Что может быть страшнее, чем жестокость по отношению к беззащитному и заведомо невинному существу — ребенку? Какой мрак царит в душе взрослого, готового это делать? Что делает человека таким? Может быть, он сам был жертвой жестокости в детстве, и с той поры мир для него делится на тех, кто бьет, и тех, кого бьют?

Когда-то так, да, но не всегда; нередко это просто компенсация чудовищной умственной и душевной ущербности, глубокая одичалость души, так и не научившейся любить. А если человек не научился любить, то вся энергия, предназначенная и приуготовленная для любви, уходит в агрессию и насилие. Человек мстит другим за собственную несчастность, за вечную засуху души, не умеющей возделать и удобрить самое себя, отказавшейся принести добрый плод; за непризнанность и неуспешность, за нелюбимость, из которой он не находит выхода… Но, заметьте, не всякому из окружающих его людей может этот несчастный мстить, а лишь тому, кто не способен себя защитить, кто заведомо не даст сдачи. Так они становятся жертвами: «любимые» женщины, дети, старики, инвалиды, бездомные…

Это не всегда носит явно криминальный или экстремальный характер, не всегда попадает в прессу и Интернет. Учитель, невесть зачем мучающий, унижающий, третирующий проблемного, отстающего от сверстников ребенка, ну хотя бы зачитывающий при всем классе вслух его сочинение… Кто этого не видел, кто с этим не сталкивался? Хохот одноклассников может сломать ребенка навсегда, и дальше все зависит от его психологического склада и физических возможностей: либо жертвой он на всю оставшуюся жизнь станет, либо агрессором, и тогда история жестокости продолжится.

А как подобные случаи попадают в поле гласности? Вспомните мальчика, которого учительница ударила по лицу его же дневником: он убежал в лес и там повесился. Поэтому случай стал известен. Учительницу судили. Вину свою она упорно отрицала, невзирая на свидетельство тридцати учеников. Не помнится уже, сколько ей дали. Не в этом суть. Суть в цене, которой в данном случае оплачена эта хотя бы относительная справедливость. Цена — жизнь ребенка. Не сделай мальчик того, что он сделал, переживи тяжелый день, как переживали до него и после него многие другие, — эта Марьиванна до сей поры учительствовала бы и, глядишь, получила бы какого-нибудь «заслуженного». Но это все-таки класс, школа, место общественного присутствия. А если подобное или гораздо худшее происходит в семье? Тут уж точно никто ничего не узнает, пока не случится большая беда…

Но даже и благополучная, то есть по крайней мере не жестокая, семья не всегда способна защитить свое дитя от чужой злобы. Ясно ведь, что мальчик, которого оскорбила учительница, должен был бежать не в лес, а к родителям. Родители есть, и вроде неплохие. Почему сын не видел в них своей защиты? Не доверял? Считал, что они примут сторону учительницы? Скорее всего, он давно уже чувствовал себя одиноким, только не осознавал этого.

Человек, мучающий слабого, обижающий маленького, может производить самое положительное впечатление, казаться вполне приличным господином или госпожой. «Добрые дяди», развращавшие детдомовских сирот, удочерительница, вытворявшая со своей 10-летней «дочкой» такое, что лучше не рассказывать, родная бабушка, решившая продать брошенного родителями внука «за границу на органы», — никто из них, оказывается, не слыл чудовищем, и многие не верили, когда узнавали… Но жизнь не похожа на сказку, в которой сразу видно отрицательного героя. Жестокость входит в нашу жизнь свободно и незаметно. Но мы должны заметить ее вовремя.

Когда мы слышим, что люди, издевавшиеся над ребенком, получили срок, мы испытываем определенное удовлетворение. Да, ответственность должна быть. Но одними только сроками проблему не разрешить. Срок — это всегда уже по совершившемуся факту. Слава Богу, если жертва при этом хотя бы жива. Может ли общество быть зрячим, вовремя замечать то, что происходит с детьми, способно ли оно создать какую-то систему профилактики?

И может быть, главное — что общество должно делать, как оно должно меняться, чтобы жестокость не чувствовала себя «как дома», не казалась чем-то обыденным, чтобы она была неприемлема, осуждаема?

