Отрок.ua

Что на самом деле произошло с Данте и почему родилась его поэма?

Путаница со смирением

В чём суть христианской жизни? Если очень кратко ответить на этот вопрос, — то, конечно, в богообщении. Мы «призваны в общение» (1 Кор. 1, 9), — говорит апостол. И сложность всякой христианской жизни заключается в том, что наш мир, наше время, наша культура действуют на каждого из нас таким образом, что затрудняют решение этой задачи. Каждый раз возникают вещи, которые митрополит Антоний Сурожский называл не проблемами, а препятствиями. По мнению владыки Антония, есть великие богословские проблемы, и их должны решать великие богословы. Но есть то, что попроще, — некие преграды на пути, мешающие человеку двигаться. Как раз с одной из таких мы сейчас попробуем разобраться.

Проблема современного верующего заключается в том, что он хочет следовать наставлениям отцов Церкви, древней и богатейшей традиции христианства, но при этом войти в богообщение у него не получается. Причина проста: мы проецируем на всю традицию, на святых отцов своё нынешнее понимание самых обычных христианских слов.

Мой любимый пример — смирение. Когда наш современник слышит, что Бог учит человека смирению, то воспринимает это так, будто бы Бог объясняет, у кого здесь власть. Дескать, Он — настоящая власть, а ты смирись, гордый человек. И современный гордый человек отвечает: «Для меня дорогá моя свобода, поэтому я не собираюсь смиряться, я никому не раб». Верующий человек, будучи тоже современным, говорит: «Моё смирение заключается в том, что я принимаю, что я раб Божий. Я готов быть рабом Божиим».

Но для отцов Церкви всё не так. Когда Бог говорит «смирись», Он не приглашает занять причитающееся человеку скромное, подчинённое положение.

Давайте спросим себя: кто вообще смиренен во Вселенной? Оказывается, только Бог, во всех Своих действиях. Он — абсолютное смирение. И если Бог говорит человеку «смирись», то тем самым приглашает найти в себе Божий атрибут. Зовёт человека открыть в себе образ Божий, потому что смирение — Его, Божественное, свойство.

То есть наше нынешнее понимание смирения бесконечно далеко от понимания святоотеческого. Смирение, наоборот, — вхождение в богообщение. Когда я открываю в себе то, что уже есть у самого Творца. Тогда как мы прочитываем этот призыв как приглашение подчиниться власти. Так для современного человека в самых простых словах христианской традиции часто скрывается невидимая преграда.

Мы часто думаем, что читаем святых отцов, а на самом деле вычитываем у них словарь своего времени, и нам кажется, что ошибки нет. Поэтому сейчас необходима отдельная работа по переоткрытию христианского благовестия.

Одним из глубочайших современных предрассудков является утверждение, что православная культура — против воображения. Об этом написаны тысячи брошюрок: про то, что Запад, католики воображают, а православные трезвятся, что вся наша традиция против воображения.

Конечно, у подобных суждений есть серьёзные основания, но надо понять, какие. Потому что на данный момент всё свелось к схеме, к идеологии, вообще к какой‑то карикатуре.

Например, святитель Игнатий (Брянчанинов) развивал эту тему в XIX веке. Именно он начал разговор о том, что на Западе слишком увлекаются воображением, а нам, православным, нужно сконцентрироваться на борьбе с ним. Его современник, святитель Феофан Затворник отмечал, что воображение — это прекрасно, но — в размышлениях, а в молитвы его нельзя впускать.

Митрополит Антоний Сурожский писал, что самая большая наша ошибка состоит в том, что мы разговариваем с придуманным Богом — не с живым Богом, а с нашей идеей Бога. Или, что ещё хуже, подсовываем Ему идею нас самих. То есть мы, ненастоящие, разговариваем с ненастоящим Богом, и у нас это здорово получается. Правда, нет никакого трепета — потому что это неживой Бог.

Совсем современный нам православный мыслитель Сергей Сергеевич Аверинцев утверждал, что Бога можно встретить везде, но только не в воображении. Потому что там Его точно нет. Даже в греховном сердце Его можно встретить, даже в аду, потому что туда спускается Христос, но не в воображении, потому что там нет места живому.

Так поддерживается определённая традиция в православном мире — относиться к воображению всегда критически, и человека стараются от него освободить.

Окно в невидимый мир

На первый взгляд, всё убедительно. Но на самом деле главная претензия к воображению состоит в том, что оно порождает идолов. И это действительно так. Тем не менее, когда мы совсем отказываем себе в воображении, то вместе с водой выплёскиваем и ребёнка.

