Познание мира и обучение

Альберт Эйнштейн писал о том, что настоящее познание должно быть связано с желанием познающего, со счастьем познавать.

Проблема, однако, в том, что многие школьники относятся к неустойчивому психотипу, то есть лень у них всюду берёт своё, они поддаются чужому плохому влиянию, ничего не хотят, а вырастая, валяются на диване с планшетом или сидят в пивных. Постоянная работа им обременительна, а учёба скучна.

Для таких казарменный (пришедший из Средневековья) метод школьного обучения является неосознаваемым ими благом – материал они забудут, а нейронные цепи, сформированные в мозгах от хотя бы какого-то усилия, останутся. В общем, школы существуют не зря, когда имеют дело с дикарями. Но как быть, когда ребёнок – Эйнштейн или Блаженный Августин? Только находящийся ещё в детстве или в подростковом возрасте. Школа пусть со скрипом, но обтёсывает грубые булыжники, однако такой подход неприемлем для тонких алмазов. И то, что такие алмазы не сдаются, не ломаются, а оправдывают мир перед Богом, говорит о том, что Он всецело участвует в процессе обучения, и потому любой Форрест Гамп, дурачок в школьные годы, окажется героем и радостью земли.
Цицерон писал об этом: «Человечество живёт немногими».

А вот как говорит о том же явлении переживший эту проблему на собственном опыте Альберт Эйнштейн: «Я в возрасте 17 лет поступил в Цюрихский политехникум в качестве студента по физике и математике, я уже был немного знаком и с теоретической физикой.

Там у меня были прекрасные преподаватели (например, Гурвиц, Минковский), так что, собственно говоря, я мог бы получить солидное математическое образование. Я же большую часть времени работал в физической лаборатории, увлеченный непосредственным соприкосновением с опытом. Остальное время я использовал главным образом для того, чтобы дома изучать труды Кирхгофа, Гельмгольца, Герца и т. д. Причиной того, что я до некоторой степени пренебрегал математикой, было не только преобладание естественнонаучных интересов над интересами математическими, но и следующее своеобразное чувство. Я видел, что математика делится на множество специальных областей и каждая из них может занять всю отпущенную нам короткую жизнь. И я увидел себя в положении буриданова осла, который не может решить, какую же ему взять охапку сена. Дело было, очевидно, в том, что моя интуиция в области математики была недостаточно сильна, чтобы уверенно отличить основное и важное от остальной учености, без которой еще можно обойтись.

Кроме того, и интерес к исследованию природы, несомненно, был сильнее; мне как студенту не было еще ясно, что доступ к более глубоким принципиальным проблемам в физике требует тончайших математических методов. Это стало мне выясняться лишь постепенно, после многих лет самостоятельной научной работы. Конечно, и физика была разделена на специальные области, и каждая из них могла поглотить короткую трудовую жизнь, так и не удовлетворив жажды более глубокого познания. Огромное количество недостаточно увязанных эмпирически фактов действовало и здесь подавляюще. Но здесь я скоро научился выискивать то, что может повести в глубину, и отбрасывать все остальное, все то, что перегружает ум и отвлекает от существенного.

Тут была, однако, та загвоздка, что для экзамена нужно было напихивать в себя – хочешь не хочешь – всю эту премудрость. Такое принуждение настолько меня запугивало, что целый год после сдачи окончательного экзамена всякое размышление о научных проблемах было для меня отравлено. При этом я должен сказать, что мы в Швейцарии страдали от того принуждения, удушающего настоящую научную работу, значительно меньше, чем страдают студенты во многих других местах. Было всего два экзамена; в остальном можно было делать более или менее то, что хочешь. Особенно хорошо было тому, у кого, как у меня, был друг, аккуратно посещавший все лекции и добросовестно обрабатывавший их содержание. Это давало свободу в выборе занятия вплоть до нескольких месяцев перед экзаменом, свободу, которой я широко пользовался...

