Обряд – это одежда, в которую одели, то есть обрядили веру.

Одна из форм выражения обряда – богослужение как способ совершения личных и общественных молитв. Обряд Церковь никогда не воспринимала как неизменяемый (вспомним генезис крестного знамения: от одного большого пальца к троеперстию). Что при необходимости стоит изменить, Церковь делает это просто и без всякого ореола.

По особенному одеяние обряда менялось в тюрьмах и лагерях, где наши мученики созидали будущее Церкви. Тут уже не было ни иконостаса, ни уставных книг, престол мог стоять на восток, а мог и на запад, священники могли причащаться в пиджаке по-священнически, а архиереи служить без омофоров. Так примерно можно описать обстановку тюремного богослужения начала двадцатых ушедшего века. При всем убожестве внешнего чувствуется пламенность внутреннего. Стены камеры расширяются до небес. Слава Божия переполняла тюрьму, как когда то храм Соломона.

Ревность о богослужении в человеке должна быть всегда. У новомучеников она была еще до тюрем и лагерей. По собственному признанию прпмч. Иоасафа (Крымзина), еще в монастыре он получил духовное образование, назидаясь монастырским богослужением, слушая слово Божие, учась исполнять евангельские заповеди. У мирян и священников ревность выковывалась за приходским служением. Сщмч. Анатолий Жураковский, в последней проповеди в храме свт. Иоанна Златоуста в Киеве говорил о силе и пользе совместной молитвы: «Благодаря этой церкви мы чувствуем себя не прежними, одинокими и разделенными, а в эти тяжелые дни и годы отчаяния, ужаса и невзгод пребывание здесь в молитве было для нас утешением и радостью».

Современник и прихожанин сщисп. Роман Медведь вспоминал об огне веры горевшем тогда в общине: «Шли 1919–1921 годы и все, что с ними было связано: голод, холод, безработица, темнота на улицах – полное неустройство жизни, а в храме святителя Алексия в Глинищевском переулке шла глубокая, интенсивная жизнь, налаживавшаяся отцом Романом Медведем. Богослужения в храме святителя Алексия совершались ежедневно утром и вечером, а по четвергам и ночью – полунощница с пением “Се Жених грядет в полунощи”. По воскресеньям и утром и вечером после богослужений растолковывалось Евангелие... читалась святоотеческая литература, проводились беседы, в которых объяснялось Евангелие и учение веры».

Одесский мученик Леонид Сальков прославил Христа свидетельством 7 марта 1938 года. Его образ нашел отображение в рассказе митр. Вениамина (Федченко) «Странник»: «Однажды Н.Н. была свидетельницей молитвы его в храме. Л.В. стоял неподвижно, как бы застывши, не крестясь и не делая поклонов, а только устремив пламенный взор на местный образ Спасителя в иконостасе... Он весь горел, находясь в молитве – ничего не видя и не слыша. «Вот так молятся рабы Бога Живого», – подумала она».

Когда уже храмы были закрыты службу Богу необходимо было продолжать дома. Сщмч. Сергей Лебедев вспоминал о тридцатых, что Великий пост проходил в домашнем богослужении: «У нас имелись почти все богослужебные книги под руками, мы имели полную возможность править все положенное по уставу церковному у себя дома. И Господь помог все совершить без всякой помехи, в самой мирной обстановке».

Но, пожалуй, самой горячей молитва была не на воле, в атмосфере относительного спокойстивия, а на этапе, в тюрьме и лагере, когда уже нет своей воли, нет свободы, нет своего «я». Сергей Фудель, исповедник сохранивший для нас бесценные воспоминания писал об этапной тюрьме: «В той камере нас застало Рождество 1922 года и была отслужена всенощная, и митрополит громогласно воспевал праздничный канон на пару с одним эсером, неожиданно оказавшимся хорошим церковным певцом. Мы стояли перед голой стеной, и облачений, конечно, уже не было, ведь мы были на этапе, но ирмосы канона звучали убедительно, как всегда».