Ситуация очень напоминает кризис иконоборчества, случившийся в Византии. Тогда люди были напуганы тем, что человеческое воображение порождает идолов, и лучше избавиться от всякого образа, чем погрязнуть в языческом образотворчестве, которое отдаляет от Бога.

Может быть, прозвучит парадоксально, но современному православному человеку необходимо вернуться в эпоху Седьмого Вселенского Собора, когда было восстановлено иконопочитание и дан ответ на сомнения в духовной пользе воображения. Потому что святым отцам было абсолютно ясно, что воображение опасно, но в защиту иконопочитания прозвучали тезисы, сформированные преподобным Иоанном Дамаскиным и другими, — о том, почему и при каких условиях воображение не создаёт стены идолов, а прорубает окна в Божий мир и позволяет общаться с этим миром.

Предмет спора о воображении заключается лишь в том, что бывают эпохи, когда мы так напуганы идолами (остерегаться их действительно важно, нужно и ценно), что можем вообще лишить себя возможности мыслить иконически. Для Православной Церкви Торжество Православия — это праздник, связанный с иконопочитанием, защитой образа и пониманием того, что икона уходит корнями в догмат о боговоплощении. Именно потому что «Бога не видел никто никогда» (Ин. 1, 18), но Христос воплотился и явил нам Бога — только поэтому мы можем рассчитывать, что воображение создаёт не только фантазии и идолов, но может образовывать, открывать иконические возможности.

Почему это важно? Потому что настоящий вопрос заключается не в том, полезно ли воображение или бесполезно и опасно, а в необходимости понять, в каких случаях оно порождает икону. Каким образом через воображение мы вступаем в живое общение с живым Богом — это главный вопрос.

Оказывается, современный человек потерял способность к воображению. Несмотря на великие голливудские фильмы, такие как «Властелин колец», «Гарри Поттер» и другие, мы переживаем настоящий кризис воображения. Поскольку давно, с начала эпохи Просвещения, люди стали относиться к воображению как к чему‑то вторичному и непринципиальному. Мол, можно обойтись и без него.

Христианская апология воображения зиждется на том, что воображение — это способность пробиться к образу. И если в человеке есть образ Божий, то каким‑то способом надо открыть образы всего — творения, всякой вещи и так далее.

Я утверждаю вот что: современный человек оказался в нищенской позиции, очень бедной. У нас слабое воображение не потому, что мы не можем рассказать друг другу в красках о Гарри Поттере, а потому, что эти воображаемые миры не содержат в себе глубины и не могут привести нас к тайне Бога. Мы стали относиться к воображению неподобающим образом — не связываем его с открытием образа Божьего, а воспринимаем просто как способность фантазировать.

Зачем мне всё это?

Поэтому давайте смотреть на плоды развитого христианского воображения — когда оно помогало человеку прийти к Богу, а не отменяло ему этот путь. Они, эти настоящие шедевры христианской культуры, современного человека травмируют. Всё равно как ты выходишь ослабленный из больницы, а на тебя обрушивается весна с её сиренью, запахами, светом, бесконечным простором. И ты просто в обморок падаешь оттого, что всего слишком много, и боишься: а вдруг опасно?

Примерно так действует Данте на современного человека. Когда у тебя атрофировано воображение, а тут откуда ни возьмись герионы, хароны, монстры, ангелы, планеты, горы — величественная, огромная конструкция, и кажется, что это уж слишком.

Открытие того, что для современного человека средневековая христианская эстетика — это всегда «слишком», порождает достаточно грубые вопросы: зачем мне всё это? Самый простой ответ — благодаря встрече с шедеврами христианской средневековой культуры мы получаем некое духовное упражнение, позволяющее развить в себе воображение как духовную способность.

Но дальше — и это гораздо важней — они помогают нам пересмотреть наши привычные словари, имеющие отношение к простейшим словам, к которым мы апеллируем. Я имею в виду: желание, прощение, полёт, счастье. Эти слова вдруг обретают объём, воздух, свет — необычный для нас, освобождающий от плоскости и как бы выводящий из тюрьмы повседневной жизни. Мы странным образом освобождаемся, когда открываем, что все они не просто значат то, к чему мы привыкли сегодня, а в каждом из них есть приглашение к жизни и к счастью, сейчас для нас закрытому.

В этом смысле Данте оказывается современным учителем. Человеком, который встряхивает весь христианский словарь и говорит каждому из нас: «Пробудись! Единственный и главный смысл твоей жизни — путь к счастью. Ты можешь проделать его с Богом, но не будь дураком, посмотри, что происходит».

