Православие.ru

История одной сестры милосердия.

Как-то одна отважная девушка с большим сердцем не смогла пройти мимо тяжелобольных детей-сирот. Как тот добрый самарянин из евангельской притчи, она остановилась, чтобы помочь, отложив в сторону все свои дела и планы, и больше уже не смогла уйти... Она осталась с ними навсегда, посвятив этим детям значимую часть своей жизни.

Светлана, будучи сестрой милосердия, помогала в интернате для детей-инвалидов и привязалась к своим подопечным настолько, что не захотела оставлять их дальше в системе. Она решила во что бы то ни стало изменить жизнь этих детей к лучшему.

2 марта 2015 года свершилось чудо, желание Светланы исполнилось: 22 ребенка-инвалида из дома-интерната, который она курировала, переехали жить в теплую домашнюю атмосферу.

Вот так появился в Москве, да и вообще в России, первый негосударственный детский дом для детей со множественными нарушениями развития, и в этот момент жизнь воспитанников и самой Светланы разделилась на до и после.

О том, как же все начиналось, мы поговорили с директором Домика, как ласково называют его сотрудники, – Светланой Михайловной Бабинцевой.

– Директор – это ведь не для статуса, – скромно говорит мне Светлана. – Нужно было, чтобы кто-то один взял на себя ответственность. Директор в моем случае – это человек, отвечающий за ребят на законодательном уровне, это законный представитель или опекун.

Светлана встречает меня на первом этаже Домика и сразу же предлагает поесть. Я вежливо отказываюсь, но моментально появляется какая-то легкость, становится очень уютно и тепло, будто бы я пришла в гости к кому-то очень хорошо мне знакомому.

Пока мы поднимаемся по лестнице, оснащенной пандусами, я успеваю заметить, что вся обстановка в Домике очень домашняя. Так уж случилось, что мне много раз приходилось бывать в государственных детских домах, и есть с чем сравнивать. Даже запахи здесь другие…

«Может, это просто сила молитвы, – думаю я про себя, – и именно эта молитва устами отказников заполняет здесь все пространство и даже воздух делает каким-то другим». В Домике есть храм, освященный в честь Святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Отсюда и название – Свято-Софийский, и уже не детский, а социальный дом. Устав пришлось изменить для того, чтобы воспитанники могли проживать здесь на постоянной основе, а не до 18 лет, как в обычном детском доме.

Светлана ведет меня в кабинет, смотрю на нее и вижу, какая она особенная, как горят глаза, когда она говорит о своем деле – о детях в Домике. Кажется, что еще очень молодая, но при этом наполнена какой-то силой, необычайной жизненной энергией. А еще в ней сразу ощущается большая смелость… Во время нашей беседы я все время ловлю себя на мысли: «Боже, а вот я бы так никогда не смогла!»

Из актрис – в сестры милосердия

– Светлана, расскажите, как так случилось, что молодая девушка вдруг захотела помогать тяжелобольным детям, а потом еще и посвятила им свою жизнь? Я где-то читала, что вы по образованию артист театра и кино, то есть, возможно, были перспективы работать в этом направлении?

– Актерское образование – это только звучит интересно, а на самом деле я считаю, что оно просто проходное. Я всегда очень хотела поступить в медицинский, мне очень нравилось изучать анатомию. Но с химией в школе у меня не складывалось, поэтому идея поступления в медицинский ВУЗ отпала, и по остаточному принципу решено было поступать в театральный.

– Как это – «по остаточному принципу»?

– Началось все с того, что у меня дома стояло фортепиано, доставшееся от бабушки, и мне захотелось научиться на нем играть. В поисках такой возможности однажды я увидела объявление о наборе в театральную студию и записалась туда. Я была там самая взрослая и, видимо, поэтому легко подружилась с нашим педагогом. Она придумывала для меня особые задания – в основном это была работа со словом: чтение стихов или прозы. Мне это очень нравилось. Мы много занимались, репетировали, а потом начались победы в разных конкурсах. Поэтому я и решила поступать в театральный, так как это у меня получалось.

– И куда вы поступили?