О сщмч. Серафиме (Звездинском) рассказывают, что в ссылке в зырянском крае он ежедневно совершал литургию, весь богослужебный круг  вычитывал неопустительно. Днем он уединялся на молитву в ближний лес. Зыряне любили архиерея и даже смастерили деревянные дикирий и трикирий, ковер с орлом, митру и панагию.

Радостно слышать, что акафист «Слава Богу за все» написан в эпоху гонений.

Служба «Всем святым в земле Русской просиявшим» слагалась в тюрьмах и лагерях сщисп. Афанасем (Сахаровым). Сколько дивных молитв и акафистов сложилось в это трудное время. Что стоит только акафисты и молитвы сщмч. Серафима (Звездинского) написанные в тюрьме.

Богослужебный день для сщмч. Павла Гайдая и его паствы был свят, он выделялся всецело для Бога. Священномученик ни в ссылке, ни в лагерях в Воскресные и праздничные дни не выходил на работу, за что подвергался наказаниям от безбожной власти.

В тюрьмах и лагерях, как ни странно, правило и устав церковный хранили страдальцев и вообще устав создавал крепкие стены для изнемагающей души. Стоит вспомнить сщисп. Афанасия (Сахарова) прошедшего, благодаря уставным богослужениям, бодро лагеря, тюрьмы, этапы и ссылки. Вот как очевидец описывал атмосферу богослужения в ссылке святителя: «в 1923…жил он в пригороде Усть-Сысольска Искаре со своим келейником и добровольным спутником иеромонахом Дамаскином. Они занимали одну большую светлую комнату. В ней был стол, два небольших диванчика, стоявших за занавеской спинками друг к другу, и в углу у икон небольшой столик, служивший престолом для литургии. Он служил довольно часто…Конечно, он мог бы иметь и полное архиерейское облачение, но он предпочитал служить в простой, холщовой, священнической фелони, только сверх нее надевал омофор. И митра у него была не обычная, а маленькая, матерчатая, по образцу древних митр русских святителей, без камней и украшений, только с иконками. В этом была какая-то мудрая мера. Служение в комнате предъявляет духовные требования и к внешности: пышность византийского обряда становится в комнате чем-то громоздким, ненужным и даже досадным».

О тюремном богослужении начала 20-х приведем еще пассаж из «Воспоминаний» С.И. Фуделя: «В нашей камере, кроме длинного общего стола, был еще маленький столик в простенке между окнами, служивший престолом для совершения литургии. В камере был антиминс и сосуды, конечно жестяные, было одно холщовое священническое облачение, несколько маленьких икон, свечи и даже настоящее кадило и ладан. Забота о кадиле лежала на мне, и вот, пристроившись к коридорным дежурным по раздаче утренней или вечерней еды, я спускаюсь с ними и с кадилом в тюремную кухню, и кто-нибудь из поваров с особым каждый раз удовольствием на лице вытаскивает мне из громадной печи самые отменные угли. В камере было при мне временами до пяти архиереев и по нескольку священников. Они служили по очереди, не каждый день, но довольно часто. Иногда на служение пускались гости и из других камер. Пели почти все – это, значит, человек двадцать, – и каменные своды старой тюрьмы далеко передавали божественные песни. Богослужение – это единство устремления людей к Богу. Если на богослужении нет совсем людей, устремленных к Богу, то богослужения и не будет, а будет только стертая медь обряда». При этом не следует думать, что в это время была все демократично в тюрьме. В бутырках в это же время на допросе будущему Одесскому митрополиту Анатолию (Грисюку) сломали челюсть и несколько рёбер, так что пришлось срочно делать операцию.

Так служили и так молились наши святые менее ста лет назад. Мы уже молимся в великолепных храмах. Но нужно не забывать, что Соломон и Юстиниан умиленно взирали с небес на убогую камеру, в которой шла великая служба Богу. В этой камере созидалось наше церковное будущее.

Иерей Андрей Гавриленко