Ранним весенним утром, шурша шинами по шоссе, из села Стрелецкая Слобода, что в Мордовии, выехала синяя «нива». Это мы со священником храма иконы Казанской Божией Матери Анатолием Клюшиным отправились провести несколько дней в глухой деревне. Батюшка зовет такие отлучки «остановиться и оглянуться». Я – простым глаголом «перегаситься».

«Вот куда я все лезу? Всех спасти хочу. А кто я такой?»

Ранним весенним утром, шурша шинами по шоссе, из села Стрелецкая Слобода, что в Мордовии, выехала синяя «нива». Это мы со священником храма иконы Казанской Божией Матери Анатолием Клюшиным отправились провести несколько дней в глухой деревне. Батюшка зовет такие отлучки «остановиться и оглянуться». Я – простым глаголом «перегаситься».

Поездке, впрочем, предшествует тягомотная подготовка. Нужно решить насущные вопросы, освободить время. И все это переносится, переносится. Так проходит месяц, другой. Выбрать время нельзя, его можно только самим себе назначить.

Боковое окно «нивы» кажется пыльным экраном кинотеатра, там заснеженные поля и мокрые, словно тонким пером нарисованные, кущи. Арт-хаусное кино. Ровным счетом ничего не происходит, а оторваться невозможно. Низкое совсем еще солнце бежит по частоколу березовых стволов, как по забору ивовый прут, только не стрекочет.

Вдоль дороги то тут, то там пешие. Батюшка машинально тормозит, чтоб подвезти, забыв, что задних сидений на его «ниве» нет, а багажник завален лыжами, спальниками и рюкзаками.

Потом давит на газ, горячится:

– Вот куда я все лезу? Всех спасти хочу. А кто я такой?

Километров через тридцать опять притормаживает, хотя вокруг ни души.

– Видел? – спрашивает.

– Чего?

– Эти… птицы. Как их… – целая стая. У дороги сидят.

Разворачивается. От обочины, деловые – «руки за спину» – врассыпную разбегаются к посадкам тетерки. Но не взлетают.

Дальше едем.

– Вот так и во всем, – говорит отец Анатолий. – У человека какая главная цель?

– У каждого своя.

– Ничего подобного. Главная наша цель – это путь в Царствие Небесное. А мы все время с радостью и дешевыми отмазками от этого пути отвлекаемся. Дергаемся постоянно. А про цель забываем. Вот сейчас у нас цель доехать. Зачем нам чужие жены?

– Какие жены?

– Какие-какие… тетеревячьи.

«Куда торопимся, батюшка?»

Мы знакомы с ним с детства. Вместе лазили за яблоками по садам, весной из медных трубок мастерили пугачи. Прятали на чердаке дома найденный в овраге ржавый маузер, будучи уверенными, что все милиционеры города наблюдают сейчас за нами в такой особый бинокль, которому нипочем ни крыши, ни стены.

А после – были студентами. Он в Саратовском Высшем командном, у краснопогонников, я на журналистике. И вдруг – бац: друг мой послушник в монастыре. Первое время чудно. «Раздрание словес» в голове. Когнитивный диссонанс.

У меня тоже было это заблуждение среднестатистического обывателя. Что священники – это какие-то сверхлюди. И что они такими не становятся, а сразу спускаются к нам идеальными, правдивыми и справедливыми. Как небесный спецназ.

И уж, конечно, мы отказываем им во всем земном, человеческом. Слабостях, метаниях. Смотри-ка, поп не знает, что ответить. Как будто он может за тебя сделать выбор и жизнь твою прожить.

В доме от прежних хозяев деревянные кровати, фотографии по бревенчатым стенам, сундуки и голландская печь, упакованная в железный черный короб. Отогревшись, изба потрескивает в углах и отдает запахи. Запахи будоражат память. Почему-то видится лето. Детство. Крапива, нагретая солнцем.

Калоши на крыльце заброшенного дома, заполненные истлевшими ивовыми листьями и дождем. И откуда-то издалека вдруг – солнечный зайчик. Светит, как волшебный камень. Идешь напрямик, чтобы не потерять, сквозь осоку и топь, вытекающую из пруда, а камень оказывается простым зеленоватым стеклом старой бутылки. Странно как. Много раз тут ходил – не было. А вот именно сейчас – светит.