Об этом в ряде публикаций будут рассуждать размышляют наши собеседники — государственный чиновник, психолог и священник. Первый — Уполномоченный по правам ребенка в Саратовской области, бессменная ведущая телепрограммы «Где ты, мама?» Татьяна Загородняя. Насколько способно наше общество защитить самых слабых и беззащитных? Какие механизмы для этого существуют, какие тенденции здесь оказываются ложными, а какие — перспективными?

— На Ваш взгляд, справедливо ли сегодня говорить о том, что жестокость по отношению к детям в семьях, насилие над детьми вообще стало обостренной, особо актуальной проблемой? Если да, то в чем причины?

— Как об этом не говорить — за 2015 год в Саратовской области в три раза увеличилось количество детей, которые подверглись жестокому обращению, по сравнению с 2014 годом. И в два с половиной раза выросло количество случаев именно сексуального насилия над детьми. Вы понимаете, это не на 15 или 20 процентов, это в два с половиной раза. Мир становится все более жестоким по отношению к детям, это реальность.

— Какие причины этого Вы видите?

— За 90-е годы мы потеряли ту систему воспитания, которая, что бы мы теперь о ней ни говорили, закладывала все же основы нравственности. Эта система была разрушена до основания. У нас нет больше ни октябрят, ни комсомола… А чем же мы все это заменили? Как верующий человек, я убеждена, что нравственное воспитание должно идти в первую очередь от веры, от Церкви, но Церковь наша была практически уничтожена, был очень долгий период безверия. И сегодня Православная Церковь еще не заняла, как мне кажется, того места в обществе, в общественном сознании, которое должна занимать. Она не вошла в жизнь каждой семьи. А процесс нравственного воспитания требует, чтобы в него вовлекалась именно каждая семья; чтобы семья была внутри этого процесса. Это первая из причин. А вторая — это, конечно, та информационная война, которую ведут сейчас с нашим народом, это война за умы наших детей, молодежи.

— Но раз война, значит, надо воевать, правда же? Кто защитит умы детей и молодежи, если не мы, взрослые?

— В аппарате Уполномоченного по правам ребенка в Саратовской области есть большой проект, который называется «Информационная гигиена». Можно сказать иначе — гигиена души. Мы должны подготовить ребенка к тому, с чем он неизбежно столкнется в жизни, и научить его правилам этой гигиены. Гигиена — она ведь заключается прежде всего в том, что человек отличает грязь от чистоты и грязи не приемлет. Наш проект реализуется таким образом: мы идем в школы и рассказываем — не детям даже, а прежде всего родителям, какими опасностями грозят Интернет, современное телевидение, игрушки-страшилки и т. д. Потому что многим родителям легче махнуть рукой — ну, играет там ребенок во что-то на своем планшетике, главное, их не теребит, — чем разобраться, чем он там занят. А в результате ребенок попадает на суицидальные сайты, находит в соцсетях группы, в которых обучают воровать. Причем сейчас воры-то уже по-другому называются в молодежной среде. Они называются «лифтшоперы». То есть это такая игра-квест: кто больше наворует, тот выше поднимется на этом лифте воровства. Ну и, конечно, есть сайты, связанные с наркотиками. И, наконец, есть колоссальное количество телепродуктов и интернет-ресурсов, пропагандирующих насилие, агрессию, создающих ложный идеал — жесткий брутальный образ героя (а когда-то и героини), который «всегда бьет первым» и потому побеждает. Вот вам и первые уроки жестокости для вашего ребенка… Поэтому аппарат Уполномоченного очень плотно, вместе с общественными помощниками работает в теме информационной безопасности. Но это невозможно сделать на уровне региона. Это надо делать на уровне страны. И на уровне мира.

Здесь много о чем можно было бы говорить, но вот один из примеров — детские игрушки. Мне приходилось читать о себе в средствах массовой информации: Загородняя занимается игрушками, нет чтобы важными делами заниматься. Но ведь такие игрушки — в виде монстров, кукол, спящих в гробах, и так далее — негативно воздействуют на детскую психику. Самое главное — в прошлом году я подняла эти вопросы, ездила на прямой эфир телепередачи одного из федеральных каналов, информация была направлена в СМИ области и размещена в социальных сетях в официальных группах Уполномоченного, и сейчас внимание этому вопросу действительно стало уделяться. Будет проведена психологическая, педагогическая экспертиза игрушек. Это, как я считаю, маленькая, но реальная наша победа. Ребенок ведь не живет один, сам по себе, он неизбежно оказывается в какой-то группе. И если все дети вокруг играют в эти страшные игрушки, то и ваш ребенок скажет: «Ну все же играют, и я хочу играть». И будет играть. И это уже программа — программа, которая будет установлена у него внутри. А мы должны там установить программу доброты. Ребенок должен расти в нравственном мире — как бы внутри нравственности, в ее русле…

— В правильном мире?

