее Принстонского университета (США). Глубину живой сцены Голгофы можно почерпнуть из репинского толкования этого библейского события: «Я подумал, что и Христос обрадовался, когда почувствовал, что он жив и здоров был настолько, что отвалил камень (вроде плиты), заставлявший вход в хорошо отделанную гробницу Никодима, и вышел. Испугавшаяся стража соскочила в овраг. Он поднялся к дороге, огибающей стену Иерусалима; это совсем близко, тут же и Голгофа; и налево хорошо были видны кресты, с трупами разбойни­ков, а посреди и его – уже пустой крест, сыто напитанный кровью, внизу лу­жа крови. И трупы с перебитыми голенями еще истекали, делая и от себя лужи, на которые уже собаки собрались пировать… Радость Воскресшего хоте­лось мне изобразить… Но как это трудно!.. До сих пор, несмотря на все уси­лия, не удается».

На сильно впечатляющем полотне неканонического образца с отнюдь не радостным характером исполнения «пластических образов» некоторые исследователи склонны просматривать согбенную фигуру Иуды, Фомы и даже Христа, хотя общий тревожно мрачный фон в целом явно фокусирует созерцателя на оживлении евангельских событий, на острых переживаниях, предваряющих чудо Воскрешения, бесспорным фактом чему и есть пустой крест, расположенный, впрочем, не между крестами распятых разбойников. Не случайно К. Чуковский, пораженный данной картиной, восклицал: «Я до сих пор под впечатлением от Вашей “Голгофыˮ – вижу каждую подробность, как будто я только что был в тех местах: и кровь, и стену, и каменистую почву, и великолепно скомпонованные группы “озверелыхˮ собак».

Голгофа (1921–1925)

Репин, «гигант», «значительный, могучий художник и мыслитель», как его заслуженно величал известный строгий музыкальный и художественный критик В. Стасов, нередко цитировал слова своего учителя Н. Крамского о том, что живописец, заботясь о форме, никогда не должен растратить «драгоценнейшее качество художника – сердце». Полагаем, он сам не растратил его, вложив это сокровище предельно насыщенно в свои осердеченные образы. «Страстный художник и горячий проповедник “высших потребностей человекаˮ» – такие характеристики применял Илья Репин по отношению к Николаю Ге, в ком он видел «силы Микеланджело», восхищаясь его преданностью человечеству и художественной оригинальностью. Не ошибемся, если данными чертами «вознаградим» и самого Репина – маститого живописца, скрупулезно избегавшего банальности, трюкачества и избитой ординарности, добивавшегося искомого, которое он называл «от Духа Святого». Своим узким путем художник героически шествовал по полноводному океану волнующей его животрепещущей жизни под названием «Истинное искусство» с его архетипами, вечными темами и сюжетами, беспощадно отрекаясь от суеты и пошлости мира сего, шаблонности и мертвенности форм.

Каждая из картин даровитого портретиста, в центре которых всегда человек – человек «широкий», с его вселенским драматизмом, метаниями, страстями, является целой задушевной проповедью. И здесь нельзя не согласиться с Толстым. Жизнь же Репина небезосновательно приравнивают к восхождению к Христу. Восхождению по своей лествице, очень личностным ухабистым путем самосовершенствования, аскетизма, борьбы с искушениями и соблазнами, путем удаления от рассудочности, узкой морали и односторонности. А может, он и в самом деле был тем воображаемым мальчиком Товией, которого, как писал собственноручно в письме к Остроухову от 24 июля 1927 г., «всю жизнь вел за руку добрый ангел, взяв его под свою опеку»?

За три года до смерти, 18 мая 1927 г., Илья Репин, уверенный, что тайна усилий и успехов настоящего художника ниспослана Господом, любящим искусство и авторов, что творчество каждого пребывает в толкающей и направляющей Руце Божией, сообщал К. Чуковскому: «…Я не бросил искусство. Все мои последние мысли о Нем, и я признаюсь: работал всё как мог над своими картинами. Еще бы! Ведь Господь Бог, в которого я верю больше, чем во весь этот наш мирок, – посылает такие чудесные, живые идеи, что я склонен сам себе завидовать...» В последние годы он ходил в церковь, пел на клиросе, воздавал молитвы Творцу. По рассказу дочери Веры, в день, когда оборвалась 86-летняя нить его земной жизни, горничная сообщила, что Илья Ефимович говорит о зовущем его Христе. «Что ты, папочка, Христос с тобою?» – спросила его дочь. – «Да, – ответил он. – Христос со мною».

Воистину блажен художник, черпавший свои творческие идеи из беспредельного Божественного ковша, разлившего щедрые дары повсюду. И до сих пор узнаем великого Репина «по плодам его» – «художественному добру», неисчерпаемым картинам, которые излучают дивный вечный свет Истины и проникают в святая святых наших душ. Божьих душ.

Наталья Сквира