Отвечает протоиерей Владимир Пучков.

Что в себя включает понятие благочестия? Прежде всего – правую веру. Во-вторых, жизнь по Евангелию, в-третьих, истовую церковность. Естественно, у благочестия есть и чисто внешняя сторона: скромность в одежде, сдержанность в словах, благоговейная настроенность. Собственно, подлинное благочестие предусматривает очевидную и необходимую гармонию внешнего и внутреннего.

Так уж исторически сложилось, что убеждать наших верующих в важности внешней стороны нет ни малейшей необходимости. Веками церковный люд принимал как норму самые разнообразные правила внешнего благочестия и делал это весьма успешно даже тогда, когда тот или иной обычай, будучи просто давним или сколько-нибудь распространённым, вместе с тем ни в коей мере не претендовал на то, чтобы считаться правилом. Характерный пример: привычный женский церковный дресс-код, по умолчанию воспринимающийся как норма от Камчатки до Молдовы, который возник не из благочестивых мотивов, а по той простой причине, что сначала революция 1917 года с Гражданской войной, затем сталинский террор, а потом и Великая Отечественная последовательно лишили Церковь знати, затем интеллигенции, а потом и мужчин. В итоге в Церкви остались почти исключительно женщины из простой рабочей или же деревенской среды. И ходили она на службы в своей привычной одежде – длинных юбках, мешковатых блузах и платках, чем, сами того не подозревая, сформировали, с позволения сказать, церковную моду на несколько поколений вперёд.

В то же время внутреннее: жизнь по совести, чистота сердца, стремление к евангельскому идеалу – нередко не то чтобы пренебрегается, скорее, до него человек не всегда доходит, окунувшись с головой в выполнение многочисленных внешних правил, из которых необходимых, важных, по-настоящему церковных хорошо если половина, тогда как остальные – откровенный церковный фольклор, порой забавный, порой гротескный, а порой и явно ненужный. То есть, стремясь к благочестию, человек рискует, сам того не замечая, скатиться в ханжество.

С другой стороны, начинать церковную жизнь со следования внешним правилам – явление естественное. Да и для прихожанина со стажем, давно пережившего неофитство и созидающего в себе внутреннюю церковность, внешняя сторона церковной жизни, как и внешние проявления благочестия в целом ценны, пожалуй, даже больше, чем для неофита. Поэтому внешним формам он, без сомнения, будет привержен так же, как и внутреннему христианскому устроению.

По всему видно, что без ясных критериев, отличающих благочестие от ханжества, нам не обойтись. Попробуем сформулировать хотя бы некоторые.
Как нам известно из Евангелия, отношение человека к Богу определяется его отношением к окружающим. По-настоящему благочестивый человек стремится видеть Бога в ближнем. Конечно, мы не среди святых живём и даже самый искреннее благочестивый христианин не застрахован от гнева, нетерпения и обид. Но, как бы то ни было, благочестивый человек – это человек, учащийся любить. Конечно, согрешающий, в том числе и против любви, но искренне кающийся и находящий в себе желание и силы исправляться. Во всяком случае, он не проходит мимо нуждающегося, не отказывает в помощи тому, кому она необходима, не бывает причиной конфликтов в семье или на работе. С ханжой же всё иначе. Ханжа не любит ближнего и не стремится к этому. Он требует любви к себе. А ещё он всегда знает, как надо. Этим и определяется его отношение к окружающим. Вспомним, что ханжа ревностно придерживается всех необходимых правил внешнего благочестия. Например, соблюдает посты, не курит, молится по утрам и вечерам. Ненужные и невесть кем придуманные правила он тоже чтит: зубы перед причастием не чистит, считает, что в квартире нельзя держать собаку и проч. Понятно, что все эти правила становятся общеобязательными в семье ханжи. В силах ты поститься или не в силах – будешь поститься, потому что я пощусь. Не можешь бросить курить – будешь выслушивать истерики по десять раз в день. Собаку из дома нужно выгнать, потому как Пелагия Рязанская (знать бы ещё, кто она такая) говорила, что в одном помещении с иконами нельзя… В ситуации, когда как хочется не выходит и даже ругань не помогает, ханжа с охотой прибегнет к манипуляции. Например, попытается привить чувство вины. Например, «я тебя девять месяцев носила, мучилась-рожала, одна на ноги поставила, а ты не хочешь замуж за того, кого я выбрала», или «не хочешь меня слушаться, вот помру от расстройства – и будешь по гроб жизни виноват». Ханжи невероятно щедры на замечания и советы. «Это для твоего блага», «кроме меня, тебе никто не скажет», или даже прямо «я хочу тебе замечание сделать (совет дать)». При этом руководствуются они, как правило, злостью или завистью, которой у них, несмотря на подчёркнутую церковность, хоть отбавляй. А вот когда ближний может быть полезен, ханжа со знанием дела и полицемерит, и польстит, и почеловекоугодничает. Грех, говорите? Ничего, можно лишний акафист прочитать или начать поститься ещё и по понедельникам…

