Предлагаем вниманию читателей беседу с актрисой и режиссером Нового драматического театра на Печерске Еленой Лазович.

– Вы родились в удаленном поселке Магаданской области, на суровой Колыме. Сейчас там построен красивый деревянный храм в честь св. Серафима Саровского, но во время Вашего детства храма там не было. Подростком Вы размышляли о добре, и самым подходящим вариантом рассказать о нем людям представлялся театр. Девочка в далеком Эвенске не ошиблась, это действительно был лучший способ?

– Сложный вопрос, но лично для меня это так. Думаю, есть и другие способы поведать о нем, как это бывает у великих людей, которые своей жизнью рассказывают о добре. Для меня это как-то сложно и недостижимо, поэтому такой мой путь.

– Профессия актера и режиссера – это не работа в офисе и на заводе с девяти до шести, этим живут и часто называют служением. Вы согласны с таким определением, и если так, то чему служите Вы?

– Так говорят о театральной профессии, и это достаточно правильно, но для себя не определяю это служением. Я даже согласна с владыкой Ионой (Черепановым), который однажды был на спектакле и говорил добрые слова, при этом назвал три области в жизни человека, где служат: в Церкви Богу и людям, в армии Отечеству и в театре искусству. Я прониклась этой формулировкой, но для меня в жизни нет такой установки, т. е. внутренне не могу сказать, что я в театре служу. Мне нравится эпизод в книге митрополита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые», где автор искал для себя ответ, может ли кино быть богоугодным делом. Старец Иоанн Крестьянкин ему ответил: «Кино – это язык. Им можно провозгласить: ‟Распни, распни!” А можно и прославить Бога». Поэтому театральное искусство, как любое делание, в котором используется слово, а у нас это главный инструментарий, может славить и подводить к Богу. Это является моим кредо в театре, в искусстве, в этом образ жизни и нравственное делание, где я создаю что-то для людей доброе, прекрасное, вечное. В нашей жизни, в семье, на работе можно переживать большой внутренний труд, многие пути ведут к Богу, к пониманию и становлению себя. Я понимаю, что этот путь прохожу через театр, Господь дал мне такую возможность.

Искусство не терпит морали, это не та территория, где мораль сильна. Искусство – территория вопросов, а не ответов «как надо». Ни один человек не меняется после произведения искусства, даже если оно его потрясло, но он может себе задать существенный вопрос, на который будет искать ответы, и это уже его сподвигнет на изменения. Человек сам должен додумывать и понимать. Люди старой школы любят говорить, что раньше было по-другому и современное искусство они не воспринимают, а мне кажется это неправильным. Отказ от современного разговора в искусстве – ограничивающий себя путь, и очень неверно, даже губительно для церковной среды не заниматься им, не видеть и не замечать. Я думаю, нужно открываться нашей  среде к современному разговору и диалогу, потому что современное искусство отражает явления, происходящие с человеком в сегодняшнем мире. На это работает огромное количество драматургов, художников, писателей, режиссеров, артистов – интеллектуальная среда. Нужно ходить на хорошие спектакли, потому что здесь тоже происходит нечто важное для человеческого сознания. Нам важно уметь жить в современном мире, а если его бояться и прятаться, то мы проиграем в этой битве, мы уже почти проиграли.

Я не призываю верующих людей быть приверженцами чего-то, поднимать флаги и исповедовать современное искусство, нет. Я призываю разбираться в нем, быть открытыми, смотреть и понимать, что происходит с современным человеком, с человечеством. На эти вопросы всегда помогает найти ответы искусство, оно призвано к этому. Как говорил Шекспир в «Гамлете», цель театра – держать зеркало перед природой и каждому веку свое неприкрытое лицо. Это его миссия и то, чем занимается искусство. Люди искусства на это учатся, они воспринимают всю культуру, которая была до этого. Человек же не просто сам по себе вышел и что-то сделал, он долго учился и был в цепочке тысячелетнего опыта.

– Получается, что как в Церкви есть преемственность, так и в театре своего рода?