В деревне дел всегда невпроворот. До вечера нужно принести побольше дров, наполнить ведра водой из реки, что на дне оврага, и в передней избе разгрести развалины русской печки. С сентября в доме никого не было, печка обрушилась, провалилась, разбросав кирпичи. Мы лезем в подпол посмотреть, целы ли перерубы, и находим там мертвую куницу. Вынесли пока ее во двор, тут же на крыше радостный грач.

От деревьев на снегу тени. Тени ветел похожи на морщины быстро стареющей зимы. Уложив возле сарая камни, идем в гости к Ксении, у чьего амбара просохшая уже заплатка суглинка. Площадка вытоптана, как маленький космодром. Мобильники в деревне не ловят, связаться с миром можно только отсюда.

В сенях наглый, шипящий, пригибающий шею к доскам гусь.

– Боря, Боря, Боря, – почему-то говорит батюшка и ловко шмыгает мимо. У Ксении в гостях подружка. Жизнь в нынешней деревне не сахар, но бабки веселы без натуги. Весна, чай. Дожили. И простые радости. Белка по деревьям прошла, и воодушевлял ее полет. Рассказ на триста страниц. Снег с крыши скидали, и радикулит не прихватил – еще один том.

Бабушки ходят в церковь и магазин. До того и до другого семь лесных километров. В условленном месте оставляют друг дружке эсэмэски. Шишка лежит – значит, ушла товарка. Еловая ветка на снегу – ждала у развилки долго, а ты дрыхнешь, как барыня.

Возвращаемся уже потемну, наевшись картошки в мундире и огурцов. Огурцов и соленой черемши нам отсыпают с собой. И самогону. Самогон – не пить. Просто отец Анатолий выложил канистру с незамерзайкой еще в Стрелецкой Слободе. И забыл. А теперь стекла на «ниве» очищать нечем.

– Непреднамеренная радость гаишников, – говорю.

– Ага. Но гаишники тоже бывают веселыми. Недавно еду, тороплюсь, опаздываю отпевать. Чуть не на взлет иду. Тут гаишник палкой своей машет.

«Куда торопимся, батюшка?» Я весь запаренный, без задней мысли ему: как куда, на кладбище. Он стоит, хохочет. «Первый раз, – говорит, – слышу правильный ответ».

«Я – солдат, а приказы не обсуждаются»

Ночью топим голландку, кидаем чурбаки, расколотые пополам, они шипят, белая пена на краешках. Ветер звенит плохо закрепленным стеклом. Батюшка под иконостасом из собранных по заброшенным избам образов читает Псалтырь.

Потом чай пьем, самогона вовсе не хочется.

Такое состояние, что счастье тут, как Бог, все во всем. Можно зачерпнуть ладонью воздух и наесться им досыта. И жалко тратить время на сон.

Вышла мышь, поблестела глазками, кинули ей хлеб – понюхала и убежала.

– Смотри, вот ты в Саранске практически из ничего, из детского сада, такой храм создал, регентское училище организовал, ночлег сирым и убогим давал, рядом полноценную церковь соорудил. А тут три года назад – раз! – и глухомань под красивым названием Стрелецкая Слобода? Не точил червь?

– Да какой червь? Я ж солдат. Приказы не обсуждаются. И потом, видел, как там стало? Сто человек с лишним было на Рождество.

Стало там и правда внушительно. И не сказать, что еще два года назад на стенах храма были любовные и нецензурные надписи, палочки, процарапанные гвоздем – это колхозники отмечали, сколько машин с зерном выгрузили. Вместо пола было десять тракторных тележек ржаной трухи, гнилушек и дырявых ботинок. Сейчас – современные котлы, отапливающие обширное помещение, крепкий красивый алтарь, арочные новые окна.

– А места какие, – продолжает нахваливать батюшка. – Пруд огромный, колония цапель, бобры, холмы и дали. Кругом благодать! Как только туда переехал – чудеса начались. Что не попрошу у Господа – дает. Даже в некотором роде боюсь своих желаний. Но, может, думаю, это меня Бог к чему-то готовит.