— Да. А его погружают в мир, где нет нравственных правил. И в этом негативном мире он растет, формируется и, наконец, сам становится родителем, взрослым во всяком случае. И мы задаем вопрос: откуда жестокость? Сейчас ведь как раз входит в жизнь поколение, выросшее и сформировавшееся в 90-х, со всей их бандитской «романтикой». И это тоже одна из причин роста количества преступлений, жертвами которых становятся дети.

— Вы как Уполномоченный по правам ребенка сталкиваетесь с этой проблемой — дети, ставшие жертвами насилия, — совершенно непосредственно… Что и как Вам приходится обычно делать, какие меры принимать? И в чем Вы видите здесь свою главную задачу?

— Есть частные случаи, когда нам приходится вмешиваться в судьбу ребенка, определять место его дальнейшего проживания, выступать, защищая его интересы, в суде. А есть проблема как система, и она требует именно системного решения. Поэтому необходимо выстроить систему защиты прав ребенка, чтобы она работала грамотно. Это и есть моя главная задача.

На совещании у губернатора, которое было посвящено именно жестокому обращению с несовершеннолетними, мы настаивали на том, что с детьми, растущими в неблагополучных семьях, должны обязательно проводиться психологические тесты, позволяющие выявить проблему на ранних стадиях, пока не случилось большой беды. Что у нас происходит в реальности? 10-летний мальчик кончает с собой — предположительно, из-за жестокого обращения с ним матери и отчима. Мы спрашиваем: а как работал с этим ребенком школьный психолог? Оказывается, у психолога с мальчиком было все в порядке. Просим показать тесты — у нас, в штате Уполномоченного, есть психолог. Смотрим на картинку, которую этот мальчик нарисовал, и она сразу заставляет предположить, что к ребенку применялось насилие. Школьный психолог этого не увидел. И не только в этой конкретной школе — у нас вообще нет механизма раннего выявления подобных трагических ситуаций. Даже мне практически всегда приходится работать уже по свершившемуся факту. Нужна система раннего выявления детей, находящихся в зоне риска, необходимо, чтобы ребенок мог куда-то обратиться, если над ним совершается насилие. Он же порой еще и боится. Нам говорят: «Есть же в школах психологи». Вот недавно мы выезжали в одну школу. Там была проблема — унижение чести и достоинства ребенка учителями. Спрашиваем: «У вас есть психолог?». — «Есть — на полставки». Полставки психолога — на 500 учеников. Ну и куда там ребенок пойдет, к кому он обратится, если ему плохо?.. Он ведь и в глаза не видел этого психолога. И родителям ребенок тоже не смог сказать о том, что ему пришлось пережить в школе. Значит, родители не выстроили доверительных отношений с ребенком. А учитель его действительно унижал. А если не учитель, а сверстники, если ребенок, подросток становится изгоем? Таких ситуаций сколько угодно, ко мне сюда приходят уже крайние варианты, промежуточные же — там, где большой беды с ребенком пока не случилось, — не доходят до Уполномоченного, это понятно.

Вот совсем недавний случай: четвероклассники избили девочку, которая учится классом младше. Избили в туалете, страшно избили, сплошные синяки. И оказалось, что они в течение всей первой четверти били эту девочку. Щипали, толкали и так далее. И она пыталась обратиться к учителям. А ей отвечали: «Ну что такого страшного, ну подумаешь, стукнули, толкнули тебя». Такое вот равнодушие.

— А история с мальчиком, которого оскорблял учитель… Как она вышла на поверхность?

— В конечном итоге он сказал это родителям, и они пришли ко мне. Там дело заключалось в словесных оскорблениях, но бывает и иначе. В одном детском саду — обычном, неспециализированном — воспитатели всячески дискриминировали малыша с ДЦП, с отставанием в развитии. Его клали спать в туалете…

— Как?..