– Конечно. Мастера, которые взяли от своих мастеров, а те от предыдущих и т. д. Сейчас мы с художником театра начали понемногу изучать эпоху Шекспира, буквально дотошно с микроскопом постигаем детали. И не факт, что мы сделаем в полной мере шекспировский спектакль, который был при нем, мы не ставим перед собой такой цели. Вот если решим, что это сейчас нужно, то обязательно воплотим в жизнь. Мы всегда смотрим в источник пьесы, время, в котором родилось произведение, мысли людей того времени и как человечество двигается с этими мыслями на протяжении веков, как эти идеи сегодня звучат в современном мире, как человек меняется. Вот это самое важное.

А человек сейчас очень меняется. В моей студии несколько направлений, они такие экспериментальные, потому как театр – это больше постановочная вещь, то, что должно быть массовым и продаваться, а студия – более свободная и независимая от обстоятельств территория. Здесь можно устраивать читки и люди могут приходить бесплатно. Сейчас мы планируем набрать группу программистов для проекта с целью понять тот факт, что человечество стоит на какой-то границе, т. е. следующий шаг в истории человечества – это уже искусственный интеллект. Ведь то, что сейчас происходит с человеком, с нашими детьми, которым ничего уже не надо, кроме телефона, заставляет задуматься. Это не дети плохие и ограниченные, мы часто говорим об этом и виним их. Кто-то наказывает ребенка, другие прибегают к запретам. Невозможно обернуть время вспять, нельзя из ребенка сделать Маугли, он все равно попадет в социум и в реальный мир. Моя семья живет на Севере, у них есть лошади, коровы, полноценное натуральное хозяйство, даже собачьи упряжки есть, все – колоссальный титанический труд, и я понимаю: это их сознательный выбор, дабы не терять корни. Но в мире происходит глобализация и урбанизация даже на краю земли, где живут эвены, коряки и чукчи, бывшие народности оленеводов.

– Они живут еще старым укладом?

– Как раз нет, там вовсю сейчас всё теряется. Мой отец скупил все нарты, потому как они населению уже не нужны, их пропивают, продают. Все уходит и исчезает на глазах, а еще 50 лет назад это все было живое… Мой папа так говорит о глобализации, которая до них шла: «Выходит коряк из пятиэтажки, поскальзывается на банановой шкурке и разбивает телефон». Это реальность, и даже на дальнем Севере уже от этого никуда не уйдешь. Поэтому надо идти навстречу проблеме и понимать, что происходит с нами и нашими детьми, что будет происходить с нашими внуками, и хотя бы это осознавать. Не третировать ребенка, не забирать у него телефон. Не он плохой, а это что-то произошло с человечеством, оно теперь другое и сделало сильный виток, с этим нужно что-то делать, принимать меры. Это не вопрос вины, а вопрос цивилизационный, и, по сути, этим занимается современное искусство. Запрет не может быть движением вперед, это не жизненно и не прогрессивно.

– Вы были в паломнических поездках по монастырям Украины, России, в Израиле. Что для Вас эти поездки и какой след оставили в душе?

– В прошлом году я посетила Троице-Сергиеву Лавру и Оптину пустынь. Для меня паломничество – это большая серьезная жизнь. Дело в том, что есть важные места на планете, в которые мне нужно каждый год приехать. Для разговора со святыми, близости с ними, личного контакта, диалога с друзьями, можно даже так сказать. Возможно, это не совсем корректно звучит, но я так говорю, потому что у меня именно такое отношение с ними. Святые – это друзья, наставники, очень близкие и важные люди в моей жизни, помолившись у мощей которых в моей жизни что-то незримо, но существенно меняется. Мне важно побывать в Оптиной пустыни, в Троице-Сергиевой Лавре, в Печорах, у Ксении Петербургской, в Москве у мученицы Елизаветы и матушки Матроны.  Я с ними общаюсь, учусь у них, это важно, и не могу словами точно объяснить, но понимаю, что одного года не могу прожить без этого. Мне очень близки новомученики оптинские убиенные, почитаемые людьми, но еще не прославленные. Это такой интимный момент каждого человека, какой святой и почему становится близок, причем в разные периоды жизни. Одно время для меня был необходим святой Иов Почаевский, а в какой-то период стали важны оптинские старцы, и каждый святой близок по-своему. Вот к Серафиму Саровскому сложно доехать, года три не была там, но все равно это наш семейный святой, и храм у нас в поселке в его честь посвящен. Большую часть того прихода составляет наша семья, где мой брат – самый активный мужчина и прихожанин. Сейчас он сдает сессию в духовной семинарии, и мы даже думаем, что он будет служить в этом храме, потому как постоянного священника нет. Служба там проходит мирским чином, на это благословляет епископ, чтобы навык не уходил и по выходным и праздникам люди ходили на службу. Иначе если только на Литургию ходить раз в полгода, то люди забудут дорогу к храму совсем. Соборная молитва мирян необходима, есть клирос, уставщик ведет службу. Это особенный такой приход на краю Севера, очень далекий, и, можно сказать, я прихожанка того храма. Там особая жизнь и все по-другому, без помощи друг друга не выживешь.