– Изначально, конечно, была нацелена исключительно на Москву. Я тогда жила в Волгограде, мне было 16 лет, однако никаких страхов перед переездом не было. Гораздо сложнее принять идею переезда было моей маме, которая осторожно стала рассказывать мне, какой хороший театральный институт есть не так далеко от дома – в Саратове, что его закончили Янковский и Табаков. В итоге эти разговоры сделали свое дело, и я поехала поступать в Саратовский театральный институт и очень легко туда поступила. Даже нагло, как мне сейчас кажется.

– А когда закончили, удалось ли поработать по специальности?

– Да, я 3 года отработала в Саратовском детском театре.

– Получается, уже тогда было желание работать именно с детьми?

– Честно говоря, нет, на тот момент это было не из-за желания работать с детьми. Просто тогда у меня сложился свой круг общения: мои друзья – студенты того же факультета, у которых уже тогда, в достаточно юном возрасте, был зрелый, мудрый взгляд на жизнь и особые стремления. Например, один из моих друзей близко общался с парнем, у которого был детский церебральный паралич. Они крепко подружились, посещая театральный кружок во Дворце пионеров. Это была настоящая дружба, а не общение из жалости. Понимаете, что это были за люди? В то время, когда о людях с особенностями развития вообще не принято было говорить, они совершенно искренне принимали их и общались с ними на равных.

После окончания института меня и этих близких мне по духу людей пригласили работать в детский театр. И я согласилась. Надо сказать, что к тому моменту у меня не было больших амбиций по поводу своих актерских талантов, хотя я и закончила институт с красным дипломом.

Но должна признать, что нисколько не жалею о годах учебы и работы в театре. Это была хорошая школа, сильно повлиявшая на мой характер. Высокие требования, которые там перед нами ставили, научили меня не останавливаться на достигнутом и не сдаваться при встрече с трудностями, пробовать снова и снова искать пути решения проблем.

– Всегда ли у вас была вера в Бога?

– Полного осознания и понимания, конечно, не было. Был, как многие говорят, «Бог в душе». У нас была самая обычная для того времени семья, икон дома не было, крестили нас с сестрой в отроческом возрасте.

– Но все-таки крестили? Значит, вера была?

– Да, в то время стали открываться храмы, информация о Православии стала общедоступной, и пришло решение о Крещении. Особых разговоров в семье про Бога не было, но и против тоже никто не выступал. Мое воцерковление началось уже в институте. Уже работая в театре, я подружилась с артисткой, которая при этом еще работала в ризнице храма. Сейчас мне удивительно, как она могла все это совмещать – актерскую профессию и веру… Возможно, ей это удавалось, потому что в постановках для детей добро всегда побеждает. Именно она привела меня на мое первое повечерие перед Великим постом.

– А как пришло желание оставить театр? Ведь все шло хорошо, своя компания, близкие по духу люди…

– Со временем я поняла, что работаю в театре по инерции, что так и не полюбила по-настоящему актерское мастерство. Я стала задумываться о том, что нужно что-то менять, что нужна другая профессия. Еще работая в театре, я поступила на факультет управления и менеджмента Саратовского Государственного Университета. Правда, это было заочное образование, и интереса к нему особого не было. Но я понимала, что бросать на середине пути нельзя. И это тоже было очень промыслительно: мой диплом управленца очень пригодился, когда я стала директором Домика.

Получив второе высшее образование и осознавая, что друзья останутся со мной в любом случае, я поняла, что больше в Саратове меня ничего не держит. И тогда решила уехать в Москву.

– Было уже какое-то предложение по работе?

– Нет, ничего не было. Была только знакомая, у которой можно было на какое-то время остановиться.

– Расскажите, как вас встретила Москва? Удалось сразу устроиться на работу?

– Да, я как-то очень быстро нашла работу в воскресной школе при храме. Занятия проходили по вечерам, а дни у меня были свободны. Мне хотелось проводить их с пользой, и я решила стать волонтером. Изучая этот вопрос в Интернете, я наткнулась на сайт службы помощи «Милосердие». Там я всю ночь читала статьи, рыдала и думала: «Вот это люди! А я – что?»