В сущности, почти чудо, что современные методы обучения еще не совсем удушили святую любознательность, ибо это нежное растеньице требует наряду с поощрением прежде всего свободы – без нее оно неизбежно погибает. Большая ошибка думать, что чувство долга и принуждение могут способствовать находить радость в том, чтобы смотреть и искать. Мне кажется, что даже здоровое хищное животное потеряло бы жадность к еде, если бы удалось с помощью бича заставить его непрерывно есть, даже когда оно не голодно, и особенно если принудительно предлагаемая еда не им выбрана».

***
Альберт Эйнштейн пишет о разнице между наукой и высоким творчеством следующее: «Каждый человек заключен в темницу своих идей, и каждый в юности должен взорвать ее, чтобы попытаться сравнить свои идеи с реальностью. Но через несколько веков другой человек, быть может, отвергнет его идеи. С художником в его неповторимости такого произойти не может. Так происходит только в поисках истины, и это вовсе не печально».

Говоря об истине, физик имеет в виду истину научную. Картина мира век от века дополняется и совершенствуется, а то и кардинально меняется. Совершенствуются измерительные приборы, углубляются знания.
Но когда речь идёт о творчестве, то художник (автор и др.) совершает своё действие из таких глубин жизни, где происходит, говоря словами Григория Паламы, «умножение Бога», а оно не может ни устареть, ни оказаться ненужным.
Математические воззрения Евклида и Архимеда дополнены, переработаны, расширены. «Илиада» и «Одиссея» всё так же трогают читателя. И всё так же касаются сердец и помогают расти, такие, например, строки:

Так от печали текли из очей Одиссеевых слезы.
Всеми другими они незамечены были.

***
«Много разных людей посвящало себя науке, но не все посвящали себя науке ради самой науки. Некоторые входили в ее храм потому, что это давало им возможность проявить свое дарование. Для этой категории людей наука является своего рода спортом, занятие которым доставляет им радость подобно тому, как атлету доставляют удовольствие упражнения, развивающие силу и ловкость. Существует другая категория людей, вступающих в храм науки, с тем чтобы, предоставив в ее распоряжение свой мозг, получить за это приличное вознаграждение. Такие люди становятся учеными лишь случайно, в силу обстоятельств, обусловивших выбор их жизненного пути. Если бы обстоятельства, сопутствовавшие этому выбору, были иными, эти люди могли бы стать политическими деятелями или крупными дельцами. Если бы с небес спустился ангел и изгнал из храма науки всех, кто принадлежит к этим двум категориям, то боюсь, что в храме науки почти никого бы не осталось.
Но все же несколько жрецов остались бы в храме — кое-кто от прошлых времен, а кое-кто и от нашего времени. Среди последних был бы и наш Планк, и за это мы его так любим.
Я отдаю себе полный отчет в том, что при такой чистке были бы изгнаны многие из построивших значительную, может быть, даже большую часть храма науки. Но в то же время ясно, что если бы люди, посвятившие себя науке, относились только к тем двум категориям, о которых я говорил выше, то ее здание никогда бы не выросло до тех величественных размеров, которые оно имеет в настоящее время, точно так же, как не смог бы подняться лес, состоящий из одних лишь ползучих растений».

Так Альберт Эйнштейн пишет о том, что высокая наука, как и всё высокое, – труд бескорыстный.
Эта мысль невместима для большинства людей, особенно современных, но именно потому от большинства не дождаться ничего подлинно возвышенного и сияющего.
Альфред Великий велик потому, что согласился печь хлеб по требованию приютившей его хозяйки.
Золушка и Грейс Келли предварили обретённое королевское достоинство деятельной добротой.
Тот, Кто утвердил настоящесть на жертвенности, не награждает мелкие душонки.