Я была и в Израиле, с ним связаны особые переживания, и это совсем другая планета. Попасть на Святую Землю – подарок от Господа, кому-то его Он дает, кому-то нет, и для меня большая тайна, как и почему Господь человека ведет в Израиль.

– Почему так мало фильмов на христианскую тематику, которые касаются души и в то же время имеют массовые просмотры? Я имею в виду фильмы такого уровня, как «Остров» про православных монахов или «Голгофа» о католическом священнике, где есть интересный сценарий, четкая драматургия и качественная работа актеров. Это связано со спецификой религиозного смысла, окупаемостью или с отсутствием идей?

– Хорошее кино – это очень большой труд и совокупность многих факторов: качество сценария, работа актеров, наличие бюджета… и не выходит христианская тема. Хотя в России Церковь и государство стараются двигаться в одном направлении и там может появиться серьезное произведение искусства, но есть определенная сложность, т. к. теряется качество, из-за того что работа становится заказной и соответственно малохудожественной.

Я не могу точно ответить на этот вопрос, но нужно понимать, что любому фильму нужны бюджет, продаваемость и спрос. Необходимо пройти питчинг и добиться коммерческого или государственного финансирования того или иного материала, чтобы в прокате инвесторам было выгодно. Коммерсанты не хотят вкладывать деньги в подобное кино. Если вспомнить известный фильм Мела Гибсона «Страсти Христовы», который стал одним из самых прибыльных фильмов, причем не только на религиозную тематику, то он сам, будучи верующим человеком, был продюсером и режиссером. Что касается «Острова», то это некая счастливая случайность, и мне кажется, что режиссер не особо верующий, просто был хороший материал, и он понял, что это возможно. Все как то сложилось правильно. Режиссер профессионально подошел к этому делу, и очень важна фигура Петра Мамонова, конечно. Он является определяющим образом, вокруг которого и построен фильм, как человек со своей стороны он также все сделал правильно. Это художественный акт, не заказной и не коммерческий, нерядовой. Настоящих работ и художественных фильмов, в полном своем смысле своего слова, не так уж и много. Да и всегда так было и будет.

– Расскажите о каком-то чуде из Вашей жизни.

– Чудес всегда много в моей жизни. Даже друзья говорят, будем с тобой, потому что тебе всегда везет. (Смеется.) Наверное, это происходит потому, что я ни на что другое не рассчитываю. Это такой принцип, и сейчас не хвастаюсь, вся моя жизнь не строится рациональным путем, и я всегда надеюсь только на чудо и на Бога. Мне даже мама говорит: «Ты понимаешь, Лена, что есть такой грех – чрезмерное упование на Господа?» Я ей отвечаю, что это не мой случай, я же не лежу на диване и чрезмерно уповаю. Мне понравилось, как одна монахиня была на острове Залит у батюшки Николая Гурьянова, случился сильный ураган, она опаздывала с попутчиками на поезд, и, по ее словам, они начали трясти небеса, т. е. молиться. И вот эта фраза у меня по жизни – трясти небеса, у меня такое ощущение, что я их все время трясу, потому как другого выхода у меня нет. Со мной всегда происходят чудеса, и когда чудо совершается, то сразу понятно: это оно. Господь всегда с тобой говорит через какого-то человека, через поступки окружающих. И это тоже категория чуда, когда тебя не оставляют, тебе дают возможность работать над собой и понимать, что происходит.