– У нас поэтому еще люди не радуются. Вот сейчас произошло, я порадуюсь, а завтра мне как свалится на голову что-то. Уж лучше я с каменным лицом похожу. Так буду круче выглядеть.

– Да я не об этом.

Отец Анатолий пятнадцатый или шестнадцатый священник, который был командирован в Стрелецкую Слободу. Прежние, пожив лето, исчезали. Приход хиленький, масштабы предстоящих работ внушают ужас. А этот – деятельный. Остался.

Он часто получал по шапке за чрезмерную эту свою деятельность, но – такой характер. Тренер по боксу звал его Волчок.

– Первый шаг сделать всегда трудно. Я ввязался. Тут люди стали подтягиваться. Прихожане мои из саранского храма приезжали помогать, эмчеэсовцы, местные такую вдруг активность проявили. Бог всегда рядом, но иногда Его присутствие приобретает материальное воплощение. Чудо произошло и с нами. Весь советский период у бабушек в селе хранилась икона Казанской Божией Матери. Одна умирает, икона к другой переходит. Лет двадцать назад такая вот бабушка ее в молельный дом принесла. Она была уже покоробленная. А когда сделали крыльцо в храме, худо-бедно все расчистили, я стал там служить.

Два года назад, 4 ноября, в день Казанской Иконы Божией Матери, мы совершили с ней крестный ход и стали ее в храм заносить. Неожиданно хмурое осеннее небо озарили солнечные лучи. На оборотной стороне иконы вдруг проявилась надпись, в которой значилось, что лик был написан в память воинов, спасшихся во время жестокого сражения с 13 по 21 февраля 1905 года под японским Мукденом. Представляешь? Страшная была бойня. Сто шестьдесят тысяч погибших. Уроженцы села, которые там сражались, тогда и пообещали, если выживут, то закажут икону. И вот фамилии 18 тех человек проступили. А тут потомки их стоят. У всех огромные мурашки побежали по спине.

Икона была написана сестрами Пайгармского женского монастыря, что неподалеку от Стрелецкой Слободы. В то время (на рубеже XIX – XX веков) игуменьей там была Евпраксия, уроженка Слободы.

Она была крепкой натурой. Построила на территории обители крупнейшую в Пензенской губернии больницу и сформировала многочисленную группу сестер милосердия, которые при необходимости выходили для служения в мир – ухаживали за больными на дому. Настоятельница провела в монастырь водопровод, установила электростанцию и даже мечтала проложить к Пайгарме железнодорожную ветку.

О родном селе Евпраксия тоже не забывала. В 1899 году открыла там церковно-приходскую школу для крестьянских девочек. Согласно архивным документам, устроила ее на собственные деньги. Воспитанницы получали там разностороннее образование. Их даже обучали искусству фотографии. Со снимками ученицы выезжали на различные всероссийские выставки прикладного творчества и возвращались с наградами.

Батюшка откопал все это у местных краеведов. И совсем недавно сделал целый стенд, посвященный истории села, стрельцам, которые основали тут, на окраине государства, крепость в XIV веке. Отреставрировал икону, а теперь ломает голову, чем заинтересовать туристов. В селе есть конно-каретный двор, отец Анатолий где-то нашел настоящую, правда, изрядно покоцанную карету.

Собирается отремонтировать ее и использовать в обряде венчания. Но ему и этого мало. Организовывает праздники: День матери, День пожилого человека и что-то вроде «не ленись, вставай на лыжи». В местном клубе устраивает просмотры фильмов по воскресеньям, с дальнейшими обсуждениями. В библиотеке соорудил целый отдел духовной литературы.

– Я однажды книжку взял, – говорит он. – Ну, в какой-то из городских читален, церковную. А назад не вернул. Украл, короче. Когда стал отдел создавать, много своих книг принес, и вдруг эта вывалилась из стопки, печать показалась, я взял, читаю: «Сельская библиотека. Село Стрелецкая Слобода». Чудеса!