Было страшно, но я решила попробовать: пришла в службу помощи с намерением стать добровольцем. Там мне рассказали про патронажные курсы сестер милосердия. И мне сразу стало понятно, что я должна пойти туда. Только было это не так уж просто: чтобы попасть на курсы, нужно было пройти собеседование с самим владыкой, который был тогда еще отцом Аркадием Шатовым (ныне епископ Орехово-Зуевский Пантелеимон – Ред.)

– И как прошло собеседование?

– О, это отдельная тема... (смеется). Я тогда еще не была воцерковлена. Мне дали анкету, которая, видимо, должна была показать уровень моей духовной жизни. И я на половину вопросов ответила «нет», укрепившись в ощущении, что меня не возьмут.

– Подождите, но вы же уже работали в храме…

– Ой, я сама не знаю, как меня приняли… (смеется). Наверное, помогло мое актерское образование, вид создала правильный. Собеседование с владыкой тогда проходило в Голицынском кабинете больничного храма Святого благоверного Царевича Димитрия. Там сидел отец Аркадий, и рядом с ним – куратор патронажных курсов Ольга Геннадьевна Иорданская. Горел маленький торшерчик, а я сидела напротив них, как двоечник. При этом от владыки шел такой внутренний свет и такая любовь, что я все больше осознавала свое недостоинство. После собеседования всю дорогу домой я плакала, ощущая, что недостойна быть сестрой милосердия и помогать нуждающимся.

– Но вас все-таки взяли?

– Да, через месяц мне позвонили, и это была настоящая радость! Мне до сих пор кажется, что меня приняли на курсы от безысходности, от большой потребности в человеческих ресурсах, и очень долго сомневались, поэтому только через месяц позвонили.

«Как же можно пить лежа?». Первые впечатления от работы в доме-интернате

– Период учебы на патронажных курсах – это особое время. Я попала в совершенно необыкновенную среду, познакомилась с людьми, которые были объединены желанием помогать. Там даже воздух был другой.

А по окончании курсов меня сразу же распределили в детский дом-интернат для умственно отсталых детей. Это был 2010 год. Тогда там было несколько боксов – комнат, в каждой из которых постоянно находились около 30 детей.

– А возраст у них какой был?

– От 5 до 17 лет примерно. Система так устроена, что дети с тяжелыми нарушениями развития трижды перемещаются из учреждения в учреждение: до 4 лет пребывают в Доме ребенка, потом оказываются в детском доме-интернате, а в 18 лет попадают в психоневрологический интернат. Представляете, какой это стресс? Если, например, взять здорового ребенка и в 4 года увезти его из привычной среды в другую, совершенно незнакомую, ничего при этом ему не объясняя, то что будет с этим ребенком? Какие эмоциональные переживания он испытает – даже представить сложно!

А для ребенка с нарушениями развития это еще сложнее. Поэтому, когда в 18 лет таких ребят переводят в психоневрологические интернаты, бывает, что они от испытанных внутренних переживаний отказываются даже от еды или просто замыкаются в себе, начинают тосковать. Сотрудники интернатов, к сожалению, чисто физически не могут уделять должное внимание каждому подопечному. Поэтому часто случается так, что максимум через год-два ребята умирают.

Такова жизнь отказника с нарушениями развития в существующей системе. В настоящее время этот алгоритм перемещений немного изменился, и не все ребята переводятся в 4 года из привычной обстановки. Но в 2010-м году было именно так.

– Вы помните свои впечатления после первого дня работы в детском доме-интернате?

– Тогда я еще верила во все, что мне говорили. Если мне говорили, что этот ребенок никогда не встанет, то я думала: так и есть. В интернате мне сказали, что здесь все лежачие, и никого трогать нельзя. Кормить и поить только лежа. Я была в шоке: как можно пить лежа?! Как?! Такими и были первые впечатления. И еще – что ничего совсем ужасного в интернате нет. Никаких грязных пеленок и неприятных запахов, как я где-то читала.

Помню, я пришла домой, легла и попробовала в таком положении выпить стакан воды, и ничего у меня не вышло: я подавилась, закашлялась. А потом позвонила Ольге Геннадьевне и попросила ее перевести меня в другое место, где бы у меня было больше дел. И она пригласила меня в Свято-Спиридоньевскую богадельню.