И то, что мы иногда создаем в театре, не должно было бы существовать, т. к. это все из области неоплачиваемого, нерентабельного. И разве не чудо, что мы сделали спектакль «Отрада и утешение» о схиигумении Софии преподобноисповеднице Киево-Покровского монастыря? Мне раньше и в голову не могло прийти, что такое будет в театре с красивыми костюмами, пением оперных певцов, 3-4 года на него нельзя будет купить билеты. На этом спектакле было много монахинь из Покровского монастыря, батюшек. Они на спектакле плачут, для них это важно. Сейчас планируем гастроли в Одессу, нас зовут за границу с этим спектаклем, просят об этом в Париже, в Вене. Я не могла представить, что он вообще возможен в наше время, а получается – востребован и живет. Вот это большое чудо, которое происходит уже несколько лет с этим спектаклем.

В прошлом году позвонил владыка Иона с просьбой сделать Рождественскую митрополичью елку. Это произошло за месяц до праздника, и у нас не было ни сказки, ничего. А за неделю до этого приезжал к нам читать лекции по Данте философ и богослов Александр Филоненко, который принес с собой сказку Франко Нембрини про Пиноккио. Он передал ее мне, чтобы поставить где-нибудь в школе. Я тогда еще не понимала, зачем это мне нужно, а моя подруга говорит: «Так это готовый сценарий для детского праздника!» Я открыла книжку, а там такой смысловой философский разбор, можно сказать, богословский. И в тот момент я поняла, что лучшего даже желать невозможно, это христианский спектакль, с христианскими взглядами и ценностями для детей. Обычно спектакль мы делаем год, а благодаря всемирно известному итальянскому филологу, педагогу, богослову мы сделали его за месяц. И вот ставим «Пиноккио» в оперном театре, через какой-то период приезжает Нембрини. Чтобы понять, какая это личность и мегачеловек в Италии, то представьте, он в последнее время отказался от 225 встреч в связи с насыщенностью графика, многие годы ведет телепередачи, занимается христианской педагогикой и построил христианскую школу. Франко смотрит спектакль и говорит, что его обязательно надо привезти в школу. Ему очень понравилась постановка, и он теперь хочет нас видеть со спектаклем в Италии. Вот что это, как не чудо? Разве от меня что-то зависело? Все это было непросто, но когда ты понимаешь, что Господь зовет и ты идешь за Ним, то везде и на каждом шагу получается все радостнее и интереснее.

Размышляла также о том, где же мне найти помещение для занятий под мастер-классы. Приезжаю в Ионинский монастырь, я даже не говорила про помещение, а мне уже говорят: «Лена, когда же Вы свою студию начнете, может быть, у нас?» И на следующий день уже начинает работать студия, и при этом нам очень хорошо там, мы делаем показы. Вот такое чудо.

– Первые спектакли про святую Елизавету и настоятельницу Покровского монастыря имели успех у светских и признание церковных людей. Не боитесь, что «Святые киевские жены» как некий цикл перестанет иметь вдохновение?