«Любое сердце от забот и добра оттаивает»

А еще недавно батюшка взял на опушке леса пять гектаров земли. Ну, как взял. Поменял свои двенадцать неоформленных на пять задокументированных. Собирается пасеку расширять и выращивать ягоды и огурцы для всех.

– Что значит, для всех?

– А я где-то читал, что в Европе один фермер так делает. Приходи, кто хочешь, бери, что хочешь. Может, и в храм заедут.

– Ты что, не знаешь нашего человека? Потопчут все напрочь.

– Вот и матушка мне так же сказала. Ну и пусть. Знаешь, как необычно ощущать, что у тебя есть земля.

– Мещанин, – говорю я. – Манилов.

В девять утра встаем на лыжи. Катим по заснеженному боку планеты. Остов фермы за деревней напоминает Стоунхендж. Километров через семь выходим к заброшенной деревне. Огороды, улица – все кругом заросло сухим сейчас репьем в два человеческих роста. Присели на еще не иссякшее от гнили крыльцо каменного дома.

– Мне вот, знаешь, что интересно, – говорю. – Тема земли. Не совсем в том смысле, что ты говорил. И даже не в том, что говорил Гумилев, ну, там этнос формирует и ландшафт в том числе. Кстати, это он же сказал, что этносы умирают долго и не веря в это. Мне это интересно с той точки зрения, в ответе ли мы за то пространство, которое, по сути, сами приручили.

Я много раз наблюдал, как только люди перестают в каком-то месте жить – тут же, просто мгновенно, все – с огородами, колодцами, садом зарастает обильно репейником. Лет через шесть репьи сменяет жирная крапива. Поля сплошь березкой покрываются, если бросить их. А березка – это же сорное дерево. Земля как будто зализывает раны и выжигает их. Что с ней происходит? И через сколько лет она сможет рожать?

– Да тут все просто. Это мы наделяем птиц, животных, деревья человеческим. А Господь уже давно все устроил. Это все из разряда любви, – говорит батюшка, тыкая палкой в показавшуюся из-под снега куклу без головы. – Любое сердце от забот и добра оттаивает, любая птица или клочок земли. В этом есть какое-то мировое значение. Вот философ Юнг как говорил: бессознательное компенсаторно становится в противоположную позицию к сознательной установке, чем достигается некая полнота. Это и есть Бог.

– Ничего себе полнота. Половина родины в таких вот деревнях. А деревня, сам знаешь, всегда подпитывала город пластами языка, смекалкой, людьми, которые умеют по-настоящему что-то делать руками.

– Да, Господь дьяволу попускает. Думаешь, почему сейчас столько свободы дали людям? Человечеству дали выбор, ему дали возможность переоценить себя, сделать апгрейд. Ответить на вопрос: кто ты? И с кем ты?

– Угу. Только человечество про это не знает. Ты погляди, тыла у людей нет, уверенности в завтрашнем дне – ноль, поэтому идеология: хапай сегодня, завтра можешь не успеть. У большинства бабломер в глазах вместо насущных вопросов. Люди напоминают подростков в пубертатном периоде. Им важны лайки, понты, внешнее.

– Да все ты понимаешь, провоцируешь меня, только я никак не пойму, на что. Я тебе так скажу: работать надо. И над собой, и для других. В поте лица добывать хлеб свой. Трудно? Да. Но тогда и радость. Потому что совесть чиста. А когда только болтаешь, или воздух продаешь – совесть обличает, точит, точит. Ладно, пошли, мучитель. А то я потом вообще не встану.

«Духовник учил – если не знаешь, что ответить, так и скажи»

Конечно, не просто так шатались мы с батюшкой по лесам и полям на лыжах. У нас и тут была цель. Вернее, у меня. Узнав, что он купил два года назад дом в этой деревне, я сразу стал себя ненавидеть. В двенадцати километрах от нее, дальше в леса, было когда-то огромное село Долговерясы. Там похоронена одна из моих бабушек.