— А вот так — раскладушку ставили в туалете, чтобы рядом с другими детьми не спал. И кормить его тоже уводили в другое место. Все это стало происходить, когда там, в садике, сменились воспитатели. Прежние почему-то вполне с этим ребенком справлялись, и все было хорошо. А этим недосуг оказалось с ним разбираться. И мало того, они еще показывали этому ребенку ремень и говорили: «Будешь плохо себя вести, получишь». Психологические последствия такого «воспитания» оказались очень тяжелыми. Родители сначала не могли понять, почему ребенок так боится идти в садик — не боялся же раньше…

И подобных случаев у меня за этот год уже 22. Это случаи унижения ребенка профессиональными педагогами… Тема, которая мне раньше вообще была непонятна — как такое может быть?

И знаете, что самое страшное? Приезжаешь в школу — я всегда на такие случаи сама выезжаю, а тебе говорят: «А Вы знаете, какой этот ребенок плохой?! Он просто невыносимый!..» Как может быть ребенок плохим? Ребенок по определению плохим быть не может. Может быть, взрослые не могут понять ребенка, не могут найти к нему ключик. Но какие же это педагоги тогда, какие профессионалы? Зачем они получали образование? Педагог — это вообще не профессия, это миссия. Я говорю: «Ну вы же педагоги…» А мне в ответ: платят мало и так далее. Но мне кажется, это вообще в разных плоскостях лежит. Либо ты этот путь выбираешь и отдаешься ему, либо просто на этот путь не становишься. Вот и все.

— Насколько эффективны методы и меры защиты прав ребенка, предусмотренные действующим ныне законодательством, наработанные в практике? И в каком направлении, на Ваш взгляд, нужно двигаться? Что у Вас в планах?

— Вы знаете, 4 июля 2016 года принят «закон о шлепках», так его окрестили в народе, а официально он называется «О внесении изменений в Уголовный кодекс Российской Федерации и Уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации по вопросам совершенствования оснований и порядка освобождения от уголовной ответственности». Изменения были внесены в том числе в статью 116 Уголовного кодекса Российской Федерации — «Побои», устанавливающую уголовную ответственность — от обязательных работ до двухлетнего срока! — за нанесение побоев или совершение иных насильственных действий, причинивших физическую боль, но не повлекших последствий, указанных в статье 115 Уголовного кодекса (расстройства здоровья), в отношении близких лиц… Под близкими лицами в настоящей статье понимаются близкие родственники (супруг, супруга, родители, дети, усыновители, усыновленные (удочеренные) дети, родные братья и сестры, дедушки, бабушки, внуки), опекуны, попечители, а также лица, состоящие в свойстве с лицом, совершившим деяние, предусмотренное настоящей статьей, или лица, ведущие с ним общее хозяйство.

Кто-то скажет: «Ну вот, наконец, и средство против насилия в семье». Но на самом деле все совсем не так однозначно. Недавно я была на парламентских слушаниях у сенатора Елены Мизулиной. Елена Борисовна сообщила, что к ней уже поступают обращения родителей: девочку не пустили на дискотеку, и она пишет в полицию заявление: папа, дескать, меня бьет. И полиция возбуждает уголовное дело в отношении папы. Потом папа с дочкой мирятся, а производство по делу прекратить уже не так просто. Это первое негативное последствие принятого закона…

— Но это только начало, заметьте. От своих друзей, живущих в западных странах, в Израиле, я знаю, что там подобный детский шантаж — обычное явление.

— Положения данного закона нуждаются в дополнительном разъяснении для правоприменителей и возможной редакции. После внесенных изменений произошла декриминализация статьи «Побои» для отдельных категорий граждан и обстоятельств, при которых она применяется, то есть теперь получается, что любой посторонний человек — в подъезде, где угодно — может ударить ребенка, ему за это грозит всего лишь административная ответственность, а вот папа или мама дать сыну подзатыльник не могут под страхом тюрьмы. Но это же в корне неправильно. И нельзя оправдать это тем, что насилие присутствует в семьях, хотя оно действительно чаще всего именно в семьях происходит, а не где-то еще. Причем преимущественно в семьях неполных или там, где один из родителей — неродной… Ослабляя ответственность для посторонних, ни в коем случае не решаем эту проблему. То есть в принципе надо думать и ни в коем случае нельзя принимать закон на скорую руку, потому что мы можем выплеснуть, как говорится, ребенка вместе с водой.

