Как воспраздновать Светлое Воскресение не по нравам XXI века, а в обычаях Вечного Века?

Гоголь и Достоевский о пасхальном возрождении человека.

Творчество Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского остается актуальным спустя столетия: оба высветлили душу человеческую, пронесли ее через очистительное пламя, проникли в сферу вселенского, универсального, сакрального, христианизировали искусство слова. Истоки писательских устремлений показать идеал творения Божьего – в проницательном познании темных сторон суетного бытия, в убежденности в возможности каждого «выделаться в человека» и преобразовать мир путем внутреннего перерождения.

Пророческими являются слова Гоголя, духовный путь которого небезосновательно определяют как Паломничество к Пасхе (И. Есаулов), об обычае празднования Светлого Воскресения – Торжества торжеств: «Не умрёт из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом». Между тем, как верно указывает автор статьи «Светлое Воскресенье», заключительной главы книги «Выбранные места из переписки с друзьями», которая композиционно соотносится с великопостными службами (В. Томачинский), мирская суета с тиной мелочей под маской временных удовольствий может захватить людей настолько, что духовная Пасхальная радость отходит на последний план, а пагубное берет верх и проявляется в своих неблаговидных формах даже в праздник: «день этот есть день какой-то полусонной беготни и суеты, пустых визитов, умышленных незаставаний друг друга, наместо радостных встреч, – если ж и встреч, то основанных на самых корыстных расчетах… честолюбие кипит у нас в этот день еще больше, чем во все другие, и говорят не о Воскресеньи Христа, но о том, кому какая награда выйдет, и кто что получит… даже и сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, уже пьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня, и не успела еще заря осветить земли. Вздохнет бедный русской человек, если только всё это припомнит себе и увидит, что это разве только карикатура и посмеянье над праздником, а самого праздника нет».

Гоголь, будто наш современник, зрит в корень и четко определяет причину морального падения человека, злобы, расколов, разрывов братских уз и угасания любви: «Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений еще не имевшие – и уже друг друга ненавидящие. Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, – дорогой ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду. Уже и самого ума почти не слышно. Уже и умные люди начинают говорить ложь противу собственного своего убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке – уже одна чистая злоба воцарилась наместо ума. И человеку ли такого века уметь полюбить и почувствовать христианскую любовь к человеку?»

Подобное состояние дел, когда стало «пусто и страшно» в Божьем мире, ведь «диавол уже выступил без маски в мир» и «люди темные, никому неизвестные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей», писатель называет страшной насмешкой над человечеством, насмешкой именно духа тьмы, но в то же время считает, что мы не лучше других народов и не ближе жизнью к Христу, хотя у нас и имеются начала братства в самой славянской природе и зерна небывалой, никому не сродной отваги, и призывает каждого вспомнить кровное родство, данное «прекрасным Небесным Отцом»: «взглянуть в этот день на человека, как на лучшую свою драгоценность, – так обнять и прижать его к себе, как наироднейшего своего брата, так ему обрадоваться, как бы своему наилучшему другу, с которым несколько лет не видались и который вдруг неожиданно к нам приехал».

Важно, восклицает автор, отринуть дух гордости и облечься в христианское смирение, «хотя бы один этот день вырвать из ряду других дней, один бы день только провести не в обычаях девятнадцатого века, но в обычаях Вечного Века (выделено нами. – Н. С.), в один бы день только обнять и обхватить человека, как виноватый друг обнимает великодушного, всё ему простившего друга… Хотя бы только пожелать так, хотя бы только насильно заставить себя это сделать, ухватиться бы за этот <день>, как утопающий хватается за доску! Бог весть, может быть, за одно это желанье уже готова сброситься с Небес нам лестница и протянуться рука, помогающая возлететь по ней».

Подобно Гоголю, стремившемуся возродить Чичикова, «мертвого душою», да и других героев, если они того захотят, задачу нравственного преобразования и устройства рая на земле решал также Достоевский, и символика воскрешения, присущая пасхальным сюжетам, в его романах не случайна.

В «Братьях Карамазовых» писатель, развивая борьбу идей в пространстве бытовой фабулы, пристально вглядывается в мирскую жизнь человека, усматривая в его грехопадении большую роль «свободы»: «Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: ‟Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай” – вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, у бедных – зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали».

Раскольников, «право имеющий», в известном романе Достоевского так формулирует свою теорию, нарушая библейскую заповедь «Не убий» и становясь своеобразным революционером, который обновляет мир согласно своему антиутопичному видению: «Я просто-запросто намекнул, что ‟необыкновенный” человек имеет право... то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует».

В 4-й главе 4-й части «Преступления и наказания» измученный самопоеданием герой попросит Сонечку Мармеладову прочитать ему эпизод о воскресении Лазаря в Евангелии от Иоанна (глава 11). Евангельское повествование словно срастается с текстом Достоевского, формируя пространство метафорических смысловых проекций. «Зачем вам? Ведь вы не веруете?..» – спрашивает его героиня. Прочитав 37-й стих («А некоторые из них сказали: не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?»), Раскольников «обернулся к ней и с волнением смотрел на нее: да, так и есть! Она уже вся дрожала в действительной, настоящей лихорадке. Он ожидал этого. Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило ее. Голос ее стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нем и крепили его». Читая библейские строки: «Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?» – Соня думала: ‟И он, он – тоже ослепленный и неверующий, – он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! сейчас же, теперь же”, – мечталось ей, и она дрожала от радостного ожидания».

Преступление как нравственное падение Раскольникова, совершившего убиение двух душ – Алены Ивановны и ее сестры Лизаветы, метасемантически соотносится со смертью Лазаря. Начало же воскрешения героя не случайно приходится на Страстную седмицу (писатель даже планировал фрагмент явления Христа Раскольникову) и возможно только посредством самоотречения, «страдания, взятого на себя», покаяния («Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: ‟Я убил!” Тогда Бог опять тебе жизни пошлет») и взаимной любви («Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого»), которая «столь всесильна, что перерождает и нас самих», о чем и говорит финал романа: «Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью».

Пасхальный эпиграф к роману «Братья Карамазовы» «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12:24) – созвучен с гоголевским пояснением причины сожжения второй части «Мертвых душ»: «Затем сожжен второй том М<ертвых> д<уш>, что так было нужно. ‟Не оживет, аще не умрет”, говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряженьями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу». В основе обоих произведений лежит художественная трактовка евангельской идеи о пшеничном зерне, которое только через смерть приносит плоды – новую жизнь для того, кто лишается образа «ветхого человека» с его греховной натурой. Образ зерна становится символом человеческого бытия. Духовная смерть ради духовного воскресения – в этом и состоит антиномия феномена веры, согласно обоим писателям.

Именно праздник Пасхи Христовой утверждает истину о том, что смерть попирается воскресением, когда сокрушается царство тьмы и зла и мы чаем наше собственное возрождение и умерщвление грехов. Воспразднуем же Светлое Воскресение, праздник небесной Любви, прислушиваясь к великим писателям-душеведцам, не по нравам XXI века, а «в обычаях Вечного Века», за что каждому сбросится лестница, помогающая взойти в чертоги Небесные, озаренные самим Господом.

Наталья Сквира

Теги

Теги: 

Социальные комментарии Cackle