– То есть вам показалось, что в детском доме-интернате особо нет никакой работы?

– На самом деле, работы там был непочатый край, только я этого тогда не увидела.

Я пришла в богадельню, а там работа кипела: здесь замочить, там постирать, тут памперс поменять… В общем, всё, как я хотела!

Однако Господь по-другому распорядился. Вечером Ольга Геннадьевна сказала, что владыка благословил мне возвращаться обратно в дом-интернат, к детям, так как там очень не хватает сестер. «Ты же знаешь, что у нас здесь всё по послушанию», – добавила она. И я, конечно, послушалась, а дальше уже сопротивления не было.

– Расскажите, как проходила ваша работа?

– Проект помощи этому дому-интернату существовал с 2008 года, все было налажено, и я ничего нового не привнесла. Сестер, правда, не хватало. Кроме старшей сестры и меня, еще было две девушки, которые учились и были сильно ограничены во времени, и пенсионерка Людмила Александровна – совершенно необыкновенный человек, истинная сестра милосердия. Она все делала наравне с молодыми, сама поднимала подростков, если надо было их перевернуть или поменять памперс, и при этом очень любила людей и искренне всех жалела. Сейчас ее уже нет с нами, она умерла. Позже я узнала, что она всю свою жизнь горячо молилась за своего неверующего мужа… И он пришел к глубокой вере. И еще она очень хотела скорее к Богу, ждала встречи с Ним. Представляете, какое нужно иметь душевное устроение, чтобы не бояться встречи с Богом, а желать и стремиться к Нему всей душой?! Общение с такими людьми, конечно, еще больше вдохновляло на служение ближним.

Работа в воскресной школе и работа в качестве сестры милосердия в доме-интернате делали свое дело: я менялась, постепенно становилась другим человеком.

Старшая сестра в интернате тогда была на большом сроке беременности и перед декретным отпуском повела меня к владыке, чтобы попросить его сделать старшей сестрой проекта меня. Собственно, других кандидатов и не было. Так очень быстро, неожиданно для себя я стала старшей сестрой милосердия в проекте помощи детям в детских домах-интернатах.

Повторюсь, я каждый день пребывала в какой-то необыкновенной среде. В восхищении от тех людей, которые находились рядом. Владыка, Ольга Геннадьевна, сами сестры милосердия… Мы встречались по вечерам, и они рассказывали свои истории о помощи нуждающимся. Я слушала и думала: «Вот они, ангелы!»

Господь, видимо, знал, какое впечатление на меня могут производить люди. Так, именно моя любовь и уважение к Ольге Геннадьевне Иорданской пробудили во мне желание учиться дальше. В 2011-м году я поступила в Свято-Димитриевское медицинское училище сестер милосердия на вечернее отделение. Сейчас я понимаю, что мне эта база очень сильно помогла и продолжает помогать в работе с особыми детьми и подростками.

– А что поменялось, когда вы стали старшей сестрой?

– До меня проект существовал уже 2 года, и к 2010 там уже все более-менее было налажено. Работа была такая: кормить, поить и менять памперсы. Всего было 4 бокса, на каждый бокс по одной сестре. Позже нам в помощь стали присылать сестер с патронажных курсов. Я могу сказать, что первый год для меня был только ознакомительный. Я прислушивалась к тому, что говорят санитарочки, присматривалась к детям, пыталась понять, что они хотят. Я не бунтовала тогда. За это время персонал интерната стал не в полной мере, конечно, но все же доверять мне.

Борьба за Олю

– А когда же начались ваши первые бунты?

– С Божьей помощью мы стали учиться. Мы сотрудничали с Центром лечебной педагогики г. Москвы и общественной организацией «Перспективы» в Санкт-Петербурге под руководством Марии Ирмовны Островской. Это было время открытий: пришло понимание, что наши дети могут не только лежать. В обучении было много практики: нас приводили в палаты с куратором и показывали, как организован процесс ухода и кормления, как детей с нарушениями развития осторожно поднимают и присаживают.