– Да, это как раз и происходит, есть гнет, отсутствие сил и вдохновения. Я поняла одну вещь из этих историй: святые научили меня смотреть на биографию человека по-другому. Когда ты делаешь работу о нем, то видишь Промысл Божий, который ведет человека к Богу, и тогда человек уже сияет в своем подвиге. Потренировавшись смотреть в судьбу человека (и на святого также, а не априори святого), на весь путь человеческий, на слабости и ошибки, на выравнивание и движение к святости, ведешь уже живой диалог со святыми. И вот только сейчас понимаю, что работа над житием святых жен дала мне право по-другому относиться к святым. Это мое личное приближение, я не настаиваю, что так должно быть у всех. Ни в коем случае не панибратство, а больше понимание, что ты можешь обратиться к очень близкому живому человеку, это говорит о том, что он живой для меня. Святые настолько живые, что, делая о них спектакль, понимаешь: смерти нет. Спектакль «Наталка Полтавка» я внутренне посвятила св. Иулиании Ольшанской. О святой практически нет материала, и нет мощностей, чтобы рассказать о ее истории, девочка жила и умерла, а Бог явил потом нетленные мощи – и происходили чудеса. Но во время работы я понимала мысли молодой девушки о целомудрии отношений. И благословение, которое она оставила нашей земле, образ чистоты и целомудрия, мне кажется, в «Наталке Полтавке» все посвящено именно этому. И спектакль есть результат моих молитв и обращений к этой святой. Это процесс сложный, и четко спланировать и сделать все, что хотелось бы, нет возможностей и сил. Но мы сейчас начали работать над спектаклем о Марии Скобцовой, она как-то пришла и постучалась к нам. И хотя она уже не киевская, а парижская святая, росла в Санкт-Петербурге, погибла в немецком гетто. Надеюсь, что все получится.

– Один из самых известных Ваших спектаклей о В. Высоцком, можно сказать, о театральном коллеге. Он жил совсем в другое время, где религия была выдавлена из жизни, но в то же время его стихи представляли собой некий глоток чего-то иного в советскую эпоху. Как такое может быть, что человек, формально не являющийся религиозным, давал такие живые и мощные песни?

–  Мы сделали биографический спектакль о В. Высоцком, и это тоже произошло случайно, так как никогда в жизни не подумала бы, что буду делать такой спектакль. И я не побоюсь сказать, что спектакль о святом Высоцком, хоть это, может, и кощунственно звучит. Я думаю, благодаря предыдущим работам о святых получился и этот спектакль. Высоцкого я ни в коем случае не причисляю к лику святых, но понимаю его мученический путь. Спектакль называется «Мой Гамлет. Высоцкий», и в нем есть попытка связать времена. Гамлет умирает на стыке времен и на пороге нового, и Высоцкий творит в то время, которое старалось уничтожить Бога, поэт предвозвещал новое время, всех нас, людей после Высоцкого. Его в тот период воспринимали как человека правды, он кричал о том, о чем его поколение молчало. Я уверена, что не зря висел портрет Высоцкого в моем доме, да и у многих такое было. Изображение плохого человека не повесишь по своей воле, и провожать его не придут сотни тысяч. Я сейчас отношусь к нему как мученику, понятно, что в спектакле этого нет, но я его называю пророком. В Ветхом Завете понимали, что должна прийти эра христианства, предчувствовали это. Пророк возвещает, чтобы что-то изменилось, кричит о своей боли, а люди принимают, и сердца их просыпаются.

Вся наша русская культура, все писатели и поэты являются представителями еще той эпохи, когда христианство было очень реальным. Они все учились в церковно-приходских школах и гимназиях, имели представление о нем. И если говорить о Высоцком, то первая роль его в Таганке была по пьесе Брехта «Добрый человек из Сезуана», где по сценарию спускаются боги на землю и ищут доброго человека. Это же явно пересказ ветхозаветной истории про Иова, т. е. обработанный миф. Высоцкий играл и Гамлета, а режиссер Любимов накопал, что Гамлет – это христианин, который приезжает в варварское датское королевство, где еще языческие правила, а он уже обучался в христианских школах. На сцене театра был крест, и Высоцкий понимает, что есть христианская мораль – не убий. Поэтому и мучается Гамлет, ведь он должен убить, но не может этого сделать по образованию души своей, он на стыке времен ветхозаветного и более нравственного, где человек – это ценность, его можно простить. Гамлет решает этот вопрос, и Высоцкий, как актер, входит в это состояние и происходит понимание. Парадокс в том, что Высоцкий становится Гамлетом своего времени. На его концерты нельзя попасть, он ездит по миру, уникальная личность. Это Гамлет в штанах, в джинсах и с гитарой, поющий Пастернака: «На меня наставлен сумрак ночи / Тысячью биноклей на оси. / Если только можно, Авва Отче, / Чашу эту мимо пронеси...» Этот человек глубоко понимает литературу, проникает в нее, причем не воспитан в религиозной среде и не имеет той культуры, но начинает впитывать ее.