***
Мир – это сообщение. Так говорит один из современных теоретиков информации.

Бог, создавая Вселенную, написал её одновременно разными языками: от математики до музыки, но нам, Его детям, возможно эти языки и сообщения читать.
Основание науки – объективная познаваемость реальности человеком.
Кстати, на этой объективной познаваемости основано и богопознание, – и тот, кто начинает его с чистосердечного поиска истины и деятельной доброты, встретит истинного Бога и получит такой духовный опыт, который будет столь же несомненен, как и опыты, проводимые современными физиками.

А общность положительного религиозного опыта у разных людей, живших в разные эпохи, будет ещё одним удостоверением. Точно так, как и физики Японии и Англии могут ничего не знать о работе друг друга, но, исследуя одну реальность, приходить к одним выводам.

Максим Исповедник пишет, что мудрость Божия одинаково проявляется и в физическом, и в духовном мире.
Значит, и там и там применимо положение о познаваемости. Законы физического мира открываются исследователям. Бог же, как пишут отцы (например, Исаак Сирин), открывается по сходству с Собой, то есть тем, кто идёт по пути доброты. Об этом мы можем прочесть даже в сказках.

А Эйнштейн пишет об этом так: «Основой всей научной работы служит убеждение, что мир представляет собой упорядоченную и познаваемую сущность. Это убеждение зиждится на религиозном чувстве. Мое религиозное чувство – это почтительное восхищение тем порядком, который царит в небольшой части реальности, доступной нашему слабому разуму.

Развивая логическое мышление и рациональный подход к изучению реальности, наука сумеет в значительной степени ослабить суеверие, господствующее в мире. Нет сомнения в том, что любая научная работа, за исключением работы, совершенно не требующей вмешательства разума, исходит из твердого убеждения (сродни религиозному чувству) в рациональности и познаваемости мира».

Великий физик удивлялся именно тому, что мир познаваем. Хотя он мог бы быть стройной системой, недоступной нашему восприятию. Как мир червяка или муравья – не такой, как наш. И хотя муравьи видят ультрафиолет в цветах, нам неизвестных, и чувство осязания у них соединено с обонянием (а не зрением, как у человека), всё же муравей немногое может сказать о мире, тогда как люди могут представить себе и описать даже чувства муравья или летучей мыши, пользующейся особым способом обнаружения предметов (нами используемом в радарах).

Эйнштейн пишет об этих различных языках мироздания, приводящих к несомненной мысли о Творце: «Музыка и исследовательская работа в области физики различны по происхождению, но связаны между собой единством цели – стремлением выразить неизвестное. Их реакции различны, но они дополняют друг друга. Что же касается творчества в искусстве и науке, то тут я полностью согласен с Шопенгауэром, что наиболее сильным их мотивом является желание оторваться от серости и монотонности будней и найти убежище в мире, заполненном нами же созданными образами. Этот мир может состоять из музыкальных нот так же, как и из математических формул. Мы пытаемся создать разумную картину мира, в котором мы могли бы чувствовать себя как дома, и обрести ту устойчивость, которая недостижима для нас в обыденной жизни».

Ищущий истину найдёт Бога. Эйнштейн понял, что в мире есть Создатель, вглядываясь в сложность, соразмерность и красоту законов Вселенной.

А моя далёкая от Церкви знакомая, учившаяся на врача-эпидемиолога, однажды сказала, что, изучая строение человеческого организма, она видит: кости, клетки, органы не вся правда о человеке, способном любить, как Квазимодо, и писать, как Виктор Гюго.

Она, эта моя подруга, не знала мыслей Эйнштейна о Творце, но, добросовестно изучая предмет, сама пришла к тем же выводам.

И хотя от понимания, что мир имеет Создателя, до молитвы к Нему может пройти большой путь, но как всё же хорошо, что каждый из нас, если только он не лежит на диване, а изучает, горит и думает, занят он изучением шмелей или экономики Средневековья, в конце концов обретает эту особую радость – смотреть на предмет своего исследования и на мир вокруг и знать, что ему есть Кого благодарить за это…

Артём Перлик

Теги

Социальные комментарии Cackle