Я не был в той местности почти семнадцать лет. Некогда туда вело асфальтовое покрытие, была трехэтажная школа, три фермы, 500 жилых дворов. Клуб, почта, кинотеатр. Когда прокладывали газовую нитку Уренгой – Помара –Ужгород, дорогу разрушили. Новую, ссылаясь на технику безопасности, газовщики строить не разрешили. И зачахло село. Дороги туда никакой. Мы искали его целый день, навигатор почему-то показывал штат Иллинойс.

Переходили уже вскрывшиеся речки по бревнам, а к вечеру у моей лыжи вообще отлетело крепление. И весь обратный путь я проделывал, как на самокате, отталкиваясь от наста то одной, то другой ногой.

Дочапали, обрушили рюкзаки в сенях и решили, что завтра расспросим у местных путь и продолжим поиски. Батюшка, не раздеваясь, повалился на кровать и мгновенно уснул.

Я попил воды из ведра и пошел бродить по деревне. У некоторых местных добротное хозяйство, трактора, лошади, гуси. Но половина домов – дачные, пустые пока. Чуть за околицей, в неубранных, почерневших подсолнухах здание разрушенной школы. Рядом на бревна потихоньку разбирают библиотеку. Крыши и окон уже нет. А дверь на замке.

Идет по улице бабушка Ксения. Увидев меня, рассказывает, какая была библиотека роскошная. В бурьяне Ксения отыскивает ведро, подставляет, и мы лезем в отсутствующее окно. Кругом кучи, просто ворохи книг.

Ксения копается в них.

– Куда их теперь, на розжиг только если. У-у, какая хорошая, – сует она себе за пазуху. Потом еще одну и еще. Пазуха у нее, сухенькой, как будто безразмерна. «Физиология воспроизводства крупного рогатого скота». «Справочник тракториста». «Новые документы Ленинианы». «Чук и Гек».

Содержание большинства из них и раньше-то мало волновало крестьян, некогда было, а теперь – подавно. Главное – форма и запахи, что, как старая песня, воскрешают молодость. Идем обратно по тропе, подсолнухи кивают засохшими головами, соглашаясь со всем, со всем.

Ночью опять топим голландку.

– Вот ты уже столько времени священник. Где силы взять на бесконечные разговоры, на общение? И при этом не сойти с ума. Ведь прихожан сотни, каждый со своим. А батюшка один.

– Они же тоже за меня молятся. Я это чувствую. Обмен энергией. Бывают минутные слабости, срываешься. Но я на службе. Потом. Воля наша знаешь сколько сил таит в себе, если человек не начинает жалеть себя. Так еще бывает: вроде про все с собой с вечера договорился, а утром встал и опять, по новой, нужно в себе откапывать милосердное, созидающее. И важно вот это «опять», а не то, о чем вчера с собою договорился.

Понравилось мне у святителя Луки (Войно-Ясенецкого) о душе. Что такое душа? Это психика. Он просто дал перевод с латинского. Да, все верно. У меня однажды спросили – что такое вера? А духовник учил – если не знаешь, что ответить, так и скажи, но воду никогда не лей. Можно, конечно, ответить по катехизису, но как объяснить доступно?

Один молодой человек мне такое сказал: вера – это воспитывание. Так мне понравилось! В воспитывании же все: и преодоление и терпение. Ты растешь над собой, если веришь, конечно.

Он взял расческу, пригладил бороду, и тень его тоже.

– На все можно найти ответ, если себя соблюдать и заповеди. Долгожительство от чего? От соблюдения заповедей. Сказано: чти отца и матерь твою, и будет тебе хорошо, и продлятся дни твои на земле. За почитание старших Господь дает долгожитие! А мы что? Пятьдесят восемь лет, и все, со святыми упокой. Более-менее на Кавказе держатся, потому что с уважением относятся к родителям.

Дрова трещат, самовар поет тоненько, как монашенка.

– А вот я еще евреев похвалю. Какая заповедь дает материальное благополучие? Мы же хотим жить долго и богато! Написано: шесть дней трудись, а седьмой день Господу Богу отдай. Почему евреи такие богатые? Потому что они никогда не будут работать, когда надо молиться.