Возвратившись с учебы, мы с сестрами понемногу стали поднимать наших лежачих детей, потом – сажать их за столы, учить самостоятельно кушать.

Тогда перед нами стояли две основных задачи: научить ребят самому необходимому – самообслуживанию, чтобы после переезда в ПНИ они хоть что-то могли делать сами и не погибли сразу. А еще – собственным примером изменить отношение персонала дома-интерната к этим детям.

– И как, получилось выполнить намеченные задачи?

– К сожалению, нет. Очень быстро мы потерпели фиаско. Когда пришло осознание, что совсем скоро в ПНИ переедет первая из наших подопечных – Оля, было сложно примириться с мыслью, что все наши труды могут в лучшем случае немного продлить ей жизнь. А что дальше? Эта мысль камнем лежала у меня на сердце. Что сказать ей? «Все, пока, Оля, мы сделали все, что могли?» Это никак не укладывалось в моей голове. Я поняла, что такой результат никогда не сможет меня удовлетворить.

Что касается второй задачи – поменять отношение персонала к детям, – здесь тоже очень быстро стало понятно, что это невозможно.

– Расскажите, я про Олю много слышала, ее ведь можно считать в каком-то смысле родоначальницей Домика?

– Да, именно так. На тот момент Оля, пожалуй, была самым сложным ребенком в детском доме-интернате. У нее была очень сильная аутоагрессия, из-за этого днем и ночью Оля находилась в пределах своей кровати в «мягкой фиксации», проще говоря, была связана детской пеленкой, и никогда оттуда не выходила. Ее нельзя было развязать – она сразу начинала биться головой о стену. Два раза в год Олю отправляли на плановую госпитализацию в психиатрическую больницу, где в общей сложности она проводила 6 месяцев. В остальное время, когда Оля была в интернате, я стала пытаться с ней взаимодействовать. Мне очень хотелось вытащить ее из кровати хотя бы ненадолго. Я стала подходить к ней, разговаривать. И вот однажды она позволила взять ее на руки, и я вынесла ее на улицу, чтобы она немного подышала свежим воздухом, увидела мир. Была весна.

– Вам, наверное, было тяжело?

– Нет. Оле было 17 лет, но по весу она была как 8-летний ребенок. Мы вышли на улицу, и я почувствовала, что она успокоилась, перестала биться и стала смотреть по сторонам. После этого я, видимо, стала ассоциироваться у нее с этим приятным ощущением. Оля ждала меня, ждала, когда мы снова выйдем на улицу. И постепенно я добилась того, что Оля вышла из своей клетки-кроватки. После прогулки мы стали с ней заходить в игровую зону и ненадолго оставались там.

Так Оля научилась общаться и стала интересоваться окружающим миром. Позже она даже села в коляску и сама крутила колеса. Она поняла, что так можно передвигаться и выезжать во двор. Оля вообще человек умный, и мне кажется, что ее аутоагрессия была связана с тем, что она не могла ни до кого достучаться, объяснить свои желания.

– То есть, получается, вы добились того, что Оля перестала быть самым сложным ребенком?

– Да, крохотными шажками мы пришли к тому, что Оля перестала 24 часа проводить в кровати. И этот результат был очевиден для всех. Но однажды я совершенно случайно увидела, что у Оли берут анализы и готовят ее к очередной госпитализации в психиатрическую клинику. А это означало, что ее вернут оттуда овощем со стекающей слюной, и вся наша работа с ней окажется напрасной.

– Вы попытались убедить руководство, что в этом нет необходимости?

– До этого я была уверена, что никакой госпитализации не будет. Это стало полной неожиданностью для меня. Конечно, я сразу же пошла на прием к директору интерната и попыталась объяснить, что Олю сейчас ни в коем случае нельзя госпитализировать, ведь у нее наметилась положительная динамика.

А дальше началась настоящая борьба. Директор поручила решать этот вопрос заместителю по медицинской части. Вскоре стало понятно, что руководству интерната нет никакого дела до наших педагогических практик, так как у них есть свой план. Сотрудники настаивали, что Оля продолжает проявлять аутоагрессию, хотя я знала, что это не так. Я даже осталась в интернате на ночь, чтобы убедиться, что ночью она ведет себя так же спокойно, как и днем.

