Правмир

Священник Александр Сатомский — о том, как приобщаться к аскезе безопасно.

Священник постоянно сталкивается с предельной радостью и предельным горем, говорит иерей Александр Сатомский. Как быть, если ситуация прихожанина кажется безвыходной, и почему нужно уменьшать чувство вины человека перед Богом, он рассказал Веронике Словохотовой.

«Я не верю, что над гробом летают ангелы»

— Вы однажды сказали, что как священник стараетесь уменьшать чувство вины человека перед Богом. Почему?

— Чувство вины предельно неконструктивно, из-за него Адам прячется от Бога в раю. Если бы он как раз не прятался и признавал про себя всю правду, он был бы помилован.

И хотя вина может быть прекрасным основанием для исповеди, это слишком простой и неправильный ключ. Избавиться от нее совсем невозможно, потому что вина до некоторой степени нам соприродна. Но нельзя в нее проваливаться. Поэтому следует говорить не про вину, а про изменения.

— Как это бывает на практике? Расскажите историю, когда вы вот так пытались помочь человеку во время исповеди.

— Их много… Опыт священнического служения — это опыт большого числа пограничных состояний. Ты встречаешься с предельной радостью и предельной болью. И более того, ты не можешь с ними встречаться абстрактно, как работник свободного окна.

Вот недавний случай. Женщина, моя давняя прихожанка, всю жизнь не может простить собственную маму в силу разных причин — очень сложное детство, бытовые обстоятельства и так далее.

А сейчас мама уже в возрасте. «Во-первых, я даже не могу с ней содержательно поговорить, потому что это ее разрушит, — рассказывает она мне. — Во-вторых, когда я пытаюсь об этом поговорить как-то помягче, она просто все отрицает». И женщину эта ситуация душит, она не может внутри нее жить.

— Безысходность какая-то…

— Мы с ней говорили вот о чем. Так получается, что в мире, который лежит во зле, мы оказываемся в этом зле по уши. Не в плане, что мы его постоянно создаем, хотя это тоже факт, но в плане того, что мы с ним сталкиваемся, и, конечно, оно травмирует нас, повреждая наш внутренний стержень. Если стержень вынуть, мы сломаемся или просто перестанем быть. Поэтому Бог взаимодействует с нами в такой вот нашей кривизне.

Иногда Он помогает кому-то другому, а не нам. Христос исцеляет парализованного, лежавшего 38 лет у овечьей купели, а всех тех людей, которые здесь же лежат в разного рода недугах, — нет. Мы не знаем, в чем здесь смысл. Это не потому, что Бог не благ или не милосерден. Ему виднее: кому-то нужно исцеление, а кто-то может, должен и будет действовать в той ситуации, в которой он есть.

И единственное, что я могу сказать человеку, — скорее всего, он будет жить с этой болью всегда. Конечно, если Бог однажды не покроет ее благодатью — но не по заслугам и трудам. Он просто увидит, что ты в ней изнемог.

— Каково вам постоянно сталкиваться с этим предельным горем?

— Непросто… У меня была тяжелейшая ситуация, когда мы сначала крестили ребенка в перинатальном центре, а буквально через неделю его отпевали. Представьте, стоит 50-сантиметровый гробик, рядом только двое родителей и я. Это пока единственный мой пример детского отпевания.

Вот честное слово, там не было никакого света, только ужас и мрак. Тем, кто рассказывает, что над гробом обычно летают ангелы, я не верю, потому что видел тьму, отчаяние и боль. Все, что я мог сказать родителям: «Золотые мои, плачьте».

Более того, я уверен, что в таких ситуациях Бог плачет вместе с нами. Он плачет даже над Лазарем, зная, что его воскресит…

То, что произошло дальше, было еще хуже. Храм, где я служу, находится в 50 метрах от епархиального управления. Туда по своим делам шел священник, мой хороший знакомый. Какое-то время он постоял на отпевании, послушал нас, а потом начал говорить совсем другие вещи: «Да вы что, вам надо радоваться! Это же у вас теперь небесный заступник, ваш семейный ангел-хранитель». Потом пошли примеры из житий святых…

— А родители как это восприняли?

