ФОМА

«Расстреляют или нет? Расстреляют или нет?» — прилипчиво, неотвязно крутился в его голове один-единственный вопрос. И днем, и ночью, на протяжении 40 дней, проведенных в полном одиночестве в камере для смертников, он властно приковывал к себе сознание святого.

«Только на молитве я — и то не сразу, не скоро — позабывался, — вспоминает священномученик, протоиерей Михаил Чельцов, оказавшийся в 1922 году в тюрьме. — Грустно, тяжело на душе, как-то темно, безотрадно, состояние какой-то безотчетной тоски, чего не выразишь словами, не втиснешь ни в какие определенные понятия и формулы. Станешь на молитву — и чувствуешь, как будто тебя какая-то неведомая сила отталкивает от нее, страшно не хочется молиться, произносишь слова, а в голове все тот же мучительный вопрос, в сердце нет успокоения».

Отца Михаила арестовали в Петрограде, в последний день весны — 31 мая. В квартиру ворвались в пять часов утра. Не дав попрощаться с семьей, без каких-либо объяснений посадили в машину и увезли. Вместе с митрополитом Петроградским Вениамином (Казанским) и некоторыми другими священниками и мирянами священномученик оказался на скамье подсудимых по делу «о сопротивлении изъятия церковных ценностей». После первого допроса ему было предъявлено обвинение «в содействии международной буржуазии в целях низвержения Советской власти». Утром, 5 июля, отца Михаила вместе с другими «преступниками» посадили в грузовик и повезли на суд.

По дороге, как вспоминает протоиерей, все молчали, мысленно прощаясь с проплывающими мимо домами, садами, улицами, со всеми пока еще свободными и живыми людьми. Суд начался поздно вечером. Сердце священника замерло, когда стали зачитывать приговор: «Скоро ли, скоро ли моя фамилия? Произносят ее, но приговора еще нет. Слушаю, но плохо понимаю. Но вот и самый приговор, вот и моя фамилия, и после нее непосредственно — громким и повышенным голосом — Якобченко (председатель трибунала) возглашает: “Расстрелять, а имущество конфисковать!”…»

Заседание суда окончилось под оглушительные аплодисменты присутствующих в зале студентов. Среди осужденных, как вспоминает святой, не было ни паники, ни слез; только все то же всеобщее молчание и опустошающая сконцентрированность на заслонившем собой все факте неумолимой смерти.

Многое святому пришлось пережить и передумать в последующие дни в камере 1-го исправдома, а затем в Шпалерной тюрьме в ожидании казни. Была надежда, что в Москве передумают, что вместо расстрела отправят в Сибирь, что не все еще потеряно. Но чаще накрывало глухое уныние, сопровождаемое мутной, непроницаемой тоской, особенно усиливающейся бессонными ночами. В эти моменты не помогала даже молитва; только приходившая временами дремота на время «выключала» его из этого дурмана.

При себе у заключенного были книги — Иоанн Златоуст, Мамин-Сибиряк, — но только он открывал их и тут же почти закрывал: буквы в слова не складывались, смысл даже самого простого предложения насмешливо ускользал.

Отцу Михаилу вместе с сокамерником — приговоренным, как и он, к расстрелу архимандритом Сергием (Шеиным), тоже будущим священномучеником, удавалось иногда служить: они пели по памяти всенощную, акафисты, молебны, исповедовались друг другу. Это помогало вырваться на мгновение из их затхлой, пропитанной холодом и страхом темницы. Но потом их перевели в другую тюрьму и поместили в одиночные камеры. На этом кончилось их общение и совместные богослужения; начались 40 дней одиночества в ожидании казни.

«Тяжело умирать, — признавался священномученик Михаил, — от сознания, что и знаний научных и жизненных у меня достаточно, и сил умственных и физических не занимать стать, и желания работать, и именно в это бурное время и совсем не в направлении контрреволюционном, у меня немало. И вдруг смерть… Смерть-жертва? Но для кого она нужна? Кого она побудит к подражанию? Да и чему в нашем деле подражать? Смерть мученика? Но за что? За ценности вещественные? Не велика цена такой смерти… А тут сейчас выплывали мысли о семье, о той (т. е. о жене – Прим. ред.), которой во всю семейную жизнь на долю выпало так много страданий и горестей, о малых детях, о их духовной незрелости и материальной необеспеченности».

Однажды поздним вечером, уже забывшийся дремотой святой резко вскочил; в замке загремел ключ — в замке именно его двери! «Зачем ее отпирают в такой поздний час?» — пронеслось у него в голове. Он перекрестился и уже приготовился идти; какая-то внутренняя решимость овладела им тогда. «Извините, мы ошиблись», — послышалось в темноте, и дверь захлопнулась.

«Тюремное одиночество легко и естественно может довести до сумасшествия». Только добываемые непомерными усилиями краткие мгновения молитвенного состояния, как писал он, удержали его тогда над бездной безумия. А на 40-й день заключения пришло известие: смертную казнь отцу Михаилу заменили пятилетним заключением; срок затем сократили. В 1924 году святой вышел на свободу. Смерть осталась позади. Началась новая, правда, как оказалось, совсем недолгая жизнь.

В 1930 году священномученик Михаил вновь был арестован и вновь приговорен к расстрелу. Тогда он уже, кажется, знал доподлинно, что смерть возьмет свое, что она не отступит от него, как тогда, в 1922 году, после 40 дней одиночества. Но теперь он уже, видимо, не страшился ее, а дожидался ее прихода спокойно и невозмутимо.

«Прожита жизнь не всегда легкая, — сказал своему сокамернику святой незадолго до казни. — Дети уже выросли; и мне надо радоваться, что Господь посылает мне этот конец, а не старческий недуг и многолетние страдания на одре болезни… Вы еще молоды, а меня Господь к Себе призывает таким благословенным путем».

7 января 1931 года отца Михаила расстреляли. Он причислен к лику святых 16 июля 2005 года.

Тихон Сысоев