Что касается планов, я полагаю, в 2017 году мы начнем в Саратовской области внедрять новую систему допросов для детей, пострадавших от насилия. Допрос ребенка следователем — это ведь необходимость, когда возбуждается уголовное дело, это нужно для того, чтобы виновные в насилии понесли наказание. Но это дополнительная травма для ребенка — необходимость все рассказывать, и не всякий ребенок оказывается способным отвечать на вопросы вообще. А я была в Перми, и там есть вот такие зеленые комнаты с зеркалами Гезелла, то есть со стеклами одностороннего вида. В комнате находятся пострадавший и психолог, а следователь и законные представители ребенка сидят за стеклами — ребенок их не видит. А психолог играет с ребенком в куклы. Ребенок на куклу проецирует то, что ему пришлось пережить, он на ней все это показывает. У психолога в ухе микрофон, следователь ему говорит, что необходимо выяснить вот это. И психолог по-своему это выясняет. Таким образом, допрос не ранит и без того уже раненую детскую психику.

Мы на базе аппарата Уполномоченного в этом году открываем кафедру юридической психологии семьи и детства при Саратовском государственном университете. С декабря она уже будет действовать. И мы сможем тогда, во-первых, привлечь к работе и юристов, и психологов, чтобы обучать специалистов государственных и муниципальных органов, работающих с детьми, находящимися в трудной жизненной ситуации и социально-опасном положении, подвергшихся насилию или иному жестокому обращению. Во-вторых, мы создаем службу семейного примирения. Что это такое? Это служба помощи тем семьям, тем супружеским парам, которые стоят на грани развода, но на самом деле вполне могут свой брак сохранить, нужно только найти точки соприкосновения. И также мы будем создавать школьные службы примирения. Это когда конфликты на уровне школы решаются внутри самой школы: когда психологи обучают детей отношению друг к другу, к тем ровесникам, которые, возможно, в чем-то не такие, как все; когда специалисты помогают детям самостоятельно выстроить систему взаимоотношений.

— Вы по-прежнему ведете программу «Где ты, мама?», помогающую детям-сиротам найти приемных родителей; работаете с детьми, живущими сейчас в детских домах и приютах. Очень многие из них стали жертвами насилия, и именно по этой причине были изъяты из семей. По Вашим наблюдениям, как это сказывается на ребенке, на его будущем, и что нужно сделать, чтобы его вылечить?

— Да, программе «Где ты, мама?» в марте следующего года исполняется 15 лет… Конечно, это глобальная психологическая травма — когда ребенок становится жертвой насилия в семье, когда его изымают из семьи, когда он воспитывается без родителей вообще. А что может вылечить его? Семья. Любому ребенку, для того чтобы он психологически правильно сформировался, чтобы он в дальнейшем мог построить собственную семью, нужна эта модель: вот папа, вот мама, вот бабушки-дедушки, и вот мы — дети, братья и сестры. Ребенок должен видеть распределение ролей в семье. Он должен знать, как распределяется в семье бюджет, как члены семьи помогают друг другу, как они считаются друг с другом, как они, может быть, жертвуют чем-то ради семьи. Тогда он будет здоров, потому что семья — это крепость, защищающая от зла, крепость любви. А если ребенок воспитывается в учреждении для сирот, то у него нет этой модели, она разрушена. Поэтому я всю свою жизнь стою за то, чтобы все дети воспитывались в семьях, чтобы специализированный дом ребенка или школа-интернат если и были в жизни ребенка, то лишь как временное пристанище.

— Приемные семьи реально исцеляют детей, пострадавших от насилия?

— Да, но им в подобных случаях нужна помощь. На базе бывших детских домов созданы службы сопровождения приемных семей и семей, воспитывающих опекаемых детей. Также у нас в городском «Центре социальной помощи семье и детям» Саратова есть замечательные детские психологи, я очень с ними дружу, специалисты именно по преодолению последствий насилия. И всех приемных родителей с проблемными, травмированными детьми я отправляю к ним. И они снимают вот эту страшную информацию, которая в детях засела, они помогают пострадавшему ребенку увидеть другой путь. Потому что сам, самостоятельно ребенок не может выбраться из этих ситуаций, и приемная семья, даже любящая, не всегда может с этим справиться.

И если мы сможем объединить усилия, выстроить единую систему, которая защищала бы ребенка не только непосредственно от насилия, но и от вредных воздействий, которая воспитывала бы и детей, и взрослых, мы, может быть, сумеем что-то изменить в будущем.

Журнал «Православие и современность» № 39 (55)