— Никак. Они как будто ничего не слышали. Ну говорят им что-то и говорят… Я сам до этого был в ужасе, а здесь я просто провалился. В Писании сказано, что надо плакать с плачущими — и тогда можно радоваться с радующимися. Радоваться с плачущими невозможно! Я совершенно не осуждаю этого священника, он может иметь любое мнение. Но для меня ужасна сама ситуация.

У гроба можно говорить о радости только из предельно личного опыта. Только когда ты хоронил своего ребенка, когда ты рыдал по своему ребенку и когда ты, пройдя через это, пришел к пониманию, что все-таки свет, радость и ангелы у гроба действительно существуют, тогда твои слова имеют смысл и цену. В противном случае, когда у тебя все дети, слава Богу, живы и здоровы, — молчи.

Возвращаясь к вопросу про исповеди… Иногда я отпускаю людей практически молча, ведь на некоторые вопросы мы не можем ответить, потому что у нас нет опыта. Конечно, существует хороший, красивый богословский ответ, но порой я на самого себя не могу его примерить…

При этом я не понимаю, как можно не соболезновать человеку. Мы же потом все это Богу и приносим: «Господи, ну смотри, сколько этой боли — и вот у этого, и у этого… Ты это так не оставь. Ты Сам знаешь, что нужно сделать». И в этом смысле я плохой священник — я никогда не молюсь о воле Божией.

— Почему?

— Воля Божия случится и так, я молюсь о хорошем. Меня на эту мысль давным-давно натолкнул случай, который описывал Иоанн Кронштадтский. Однажды после службы к нему подошла старушка и попросила помолиться. Он сказал, что да, будет молиться о воле Божией, а она ему: «Воля-то Божья и так случится. Мне надо, чтоб все было хорошо».

Думаю, это очень верно.

О воле Божией мы и так призываем в молитве «Отче наш» не единожды в день. Но зачастую мы же будем врать, говоря: «Господи, сделай, как Ты хочешь».

Да, в некоторых ситуациях мы так можем сказать, потому что мы никак не хотим — мы не знаем, как они должны разрешиться.

Но когда у нас есть ожидания, мы будем врать: «Господи, как вот будет воля Твоя, но…» А дальше идет звездочка, сноска мелким шрифтом: «Но в целом было бы неплохо, с точки зрения нас как участников процесса, чтобы ситуация решилась вот так». Это надо вынести из сноски и добавить в оригинальный текст.

«Приобрести святость за пятилетку»

— Вот вы весь такой благостный, духовный батюшка: кандидат теологии, проповеди публикуете, толкования на Евангелие. Складывается впечатление, как будто вы родились с бородой и в очках… В чем подвох?

— Подвоха достаточно… Более чем. У меня нет никаких иллюзий относительно своей внутренней жизни, поэтому мне надо либо лечь и ничего не делать за бессмысленностью, либо делать то, что по силам.

Я вижу и ощущаю присутствие Божие во многом, в том числе и в Его слове. Поэтому мне хочется и другим указывать: смотри, оно и вот здесь, и вот здесь. И это не какая-то абстракция, это все про человека, причем про конкретного — тебя.

— Отсутствие иллюзий — это вы о чем?

— В этом году 13 лет с момента моей священнической хиротонии. В Церкви я примерно лет 20. Чем дальше, тем больше понимаю, что в плане духовного роста есть вещи, с которыми можно работать, там виден результат, а есть те, которые не двигаются практически совсем.

На неофитском этапе нам часто кажется, что есть какой-то универсальный способ приобрести святость за полгода. Ну за пятилетку точно. Если я соблюдаю церковный устав, молюсь, пощусь, причащаюсь, исповедуюсь и делаю другие значимые вещи — а они, замечу, действительно значимые, — то я как будто обязываю Бога поступить ровно так, как хочется мне: если я хороший, Бог обязан сделать мне хорошо.