Привычка относиться к людям потребительски ожидаемо сказывается на отношении к Богу. Ханжа верит в Бога, воздающего благом за страдания и милующего за подвиг, но при этом наказывающего за грехи не только самого грешника, но и его потомков. Ханжа ценит свои страдания и любит себя страдающего, ожидая обязательной компенсации в виде благ от Бога. А вот радоваться он не умеет и даже опасается, поскольку убеждён, что за всякий смех придётся «отплакать», за всякую радость «отскорбеть». К разряду скорбей и искушений ханжа относит обыкновенно негативную реакцию других на собственные всезнайство, беспардонность и злобу. Это, кстати сказать, очень удобно: виноваты все, только не я.

Напротив, человек благочестивый видит в Боге не грозного царя и не сурового судью. Для него Бог – прежде всего любящий Отец. Потому и любит он Бога со всей искренностью, и верит Ему по-детски непосредственно. Даже страх Божий он понимает не как боязнь наказания за грех или страх перед осуждением на вечную погибель, а как страх надругаться над безграничным Божиим человеколюбием собственным грехом. Основу отношения к Богу подлинно благочестивого человека составляет благодарение, ведь, ясно осознавая, насколько человек вообще и лично он, в частности, уже облагодетельствованы Богом. Поэтому молясь, он гораздо чаще благодарит, нежели просит.

Последнее, на что хотелось бы обратить внимание, – это отношение к себе. Ханжа зачастую говорит о том, насколько он не любит себя, насколько он грешен, порочен и в целом плох и негоден. Правда, ударяться в смиреннословие его вынуждает вовсе не критическое отношение к себе. Ханжа бывает очень доволен, когда в процессе самопоношения кто-нибудь его останавливает, противоречит ему, пытается убедить, что тот не прав и на самом деле гораздо лучше, чем думает о себе. Впрочем, даже не услышав ничего подобного, ханжа остаётся вполне доволен: он себя на людях поругал, люди его похвалят за «смирение». Ни в чём подобном не было бы нужды, работай ханжа над собой. Но ведь именно этого с ним и не происходит. Исключительно внешняя церковность не требует изменений в душе. Будь тем, кем был всегда, только обряды исполняй. В итоге аккуратно исполняющий внешние предписания ханжа может оставаться лжецом, подлецом, склочником. Многие такие «верующие» без зазрения совести подсиживают коллег на работе, пишут кляузы на соседей, клевещут на ближних, злословят за глаза, провоцируют конфликты, мастерски умеют сталкивать людей лбами или выкручиваться, подставляя других. Вряд ли это можно было бы им поставить в укор, если бы они, будучи такими (в конце концов, в той или иной мере таков каждый), стремились измениться, стать лучше, исправиться. Но в том-то и беда ханжи, что он если и стремится, то совсем не к этому. Вот не ходить летом с короткими рукавами, спать в платке, полностью отказаться от мяса или отвечать вместо «спасибо» исключительно «спаси Господи» – это да. Придумать себе подвиг, жить с женой «как брат с сестрой» или принципиально не купаться в море – это запросто. А вот не оскорбить, не осудить, не предать, не обхамить… Нет, это уже превыше сил. Или, может быть, нет желания.

А между тем, как мы уже отмечали, благочестие состоит в гармонии внешнего и внутреннего. Собственно, оно и начинается с деятельного изменения себя и своей жизни с включением в неё в том числе и внешних проявлений церковности. Это, конечно, в разы труднее, чем блюсти только внешние формы. Но другого христианства, зацикленного исключительно на внешнем и не знающего внутреннего труда, в природе попросту нет.