165 лет назад Александр Иванов создал эпохальное полотно, взяв, по слову Николая Гоголя, «из евангельских мест самое труднейшее для исполнения, доселе еще небранное никем из художников даже прежних богомольно-художественных веков, а именно – первое появленье Христа народу» и изобразив «ход обращенья человека ко Христу».

Александр Иванов в 1841 году писал отцу о Николае Гоголе: «Это человек необыкновенный, имеющий высокий ум и верный взгляд на искусство. Как поэт, он проникает глубоко, чувства человеческие он изучил и наблюдал их…» Признание 23-летнего Гоголя, блестяще оперировавшего техникой письма, формы и колоритного стиля: «Я всегда чувствовал маленькую страсть к живописи» – можно проецировать на всё его творчество, к тому же эта «маленькая страсть», которая проявлялась на уроках изобразительного искусства в детстве, в Петербургской академии искусств, в увлечении «божественным Рафаэлем», во взаимоотношениях с плеядой известных художников (И. Айвазовский, К. Брюллов, А. Венецианов, А. Иванов, Ф. Иордан, А. Мокрицкий, Ф. Моллер и др.), органически подпитывала дар гоголевской живописной речи, синестетичность, эстетику зримого, открывая в писателе «перспективиста, колориста, пейзажиста, жанриста» (А. Белый), а также предоставляла ему возможность бороться с «бесчисленными, как морские пески» человеческими страстями, которые «все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, все вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его».

«Визуализация» творческого наследия позднего Гоголя, безусловно, связана с идеей о внутренней природе человека, сущность которой может познать только «духовное око» художника. Речь уже не только о пророческом слове, но и об особом «иконическом» стиле как квинтэссенции мышления Гоголя, его религиозного мировоззрения, отраженного в письме («Дело мое – душа и прочное дело жизни»), что и позволило В. Лепахину высказать предположение о переходе писателя от живописи в первом томе «Мертвых душ» к иконичности во втором и третьем томах. Поэзия призвана, уверял Гоголь, сражаться «за нашу душу»: «Христианским, высшим воспитаньем должен воспитаться теперь поэт». Мотив требовательного отношения к слову, пронизывающий  «Выбранные места из переписки с друзьями» («Обращаться с словом нужно честно», «Слово гнило да не исходит из уст ваших»), встраивается в догматический «кодекс создателя», когда Гоголь – строитель оцерковленного бытия, цитируя Книгу Сираха, поучает: «Наложи дверь и замки на уста твои… растопи золото и серебро, какое имеешь, дабы сделать из них весы, которые взвешивали бы твое слово, и выковать надежную узду, которая бы держала твои уста» («Кто даст мне стражу к устам моим и печать благорозумия на уста мои, чтобы мне не пасть чрез них…» (Сир. 22:31)).

Евангельские события, побуждавшие к преображению, в частности идея обращения к образу Спасителя, что воплощено на эпохальном полотне «Явление Христа народу», были объектом интереса как Гоголя, так и Иванова, «чистого и сильного художника, проникнутого религиозным чувством…» (И. Тургенев). А. Охоцимский, исследуя религиозные взгляды и мотивацию художника библейскими эскизами, отмечает: «Иисус был центром его восприятия Библии, веры и жизни вообще. Иванов не был склонен к созерцательному мистицизму, так что Иисус входил в его жизнь в основном осознанно – через чтение и размышления. Это присутствие Спасителя в его уме и сердце было настолько стабильно и постоянно, что неверующим он кажется мистиком». Сравним с признанием Гоголя: «…Я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем. Анализ над душой человека таким образом, каким его не производят другие люди, был причиной того, что я встретился со Христом, изумясь в нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанью души, а потом уже поклонясь божеству его» (письмо С. Шевыреву от 11 февраля 1847 г.).

Иванов трудился над грандиозным полотном почти 25 лет (с 1832 г., когда возник замысел, вплоть до 1857 г.), подобно автору «Мертвых душ», которые он писал до конца жизни. Отношения художника с Гоголем, видение в нем «какого-то пророка» (Ф. Иордан) и участие писателя в создании картины «Явление Христа народа» достаточно изучены, начиная с основательного исследования Н. Машковцева. И. Виноградов акцентирует как гоголевские советы художнику, его роль как натурщика («Черты его видны в рисунках Иванова фигуры раба; фигуры отца из группы “дрожащихˮ. Узнаваем также Гоголь в рисунке опирающегося на трость из группы ближайших к Христу в одном из карандашных эскизов к картине; в отдельном этюде мужской головы (возможно, для фигуры сосредоточенного в себе левита из группы спускающихся с холма) и, наконец, в образе самого “ближайшего к Христуˮ – задуманного также в конце 1830-х – начале 1840-х годов. Гоголю, вероятно, был известен только дошедший до нас в эскизе облик “ближайшегоˮ – согбенного, с низко опущенной головой»), использование художником рисунков писателя, так и тождество ивановских и гоголевских мировоззренческих целей: «искать в сердце своем не земного, а Небесного». Впрочем, в современных исследованиях, посвященных истории искусства, встречается также развенчивание мифа о фигуре Гоголя как «ближайшего ко Христу», изображенной на картине Иванова (см., например: Степанова С. Вокруг шедевра. «Явление Мессии» Александра Иванова: факты и мифы, «тайны» и научные проблемы).