– А у нас воскресенье на это…

– Какое воскресенье?! Иди посмотри! Те же бабушки заставляют работать. Дети приедут отдохнуть, а они им: вот надо сено скосить, вот надо ветку обрубить. И дети, бедные, вкалывают вместо того, чтоб в церковь сходить.

А вот еще с экономической точки зрения… (Попы-то все про деньги). Приходит ко мне человек, я его подтяну к заповедям, буду молиться, чтоб он здоровый был, потому что больной не придет и свечку мне не поставит. Правильно? А тут он с девушкой познакомился – уже две свечки, мне их надо повенчать, чтоб и детки появились. А потом жилище их освятить, а потом еще лучше – машину. Одни выгоды.

– Так евреи-то при чем?

– Ты хоть одного батюшку видел бедного? Нет? А почему? Потому что ему необходимо молиться! Он в субботу где? В храме. В воскресенье где? В храме.

«Если ты верующий человек, то поверь, что Бог тебе все вернет»

Я перелистываю книги из библиотеки, нюхаю их.

Батюшка чай прихлебывает.

– А помнишь, как ты ни в какую не хотел книжки читать? – спрашиваю. – А я тебе сперва Фенимора Купера подсунул, потом Чейза, а потом Ильфа с Петровым.

– Конечно, помню. Заразил меня, мучитель. Я с тех пор никуда без книжки. Недавно «Детство» Горького перечитал. «Дед, нагрешивши от души, пошел в церкву молиться», «Ты, Алешка, чай, не медаль, нечего тебе у меня на шее висеть». Здоровско так перечитывать! И смотри, он очень тонко и душевно все описал. Чем закончил дед, который детей обижал? Он сам по миру пошел побираться.

К людям нужно относиться так, как ты хотел бы, чтобы они относились к тебе. Просят у тебя рубашку – дай. Если ты верующий человек, то поверь, что Бог тебе все вернет. Все, что мы делаем ради Бога, все вернется.

Вот пришел ты в храм, вот ты постишься, и получается, будто бы Бог тебе немножечко должен, а Бог долги отдает. Где духа набраться? Походи под березами – в них дух живой силы, приложись к мощам, благодатным иконам, сделай доброе дело, помоги ближнему. Вот все своих прихожан по святым местам возят, я тоже, а бывает, найму «газельку», чтоб бабусек за грибами отвезти. Красота, лес, разговоры. Человек ведь как. Работа, дом, дом, работа, он в матрице. А тут общение живое. Мы социальные существа. Нам необходимо друг с другом говорить.

Следующим утром, починив лыжу, разобрал на листке своего блокнота начерченное Ксенией: «Тут деревня наша, тут лес, тут лес, а тут прореха, в нее шагайте смело». У батюшки в рюкзаке чугун с картошкой, буханка хлеба, черемша, огурцы и полтора литра воды. У меня – чайник, две камеры, три объектива, молоток и гвозди на всякий случай – для крепления.

Два часа идем, лес березовый сменяется еловым, потом сосны, солнце прошивает их лучами красиво, как нитями.

– Только не говори, что не знаешь, куда дальше идти, – говорит взопревший батюшка.

– Я и не говорю, но, кажется, мы заблудились.

Батюшка кидает рюкзак. Валится спиной в снег, смотрит в небо.

– Крепко бабка на тебя обиделась. Видишь, не пускает. Километров тридцать уже отмотали. Кружим и кружим где-то.

Потом встает, сует ботинки в охотничьи лыжи с надписью «Карелия», начинает петь Акафист. Громко, на весь лес.

Ни души кругом, даже обезумевшие от весны синицы в ветках притихли.

Вот лось прошел, как ледокол. Заяц путал следы.

Над нами пролетел вертолет. Для пилота мы, наверное, маленькие, как песчинки. Или вообще он нас не заметил. Лес – больше, чем мы.

Еще через час выходим к какому-то дому на опушке. От бока дома на солнышке греются козы.

Вышел мужик по имени Сережа, мы все ему объяснили. Он почему-то так обрадовался и побежал менять войлочные ботинки на валенки с калошами.

– А ты меня не знаешь, что ль? – вопрошал всю дорогу. – Я Серега, тракторист. А я тебя помню, ты маленький был, на свинье тут катался.