Известно, что он тайно крестился в армянской церкви, в то время он не понимал разницы. Его поминают в Армянской Церкви, а в нашей Церкви можно о нем молиться на панихиде. Понятно, что он не дошел до Причастия и до полноценного христианства, но мне кажется, что Господь его помилует за его путь. У него друг был –  художник Михаил Шемякин – и до изгнания его из СССР в Париж он был послушником Псково-Печерского монастыря при архимандрите Алипии. Я уверена, что у них были разговоры на эту тему, долго искала об этом в воспоминаниях у воцерковленного друга Высоцкого, и что-то поэт должен был понять в этих беседах. Песня «Купола» была посвящена Шемякину и была написана в тот период возможных разговоров. Так что некий опыт соприкосновения с христианством у него есть, и я не хочу сейчас давать оценки великому человеку. Из ниоткуда ничего значимого не берется, приходит из книг, встреч с людьми, и думаю, что эти вопросы интересовали Высоцкого, это видно по его сильным текстам. Вообще, мы все люди сложные, у всех нас есть страсти, но у более мощного человека и страстей побольше. Мы же не знаем в подробностях, как спасался Серафим Саровский, не знаем всей амплитуды. Я не сравниваю Серафима Саровского с Высоцким, но говорят же, что чем больше человек, тем больше искушения и сложнее их переживать. И тем более он жил в такой среде. Наше поколение должно быть благодарным, потому что Высоцкий дал нашим родителям то, чего не было, и благодаря этому мы стали другими. Когда так смотришь на историю и жизнь человека, тогда не так огульно судишь.

– Вы прочитали книгу «Братья Карамазовы» в 13 лет. Можете представить в наше время девочку, читающую такую книгу по собственному желанию и размышляющую над судьбами людскими, смыслом жизни?

– Я одну такую девочку знаю из своей мастерской, она играла Лизу, читала, разобралась в сложном произведении. Теперь Соня Столярова учится в Московском литературном университете. Есть такие, конечно, и немало, даже в моей студии читают. Сейчас очень серьезное молодое интересное поколение. Наша задача не заставлять, а самим любить читать, ведь сложно представить нас, читающих Достоевского, а мы говорим о молодых людях. Кто-то правильно сказал о том, как научить ребенка читать – читайте сами! У меня в семье родители занимались сельским хозяйством, и при этом я часто их видела с книжкой, благодаря родителям мой брат и я любили читать. Вот сейчас мало читаю, ничего не успеваю, времени нет. Но это больше отговорка, это значит, что происходит какая-то поверхностная деятельность каждодневная, что называется, пузыри на воде. Хорошо еще, что профессия моя заключается в том, что нужно читать.

– Ваш дебют был в спектакле «Мастер и Маргарита». М. Булгаков был сыном известного профессора и богослова Киевской духовной академии Афанасия Булгакова, и все же он написал такой талантливый и неоднозначный роман. Как Вы воспринимаете это произведение?

– Я очень много ролей играла в этом спектакле, разве что не Мастера и Воланда, а по одной из версий – Маргариту. Могу сказать одно: Булгаков был действительно человек непростой, у него по линиям мамы и папы все мужчины в поколениях были священниками. Вы представляете, что это за род? И тот культурный слой, который впитал Михаил Афанасьевич, это что-то невероятное для нас сегодняшних. Не каждый современный богослов сможет разобраться во всем этом, ведь писатель апеллирует многими понятиями свободно, для него это было естественно, поэтому он мог настолько сложно и многослойно описать. Мы не можем до конца понять игру этих смыслов, но это мое мнение. И когда я играла, то была еще невоцерковленным человеком, для меня некоторые вещи представляли сложность. И мне кажется опасной вещью, когда люди, вообще далекие от церковной темы и культуры, начинают ставить и разбирать этот роман, это бессмысленно, именно из-за непонимания и субъективных акцентов. Этот роман не является каким-то специальным шифром художника, нет, он так жил и понимал. Это для нас шифр, мы его не считываем, и я не знаю, какая должна быть постановка такого сложного произведения. Булгаков любил оперу, Фауста знал наизусть и собирался быть оперным певцом. Даже сейчас, при прочтении романа, я понимаю, что нет прохода точного, т. е. нужно иметь багаж понимания «Фауста» Гёте, богословский контекст в жизни, чтобы понять и сочетать многие вещи. Книга очень красивая, прекрасные тексты, очень сложная история. И еще важный момент: никто под таким углом не смотрел на роман, но Маргарита ведь самоубийца, она была готова покончить жизнь самоубийством, когда встретила свиту Воланда. Именно поэтому изначально продает душу дьяволу, и вся эта история начинается именно с этого, а у нас все романтизируется, уходит как-то в лирику. Сложное произведение, и оно очень важное для нас и для Киева, для всей истории литературы. Но нам нужно правильно его понимать или хотя бы осознавать, что мы не все понимаем в этом, тогда уже будет легче.