Но Священное Писание целиком указывает на обратную логику. И Ветхий Завет, и Новый говорят, что хорошесть, комфортная обыденная жизнь и присутствие Божие — вещи друг с другом не соотнесенные. Никаких обязательств по этому поводу Бог на Себя не берет.

— Духовный рост — очень туманное понятие. Объясните мне по-деревенски, что это такое.

— Мне кажется, что рост — это углубление. То есть когда с течением времени мы становимся честней во всех смыслах, в том числе и с самими собой. Когда мы перестаем бежать и прятаться от Бога, как Адам.

— Например?

— Условно, я готовлюсь к Причастию. Мне нужно резко похорошеть. То есть я обычно не очень, но вот сейчас неделю буду читать молитвенные правила. Я так не делаю, но сейчас как бы надо. Я буду поститься, хотя тоже обычно этого не делаю, я примирюсь с ближними, в смысле напишу им эсэмэски: «Простите меня, и Бог вас простит», — не важно, что я в этот момент реально подумаю. То есть все базовые ходы я осуществлю, приду к Богу и скажу: «Ну, Господи, все, что мог. Теперь я лучше, чем был».

Это неправильный угол зрения. Нельзя прийти к Причастию — и вообще никуда — лучше, чем ты есть. И когда мы делаем вот так, то получается, по слову владыки Антония Сурожского, что мы презентуем Богу маску. А потом становится душно, и мы эту маску снимаем.

То есть я вел себя прилично, пришел, как красавчик, причастился. Спустя два дня, в принципе, меня отпускает: можно жить нормально до следующего раза.

Так мы загоняем себя в цикл, а в цикле роста не бывает. Мы попадаем в ту же самую точку через несколько промежуточных.

— Как из него выйти? Приду к вам и скажу: «Батюшка, хочу духовно возрастать».

— Во-первых, надо перестать делать все то, чего вы на самом деле не понимаете и что с вами не соотносится. Вы знаете, что хорошо и правильно делать вот так. Но для того, чтобы делать так, это должно стать хорошо и правильно прежде всего для вас. Пока вы не вмещаете его в себя, ну так не берите. В чем смысл? Возьмите то, что подъемно.

Условно, многие из нас начинали свою духовную жизнь с аввы Дорофея, «Лествицы» Иоанна Лествичника и всякого другого вау-контента. Я сейчас смотрю на это с внутренней ухмылкой. Драгоценные мои, как это вообще соотносится не то что с нашими реалиями, а вообще с реальностью как таковой? Никак. К этим текстам можно обращаться за редкими-редкими случаями.

Христианская аскеза изменялась, а мы пытаемся приобщиться к этому учебнику без методички. У нас есть текст, а что с ним делать, мы не имеем никакого представления и начинаем его трактовать в меру собственных возможностей. Это большая опасность. И вот как раз поэтому не нужно налагать на себя того, что сейчас не в рост. Оставь себе некоторый зазор: делай что можешь и еще немножко.

— А если признаюсь вам на исповеди, что в Рождественский пост не удержалась и ела блины со сметаной… Что вы мне в ответ скажете? Ничего страшного?

— (Саркастически) Я скажу, что это ужасно! Именно таким тоном. Мне кажется важным вместе с человеком иногда смеяться на исповеди. Ну ты серьезно это сделал и об этом переживаешь? Потому что в ряде случаев дьявол предельно серьезен, он подает нам какие-то вещи с такой абсолютно академической миной — именно с ней он после нашего падения говорит, что Бог неумолим, но ведь он лжет.

Поэтому, иногда рассмеявшись ему в лицо, мы возвращаемся к норме и можем продолжать отношения с Богом. Иначе рискуем провалиться в бездну и не найти из нее никакого выхода.