Свинью я помнил, Серегу нет.

Преодолели ручей, Серега показал дом. Все так изменилось и таким бурьяном поросло. От дома остались только бревна. Внутри, там, где стоял когда-то телевизор, росла береза. Когда разбирали потолок, земля с него засыпала все артефакты. В углу висел кнопками пришпиленный календарь за 89-й год, он почти выцвел весь на солнце. Но изображение еще можно было разглядеть, там улыбалась девушка.

«А это чо, настоящий поп, что ли?»

С этой бабушкой мы не были близки, как с отцовской, у которой я проводил все каникулы. Здесь я мало бывал. Бабушка переехала сюда с Урала, и тут у нее была своего рода база. А так она путешествовала, работала в разных городах. И любила. Много возлюбленных было у нее. Последний – когда ей уже исполнилось 60. Родня осуждала ее. Мама переживала.

– Ну, вы идете на кладбище, нет? – торопился почему-то Серега.

– А сколько тут жилых домов осталось? – спросил батюшка.

– Восемнадцать.

Мы прошли мимо цементного солдата, держащего на руках девочку. Памятник был огорожен когда-то забором. Теперь забор упал, памятник зарос. У девочки из головы торчала рифленая арматура.

– Щас я за Коляном сбегаю, и мы вас на кладбище проводим.

Он сбегал за каким-то Коляном. Коля пьющим не выглядел, глаза – синие-синие.

– Старухи тут одни остались, – говорил он. – В Москву надо ехать, на стройку.

Они довели нас до кладбища. С нами не пошли. Серега шепотом спросил:

– А это чо, настоящий поп, что ли?

И не дождавшись ответа:

– Хочешь самогонки?

Я не хотел.

– Тогда одолжи восемьдесят рублей до июня месяца. И Коляну столько же, – сообразил быстро, засунув стольник в карман. – У нас тут у бабМани бормотуха.

Мы долго искали могилу. Я не помнил, где она. Потом случайно наткнулся.

У железного узорного креста было поломано крыло. Ограды вообще не было. Кто-то так сильно сжало сердце. И отпустило.

Батюшка отслужил панихиду. Потом сел на поваленную сосну за кладбищем. Отдыхал, сняв шапку и подставив лицо солнцу.

А я еще постоял.

Возвращались по той просеке, которую подсказала нам Ксения. Оказалось, за просеку мы приняли прорубку, где были электрические опоры.

Батюшка то и дело скидывал рюкзак, тяжело дышал.

– Зачем ты столько набрал? – говорил я ему.

– Просто думал, ты мне через два часа будешь костер разводить, кормить меня.

Вскипятили чайник, съели по картошке. Остальную высыпали птицам. И черемшу тоже. И воду.

Дошли, ноги, как вата. Лица горят.

Ночью мне снится заснеженное поле и бабка, идущая с узелком по нему. И так жалко ее, всех жалко. И себя.

Поутру выпал снег и тут же стал таять. Едем уже через лужи кое-где в лесах. Батюшка бодр и весел.

– А хорошо как покатались, зарядили батарейки. И поговорили. Хорошая беседа с годами все ценней и ценней. Как нужная таблетка.

Он довезет меня до города и поедет к себе, в Стрелецкую Слободу. Нас закрутят заботы, и мы не увидимся еще месяца четыре, а то и больше. Но пока – у нас есть дорога.

Первый же КамАЗ окатывает снежной кашей по крышу. Потом еще один.

– Да выруби ты этот омыватель, – говорю. – Приедем оба в умат. А еще гаишник, не дай Бог, тормознет. Скажет, мой пост – вот он, а ваш где, батюшка?

– Ну, это запросто. Тут ведь как? Если священник совершит подвиг, многие за глаза скажут: а, это единичный случай, исключение. А если даже небольшую промашку даст: все они, попы, одним миром мазаны.

Задумывается:

– Одним миром… Хорошая фраза.

– Но ты-то настоящий поп. С терзаньями, с юмором, живой.

– Это в смысле, отлить тебе самогоночки?

Владимир Лапилин