– В этом году будет 25 лет, как Вы постоянно живете в Киеве. Какие слова или ассоциации к Вам приходят при упоминании слова «Киев»?

– Это родина, мой дом. Когда возвращаюсь в Киев, то 100% понимаю, что это моя родина, я здесь начала свою жизнь.

– Бабушка рассказывала Вам истории о древнем Киеве, великих князьях, можно сказать, что именно она посеяла семена любви к Киеву, к православию?

– Это пришло ко мне от папы, а ему бабушка рассказывала ранее. Она рано умерла, и я ее не видела. Была она историком и вместо сказок рассказывала историю киевского государства, тем более что жили они в центре города на Софийской площади. Все, что она ему рассказывала, стало самым ценным в его жизни. Он не столько передал мне некую информацию, хотя и заставлял учить, сколько создал какую-то связь моей души с историей древней Киевской Руси, и я просто увязана там.

– Церковь и театр XXI века стали ближе, чем во времена Средневековья и более древних времен? Из истории мы знаем, что христианство смогло перебороть язычество, можно так сказать, что оно смогло и театр сделать другим?

– Думаю, да. Человечество, вся цивилизация наша и культура стала христианской. А это значит – и художники, композиторы и актеры также. Они играют пьесы, написанные драматургами, литераторами, находящимися в христианской парадигме. Сейчас, конечно, происходит секуляризация, но, в принципе, мы порождение христианской эпохи и культуры человечества.

– Вы ставили свои спектакли в тюремных колониях. Люди, находящиеся там,  могут что-то понять или переосмыслить благодаря рассуждениям о добре и зле в театральных постановках?

– Они могут плакать, а это самое главное. Потому что там очень тяжело душе, а во время спектакля она может немного оттаять, поплакать, что означает выдохнуть. Это может быть только миг, пусть час, потом все вернется опять на круги своя, но все равно данный опыт очень важен для людей. Ничто не проходит бесследно.

– Елена Лазович больше актриса или режиссер?

– «Маша, кто я?» (спрашивает ученицу. – Прим. ред.). «В жизни – актриса, профессия – режиссер» (ответ девушки. – Прим. ред.). К сожалению, я больше режиссер в той работе, которую выполняю. Говорю с сожалением, потому что реализации актерского таланта, в той мере, как это можно было бы сделать, не происходит. Мне пришлось заниматься педагогикой, режиссурой, соответственно, первое не реализовывается, а ведь должно. Нам всем следует реализовываться. Я преподаю, но как актриса сейчас мало работаю. Мне жаль, ведь я воспитана как актриса, и первое мое образование актерское, но сейчас у меня очень много режиссерской работы.

– Вы поддерживаете аматорский театр, в котором участвуют непрофессиональные актеры, что он дает Вам?