Ты видишь на исповеди, что твой поступок — недолжная вещь. Хорошо, ты понимаешь, что более к нему возвращаться не хочешь. Ты приносишь это Богу и закрываешь вопрос.

Все, не держи это больше в своей голове. Если ты веришь, что Бог принял человеческую природу, взошел на крест и воскрес для того, чтобы тебя спасти, ну так, наверное, Его милосердия достаточно, чтобы тебя простить сейчас.

— Ладно, над блинами мы еще можем посмеяться. А как быть с чем-то серьезным?

— Над чем-то серьезным надо плакать, и это тоже нормально. Потому что грех — всегда опыт боли, обмана. Я хотел вроде бы одного — хорошего, а получил совершенно другое. И то, что я получил, меня в итоге травмирует в глубоком смысле слова, ломает.

Да, в таких ситуациях мы рыдаем. Но важно иметь в виду, что после все равно должно быть движение дальше. Оттого что ты будешь оплакивать какой-то случай всю свою жизнь, ты пройдешь мимо жизни. Бог предлагает тебе встать, жить и действовать дальше.

«Мне как священнику нужно войти внутрь его кошмара»

— Отец Савва Мажуко говорил мне, что священник — это не человек с семинарским дипломом. Священником можно стать лет через 30, когда послужишь, переживешь утраты, предательства и гонения. Вы служите 13 лет. Что поняли за это время?

— Мне кажется, 13 лет — это практически нисколько. С логикой отца Саввы я соглашусь предельно. На моменте, когда тебя рукоположили, кажется, что ты специалист во всем. Ты точно все знаешь и умеешь. Ты, конечно, не такой, как вот эти… И ты все сделаешь о’кей. Дальше практика будет регулярно доказывать, что все выглядит немного сложнее.

За это время у меня практически ушел ригоризм. То есть не то что у меня система морально-нравственных координат рухнула… Просто я понял, что многие вещи хоть и не оправдываются, но объясняются болью и травмами человека.

Ему так плохо, что он не может вокруг себя сеять ничего другого, кроме того, чем он сейчас наполнен. Да, то, что он делает, — зло. Но это не значит, что злой в итоге он сам. Это значит, что мне как священнику нужно попытаться войти внутрь его кошмара. Такой образ, кстати, есть в недавнем шедевре Pixar «Душа».

— Некоторые священники его ругают. Говорят, что не по православным канонам.

— Очень рекомендую. С одной стороны, это чисто платоновское мировидение, не христианская концепция бытия души, но в данном случае нам важно другое. Там есть несколько очень сильных образов.

Один из них — когда маленькая душа, которая никак не может воплотиться, которую никто не любит, в итоге окукливается, превращаясь практически в монстра.

Главный герой вынужден проникнуть внутрь этого монстра, чтобы достучаться вот до той маленькой, нелюбимой и всеми отвергнутой души. И моя задача общения с человеком — она такая.

— Что вас раздражает в общении с прихожанами?

— Я бы по-другому сказал… Не раздражает. Бывают сложные моменты, которые мне тяжеловато нести. Например, сложно, когда мы находимся не на исповеди, а в рамках потока сознания.

— Это как?

— Человек приходит не с обдуманными итогами, а с абстрактными рассуждениями: «Я хотел бы…» Опять же, рассуждению тоже есть место, но это не совсем исповедь. Исповедь — это внутренний итог. Если тебе нужно помочь его подвести, давай встретимся отдельно — будним днем пересечемся, потратим час: выпьем кофе, погуляем по улице, либо посидим на лавочке в храме и об этом поговорим. Но не приносите в свой стендап сырого материала!

Это не раздражает, нет. Раздражающего, на самом деле, нет вообще ничего. Может быть, громко звучит, но я пытаюсь думать так: они ведь все не чужие люди. Так же, как у нас есть много разных родственников — с какими-то нам легче, с какими-то тяжелее. Но мало того что они не чужие, они еще и не от хорошего сюда пришли. Ведь редкий случай, когда поиск Бога рождается из благодарности. Большинство приходит от боли, нецелостности…

Ведь врач не раздражается на своего пациента из-за его болезни? А в нашей ситуации тут и врач-то не я. В христианской общине я работник регистратуры.