«Если бы в сию минуту Богу было угодно лишить меня здешней жизни, то я поблагодарил бы Его за то, что Он прославил меня отысканием первого сюжета в свете», – сознавался 26-летний Александр Иванов, приступая к главному делу своей жизни. Описывая колоссальный труд «переходного художника», автор «Мертвых душ» отмечает: «Из евангельских мест взято самое труднейшее для исполнения, доселе еще небранное никем из художников даже прежних богомольно-художественных веков, а именно – первое появленье Христа народу», постоянно проецирует работу на свою деятельность, приравнивает ее, в частности, ко второму тому поэмы, апеллируя к Божьей воле: «С производством этой картины связалось собственное душевное дело художника, – явленье слишком редкое в мире, явленье, в котором вовсе не участвует произвол человека, но воля того, кто повыше человека. Так уже было определено, чтобы над этою картиной совершилось воспитанье собственно художника, как в рукотворном деле искусства, так и в мыслях, направляющих искусство к законному и высшему назначенью. Предмет картины, как вы уже знаете, слишком значителен <…> Безделица – изобразить на лицах весь этот ход обращенья человека ко Христу!». Сравним с письмом Гоголя о продолжении поэмы, в котором акцентными, как и в предыдущем фрагменте, являются предмет и цель будущего творения: «А, между тем, предмет труда моего не маловажен. В остальных частях ‟Мертвых душ”, над которыми теперь сижу, выступает русский человек уже не мелочными чертами своего характера, не пошлостями и странностями, но всей глуби­ной своей природы и богатым разнообразьем внутренних сил, в нем за­ключенных. Если только поможет Бог произвести все так, как желает душа моя, то, может быть, и я сослужу службу земле своей… Многое, нами позабытое, пренебреженное, брошенное следует выставить ярко, в живых, говорящих примерах, способных подействовать сильно; о многом существенном и главном следует напомнить человеку вообще и русскому в особенности».

«Нет, пока в самом художнике не произошло истинное обращенье ко Христу, не изобразить ему того на полотне», – подытоживает писатель в статье «Исторический живописец Иванов», озвучивая собственные угрызения совести и причины вялого сочинения второго тома поэмы. Образ Иванова в этой статье символизирует путь христианского служения – с помощью искусства вернуть мир к Истине, к перерождению. Гоголь, как известно, тоже христианизировал литературу. Имея одинаковую цель, оба художника подбирали индивидуальные формы и средства для ее реализации.

Так, современное гоголеведение изобилует многочисленными исследованиями, в том числе о православном коде жизнетворчества писателя (В. Воропаев, И. Виноградов). А. Охоцимский в контексте «внутреннего христианства», адогматического и нецерковного, характерного для русской религиозной мысли начала XIX в., не исключает стимулирования Иванова идеями протестантского богослова Штрауса («Жизнь Иисуса»), а также подчеркивает аксиоматичность принадлежности художника к православию: «О православии он пишет ‟мы”, ‟наше” и стыдится русских, перешедших в католичество. Однако, он почти никогда не упоминает православные службы, таинства, причастие или исповедь и относится к духовенству с оттенком превосходства. У него проскальзывают ремарки, по которым можно понять, что он видел в православной обрядности ‟символы”, форму, которая скрывала подлинную, духовную суть христианства».

А. Герцен в статье «А. Иванов» делится своими воспоминаниями, указывающими на художественные религиозные устремления 1848 года как влияние «восторженного мистицизма и своего рода эстетического христианства», признание же художника Герцену о потере веры («Да, вот что меня тяготит, с чем я не могу сладить: я утратил ту религиозную веру, которая мне облегчала работу, жизнь… Мир души расстроился, сыщите мне выход, укажите идеалы?.. События, которыми мы были окружены, навели меня на ряд мыслей, от которых я не мог больше отделаться, годы целые занимали они меня, и, когда они начали становиться яснее, я увидел, что в душе нет больше веры») трактуется некоторыми ивановедами как ослабление его веры в земной идеал Церкви на фоне европейской бездуховности 50-х годов. Между тем дерзновенный труд Иванова по осуществлению замысла иллюстрирования Священного Писания и создание ряда полотен «идеальной» духовности, цель которых – преображение человека, как нельзя лучше свидетельствуют о векторе духовных устремлений религиозного живописца.

Наталья Сквира