– Вам удалось доказать всем, что Оле не нужно в психиатрическую клинику?

– В том-то и дело, что нет. Эта битва длилась две недели. Однажды вечером Оле дали таблетки, которых раньше я никогда не видела. Когда я поинтересовалась, что это за таблетки, мне мягко намекнули, что это не мое дело, и добавили, что это обычная терапия. Однако после этих таблеток Ольга начала снова биться головой и швырять игрушки. И когда через несколько дней ее увозили в психиатрическую клинику, у меня уже не было аргументов для возражения – ее состояние было ужасным, ей действительно нужна была помощь психиатра.

– А что за таблетки, это потом удалось как-то прояснить?

– Потом, уже гораздо позже, когда наши ребята ездили на занятия в Центр лечебной педагогики, этот клубок стали раскручивать, и ЦЛП сделал запрос на предмет смены терапии у детей. Мы в интернате были никто и не могли ничего сделать сами, а ЦЛП имели право задавать вопросы про состояние детей. В ответ руководство интерната сообщило, что Ольге, действительно, была произведена замена препаратов.

Забрать 22 ребенка в новую жизнь

– Расскажите, а как вообще персонал интерната реагировал на изменения с детьми? На ту работу, которую вы делали?

– Когда мы только начинали работать с ребятами, все были довольны. Мы кормили детей за столом, а значит, кровати при этом оставались чистыми. Но потом дети стали играть, обнаружили, что у них есть руки и ноги. Они стали активными, бокс наполнился звуками, криками, детским смехом. И здесь уже возникли сложности. Поступали жалобы, что после нашего ухода до отбоя детей нужно чем-то занимать, что дети ходят по боксу и берут, что не нужно. Естественно, всех больше устраивало, когда они просто лежали.

Все чаще стала звучать фраза: «Если вы так хотите сделать хорошо, то заберите себе!» И я всерьез стала об этом задумываться.

Ситуация с Олей дала мне понять, что те задачи, которые мы ставили перед собой, никогда не решатся, к детям здесь не будут относиться так, как нам хотелось бы. И дело не в том, что в интернат набрали плохих людей. Дело в том, что они не понимали и не видели смысла вкладываться в больного ребенка, который в 18 лет попадет в ПНИ. Зачем учить его чему-то, если все равно рано или поздно этот ребенок уйдет в ПНИ и там погибнет в первый же год «взрослой» жизни? И я понимала, что дальше работать в условиях постоянной «холодной войны» не смогу. Либо я должна буду уйти работать в другую сферу и забыть обо всем, что было здесь, либо мы уйдем отсюда все вместе, с ребятами. И, знаете, я уже стала смотреть квартиры в Интернете, чтобы оформить аренду и перевезти туда детей. Но при этом, конечно, понимала, что никто мне одной всех этих детей под опеку не отдаст.

– И как же все сложилось?

– Господь видел, что я не могу так больше, и услышал мои молитвы. Я постоянно ходила к владыке Пантелеимону и рассказывала обо всем: про Олю и про то, что детей надо забирать. Владыка у нас был и остается тем центром, куда стекается информация обо всех проектах службы помощи «Милосердие». Так сложилось, что в это же время к нему пришли сотрудники из Свято-Софийского детского дома и сообщили, что у них нет детей. Это было время, когда вышел «закон Димы Яковлева» о запрете усыновления за границу и президентский указ о мерах по реализации государственной политики в сфере защиты детей-сирот. Нормотипичных (без особенностей в развитии) детей-сирот в Москве стали забирать в приемные семьи. Потенциальных подопечных в Свято-Софийский детский дом, действительно, сложно было найти. Так и решился вопрос с местом для будущего Домика: мы поняли, что должны перевезти наших детей с тяжелыми нарушениями развития именно туда.

– Вы забрали всех своих детей?

– Нет, к сожалению, не всех. Тех, у кого очень тяжелые проблемы со здоровьем, мы взять не могли, так как мы не лечебное учреждение. Взяли 20 человек, потом нам отдали еще двоих – тех, у кого формально законными представителями был не директор интерната, а кровные родители. Просто эти родители, видимо, мне не поверили сначала, испугались, что мы быстро закроемся. Мне было тогда около 30 лет, и я сама еще толком не понимала, как все будет организовано. Мы практически за сутки до приезда детей чудом набрали персонал.