Принимаю, выслушиваю, выписываю направление, а дальше человек идет на встречу со специалистом. Встреча эта произойдет в таинствах исповеди и Причастия.

«Бог от нас хочет нас»

— Что бы вы хотели изменить в Церкви?

— Знаете, хочется, чтобы Церковь понимала значимость христианской общины. Вот администрация семинарии по какому-то трагическому недосмотру позвала меня преподавать православную миссиологию… Ну ладно, меня позвали, я пошел. Главная мысль, которую я хочу донести своим слушателям: ребята, нам преждевременно ставить вопрос про миссию вообще.

Миссия предполагает, что есть место, куда мы можем позвать человека, где его безусловно примут, дадут ему адекватное наставление, где его проведут к цели и не бросят в кризисах. Давайте теперь это место найдем.

— Храм?

— Храм, в безусловном объеме случаев, — это место индивидуальных встреч с Богом, где один конкретный человек со своей бедой приходит к конкретному специалисту, вот этому работнику регистратуры, а потом он посещает врача. Ему легчает, на какое-то время он отваливается. Потом период ремиссии заканчивается, случается обострение, ему опять выписывают талон, он опять идет к врачу, и это не кончается никогда.

Такой сценарий возможен, но Христос настаивает, что Церковь являет себя как определенная тайна будущего века — то есть в мире такого нет, а у вас должно быть. И эта тайна — тайна осуществления любви. А любовь индивидуально не осуществляется.

Внутри прихода должны быть горизонтальные связи — не со священником и не через священника, а между прихожанами. Вот когда они есть, мне кажется, это первый признак формирования общины, где новый человек будет понимать, что он здесь кому-то интересен и нужен, что вокруг него не лес индивидуально молящихся, а хоровод тех, кто держится за руки и хочет взять за руки его.

— Есть идеи, как собрать такой хоровод?

— Не знаю, как на больших приходах, но у нас довольно просто. Познакомить всех — это задача, которую можно решить в рамках года. Мы начали ездить в паломнические поездки автобусом на 48 человек. И когда вы вместе едите, пьете, ходите в какие-то места, молитесь, вы со всеми знакомитесь, а потом начинаете отдельно общаться.

Кто-то заболел, к нему поехали — и не потому, что настоятель сказал. У кого-то есть прагматический вопрос, ему посоветуют: «Вам к такому-то». Мы все знаем, кто из прихожан кем работает, чем занят, и на примитивном уровне можем помочь друг другу.

И когда мы подходим к Чаше, мы понимаем, что обретаем не только вертикальное, но и горизонтальное единство.

Но если такого места нет, то это все равно что строить дом с крышей. Ты красиво и глубоко катехизируешь, чтобы приводить куда? Ты делаешь богослужение понятным для кого?

— Но вы же проповедуете в «Инстаграме». Вы там зачем?

— У меня нет иллюзии, что это прямо какая-то моя вау-миссия и что я обращаю безумные толпы людей. Я вообще не понимал, что это за социальная сеть. И так как наш синодальный отдел нам время от времени повышает квалификацию — а я епархиальный пресс-секретарь, — то на одном из занятий нам объяснили, как это работает и зачем там быть.

Я подумал: почему бы и нет? Пытаюсь осваивать, пока без особых успехов, но здесь даже вопрос больше не в миссии как в чем-то глобальном… Я не миссионер ни в каком виде.

— …Сказал человек, преподающий миссиологию.

— Это была трагическая административная ошибка, я же говорю (смеется). «Инстаграм» для меня — это, скорее, про актуализацию. Я объясняю, зачем слово Божие мне и тебе, конкретному человеку, и как ты мог бы с этим жить.

— Да, я листала ваш блог. Толкования, проповеди, иконы… В общем, снова сплошная духовность. Почему никак не реагируете на повестку и даже почти не шутите, как другие священники-блогеры?