– Я вижу в нем перспективу, и мы сейчас говорим о том, что в школьное воспитание обязательно нужно включать театр. Это говорит и вышеупомянутый Франко Нембрини, говорят многие великие педагоги. Театр не просто игра, это культура и опыт. Гоголь тоже в юности играл в театре, и Пушкин играл, и удивлю: играли Елизавета Федоровна и Николай II. Есть фотография, где они в ролях Ромео и Джульетты. Играть в театре – это очень здоровое и правильное занятие, оно воспитывает и меняет человека очень серьезно. Как человек, занимающийся много с непрофессиональными актерами, я утверждаю: это очень здраво. Сейчас обсуждается возможность, чтобы в одной из школ наша труппа занялась театральным направлением. Это совсем не новаторство в школьном образовании и всегда существовало, но в советский период это были идеологические вещи, не искусство и культура, а только поздравления к 8 Марта, 23 Февраля, походы строем и т. п. Это не должно становиться идеологией, а репрезентовать культуру, познание высоких смыслов через игру. Мне понравилось высказывание митр. Тихона (Шевкунова) о том, что в воскресных школах не нужно ставить примитивные в художественном смысле пьески о Рождестве, Пасхе, христианстве, необходимо ставить хорошие художественные произведения, чтобы у детей был хороший язык, они знали Пушкина, Шекспира. Например, когда Гоголь учился в Полтавской гимназии, гимназисты цитировали Вергилия, и это была провинциальная школа. Надо что-то менять, и мне нравится, что есть люди, которые хотят изменить что-то в системе образования и серьезно над этим работают. Не знаю, пригодимся ли мы, т. к. у нас много своих трудов, но если есть такое мышление, то это ответ на ваш вопрос. Вся Америка стоит на школьном театре, и хотя у них нет сильного профессионального театра, но в школах, университетах театр присутствует, есть такое и в Англии. Это очень существенная вещь в образовании человека.

– «Главная миссия на земле – прийти к самому себе, и через это мы встретим Бога». Расшифруйте эту мысль.

– Я позаимствовала эту мысль у иеромонаха Романа (Матюшина), мне он очень нравится как человек и как художник. Одно время многому у него училась по его песням, стихам, слушала интервью. Он как-то сказал эту фразу, и для меня она была как оглушительный колокол, все, что я делаю в жизни, вылилось в это емкое, простое и абсолютно точное определение. Господь всем нам дал таланты и путь к спасению, а они, прежде всего, в соединении с Богом. Это путь обожения и становления святыми, задача пройти индивидуальный путь. Можно идти за кем-то, вдохновляться чем-то, но иметь свой путь, потому что ты единственный такой во всей Вселенной и будешь отвечать за то, что тебе Бог дал: как ты с этим справился, как приумножил, как ты этим славил Его.

Еще очень важно не стать серой массой в храме. Мы ведь хотим надеть платочки и скромность показать, видимое смирение, мне кажется, что это огромная ошибка в нашей церковной среде. Вот что батюшка сказал, то мы и делаем, в этом отсутствие личности, личного пути, личного разговора с Богом, личной радости. И поэтому даже если ты делаешь стул, то делай так, как ты это можешь делать, если ставишь спектакль, то ищи себя и полноценное проявление своих талантов души. В этом и есть путь к себе и осуществление себя. И тогда Господу легче тебе помогать, это значит, вы вместе созидаете. Вот как что-то мы делаем с другом, то вместе ведь легче делать, и если ты говоришь ему: пойдем покупаемся на речку, он тебе отвечает: классная идея, пойдем! Вот это «пойдем покупаемся!» должно быть от тебя, и Господь пойдет с тобой и сделает, ну, не знаю, хорошую погоду, покажет тебе чистую воду. Я не о гордости говорю сейчас, а о радости. И это очень важное какое-то осуществление личное, на мой взгляд. Оно всегда радостное, потому что Господь это в тебя заложил. Мой брат иногда звонит сокурснику по семинарии, а он из многодетной семьи священника, тот на вопрос «Как дела?» всегда отвечает: «Живем, радуемся». Сейчас это так удивительно слышать в наше время. И брату так понравилось, что и он стал так отвечать другим. Мне кажется, что если нет радости, значит что-то не то, значит это не христианство и здесь нет Христа. Это не отсутствие боли как таковой, боль и обиды всегда в нашей жизни есть, но если нет радости, то надо остановиться. Наверное, это и есть самая хорошая вещь на Земле – жить и радоваться.

Беседовал Андрей Герман