– В этих интернатах живут и дети, от которых родители не отказались?

– Да, но, по сути, они находятся в тех же самых условиях, что и отказники.

– Как же удалось персонал набрать в такой короткий срок?

– Нам помогли сделать видеосюжет о проекте, после которого к нам очередь стояла на устройство на работу. Это тоже всё только чудом и Божьей помощью. Нам удалось набрать в команду 40 человек. Единственное, я очень переживала за медицинскую часть. Тогда я вспомнила про врачей, которые тоже работали в интернате и ушли оттуда незадолго до создания Домика, потому что не могли согласиться с работой системы и положением внутри нее детей-сирот с особенностями развития. Каждый из них, проработав много лет в этой сфере, пытался что-то изменить, но, как и я, однажды осознал, что это невозможно. Это были психиатр и педиатр. Понимая, что они прекрасно знают детей, всегда были на их стороне и не поддерживают работу системы, я позвонила им и пригласила к нам на работу. И они приняли это предложение.

– Интересно, а как сейчас сложилась жизнь этих врачей?

– Психиатр от нас ушел. Но ушел только после того, как сделал для наших ребят самое важное – «снял» их с психотропных препаратов, которые им давали в интернате. Сегодня мы поддерживаем с ним связь. Он, кстати, приедет со своей семьей к Оле на день рождения.

– А педиатр?

– А педиатр стал моим мужем (смеется). Такой неожиданный служебный роман. Когда врач-педиатр устроился в Домик на работу, то у него, как и у всех сотрудников, появилась возможность регулярно бывать на общих собраниях, где владыка беседовал с нами о вере и милосердии. И он уверовал, при этом как-то сразу очень серьезно. Говорят же, что женщины верят интуитивно, а мужчины – более глубоко и осознанно. Именно это я наблюдаю у своего мужа. Наш свадебный пир мы устроили здесь – в Домике. Просто странно было снимать какие-то рестораны, если все, кого мы любим, находятся здесь. Надо сказать, что владыка очень переживал за развитие наших отношений, наставлял и поддерживал нас. И мы во всем старались слушаться его. Мне кажется, что именно тогда тебе открывается настоящий человек и настоящее чувство, когда ты полностью полагаешься на Божью волю.

– Светлана, в марте этого года Домику исполнилось 6 лет. Расскажите, какой прогресс у детей. Как, например, судьба сложилась у Ольги?

– Оле совсем недавно исполнилось 23 года. Да, она по-прежнему сложный ребенок, иногда к ней даже возвращается аутоагрессия, но в целом она уже другой человек. Она путешествует, посетила множество интересных мест, побывала, например, в Грузии, много ездила по святым местам. Конечно, все это в сопровождении воспитателей.

Большой прогресс и у нашей Ферузы. Это тоже была сложная девочка, которая когда-то ругалась такими словами, которые я никогда в жизни не слышала. Это была реакция на отмену препаратов. То, что Феруза будет читать и писать, я даже представить себе не могла… А сейчас я смотрю на нее, она занимается и спокойно так говорит: «Как же я устала от этой математики, давай передохнем». Это уже другая Феруза.

Сейчас основная наша задача – перевести часть детей на сопровождаемое проживание. Позволить им быть самостоятельными. Трое из наших ребят переедут в собственную квартиру, по соседству с которой будет жить наш воспитатель. В случае чего, они смогут обратиться к нему за помощью, но это уже будет их самостоятельная жизнь. А на освободившееся место мы сможем взять других детей.

Здесь удивительным образом всё, что мы загадываем, сбывается. Иногда я думаю: вот если все так Господь для нас устроил, то чего же еще можно бояться? Безденежья? Да и в этом плане я верю, что Господь нас не оставит, что этого не случится. Лишь бы ребята пожили подольше, а нам удалось наполнить их жизнь смыслом и радостью.

Со Светланой Бабинцевой
беседовала Лолита Наранович