— Не в постах, но в сторис я выкладываю кучу того, что меня веселит, расстраивает и что мне время от времени закидывают дети. Первого сентября, например, была сторис про диалог между моими детьми. У меня их пятеро, четверо школьники.

Вот они собираются в школу, диалог между первоклассником и ученицей третьего класса. Иван ходит из угла в угол, весь такой на нервах, а Мария как человек бывалый успокаивает: «Ну что ты переживаешь? Ну это же просто ад!» Я в своем комментарии пишу, что у Марии большое будущее как у мотивационного оратора.

Вот такими вещами, я считаю, тоже важно делиться. Иногда ведь кажется, что только у меня такие проблемы, а у других нет, что у меня дети делают вот так, а других — смотри, какие они все причесанные… Время от времени мы какие-то вещи проговариваем и просто указываем на общность опыта. Мне несложно в сторис поделиться рецептом кофе с мандаринами, скажем…

— Поделитесь!

— Все банально: кофе, коричная палочка, мандариновый сок. В такую погоду очень актуально. Но, однако, это все не темы постов, это секундные впечатления и переживания. А насчет повестки… Что я могу здесь говорить? Начинать кухонную аналитику? В каком же месте я специалист, чтобы об этом рассуждать?

Я пишу о том, над чем много думаю, что меня трогает, вдохновляет и в чем я разбираюсь.

Те же самые комментарии к библейскому тексту рождаются, потому что я вижу его актуальность. Например, Книга Есфирь — точно про нашу нынешнюю общественно-политическую ситуацию. Там звучит тезис, который придает осмысленность всему происходящему.

Или вся нынешняя проблема сексуальности, гендера, отношений, брачного статуса — это же все про Песнь песней, там куча ключей, но их же надо увидеть. Вот в этом смысл…

— Заинтриговали, что за фраза-то?

— Если коротко, это про позицию «моя хата с краю». Много чего происходит в мире, но я же маленький человек, что я могу сделать? И Есфирь — очень про наше время вообще, потому что это ситуация молчащего Бога. Он в тексте даже нигде не упомянут, но Он там есть и действует очень ярко — через людей, которых вообще не заподозришь в какой-то высокой миссии.

Это четвертая глава, когда Мардохей просит, чтобы Есфирь молила царя помиловать народ Израиля. Смысл ее ответа: я бы рада помочь, но не могу, потому что рискую умереть. И дальше идут жуткие слова Мардохея, потому что это прямая правда Бога, хотя ее говорит растерянный седой еврей: «Если ты промолчишь в это время, то свобода и избавление придет для Иудеев из другого места, а ты и дом отца твоего погибнете» (Есф.4:14).

В этом ужас, потому что в быту всегда хочется спрятаться за позицию маленького человека, как будто с нас нет спроса. Но он есть.

— Ситуация молчащего Бога… Как не потерять Бога, если ты просишь, а Он молчит?

— Мне кажется, в большинстве случаев Он не молчит, мы сами пытаемся отгородиться от Него.

Наша бесконечная приверженность тексту, обряду, календарю и всему остальному — это попытка заговорить Бога, измерить Его и сделать безопасным: Ты понятный, к Тебе уже ходили, об этом нам говорено и тут, и тут…

И когда я читаю утреннее и вечернее правила, соблюдаю посты и так далее, то чаще всего я пытаюсь Бога убаюкать: «Господи, Ты не ввались в мою жизнь, не начни там что-то делать. Вот я как-то сейчас более-менее, у меня нет к Тебе претензий, у Тебя нет ко мне. Останемся дружить на расстоянии».

Поэтому мы ничего не видим и не слышим. Но когда внешние обстоятельства вырывают нас из уютной действительности и выбрасывают куда-то вовне, вот там мы понимаем, что Бог жив и чего-то от нас очень однозначно хочет. Он от нас хочет нас — не больше и не меньше.