Есть известное письмо к Кан Гранде делла Скала, в котором Данте объясняет своему покровителю (кондотьеру, правителю Вероны, человеку богатому и, мягко говоря, не нежных нравов), зачем он этим занимается — составляет стихотворный текст так долго и упорно. И Данте не придумывает ничего лучше, как написать свои великие слова о том, что «цель моего произведения проста: вывести людей из состояния бедственного и привести их в состояние счастья». Задача для современного человека крайне амбициозная. Ни один наш современник — ни в Церкви, ни за её пределами — не относится так ни к одному тексту, кроме Священного Писания.

Как это возможно? Откуда такая амбиция у человека — написать книжку не для того, чтобы читатель развлёкся, или узнал что‑то новое, или просто немножко вдохновился и преодолел скуку. А тебе предлагают книгу, с которой ты совершишь самый важный путь в своей жизни. Тебя собираются провести, протащить по этому пути — от несчастья к счастью.

Конечно, многие христианские авторы в своём человеколюбии старались предложить подобное — создать книгу, которая могла бы сопровождать человека в его духовном пути. Безусловно, есть удачи, настоящие христианские шедевры, когда это удалось.

Данте в этом смысле — своего рода икона. Он написал литературный текст, который является духовной удачей. Когда самое фантастическое воображение во всём его размахе подчинено только одной цели — провести человека к счастью таким образом, чтобы это счастье раскрылось как богообщение, для которого каждый из нас создан.

Кентавры, герионы, бездны

Если мы примем эти предпосылки, то должны сделать следующий шаг. Ответить на вопрос: как возможно, что в таком странном, сложном, но полностью христианском тексте встречаются античные боги, фурии, кентавры, а сам мир Данте переполнен просто‑таки фантастическими существами? Что происходит?

Как мыслит современный человек — он говорит: вы мне точно скажите, правда это или вымысел? И что именно случилось с Данте на Пасху 1300 года?

«Божественная комедия» — изумительное произведение, поражающее своей точностью. Всё повествование начинается в Страстной Четверг и заканчивается в четверг Светлой седмицы. То есть это пасхальное путешествие, и длится оно ровно неделю. Так Бог дал, что открытие своего сердца Данте совершает именно на Пасху.

В тексте вплоть до часов можно просчитать, когда именно Данте встретил Вергилия в лесу, сколько дней заняло путешествие, в какой час он совершил полёт и когда оказался дома. То есть это — точнейшая хронология, виртуознейшее знание астрономии. И конечно же, каждый современный читатель понимает, что его плохо учили в школе, и он не готов ещё к чтению Данте. Потому что ты не только не знаешь названия созвездий, но тебе страшно даже подумать, что автор реально рассчитывает на твои скромные познания в астрономии и подразумевает, что ты поймёшь, который был час, когда Волопас склонялся к горизонту. Это тоже пример того, насколько у нас бедное воображение — сколь многие знания ушли из нашей жизни.

Но что же это было? Просто ли силой воображения человек что‑то выдумал? Здесь мы попадаем в классические ножницы современного восприятия: мы как будто всё время выбираем — либо правда, либо вымысел. И теряем то, о чём я уже говорил. Не оставляем воздуха для третьей позиции — христианского воображения.

Можно представить, что с человеком происходит какой‑то величайший опыт его жизни, буквально пасхальный, для которого он ищет слова правдивые — в том смысле, что каждый прочитавший сможет также проделать реальный, не иллюзорный, абсолютно свой пасхальный путь. Эта книга призвана сопровождать человека в пасхальном христианском пути к счастью. Приоткрыть ответы на все вопросы христианской жизни совершенно правдивым образом. То есть Данте не собирается дурачить своего читателя.

Например, в 16‑й песни «Ада» так описывается появление Гериона. Это на самом деле очень красиво:

«Мы истину, похожую на ложь,

Должны хранить сомкнутыми устами,

Иначе срам безвинно наживёшь;

Но здесь молчать я не могу; стихами

Моей Комедии клянусь, о чтец, —

И милость к ней да не прейдёт с годами, —

Я видел — к нам из бездны, как пловец,

Взмывал какой‑то образ возраставший…»

Кстати, это единственное место, где говорится: «моя Комедия». Именно благодаря этой строчке мы знаем, что он писал Комедию.

И Данте обращается к читателю, потому что это та точка, в которой даже средневековый человек останавливается и говорит: «Нет, ну всё, это перебор! Что он навыдумывал? Какие герионы?! Какие кентавры?! Да сколько можно!».

Данте убеждает: «Я клянусь словами моей Комедии». Его произведение — невероятно прекрасный текст на итальянском языке, как будто ты стоишь перед огромным собором невообразимой красоты. Каждый человек, сталкиваясь с этим текстом, думает: «Какое чудо! Кто мог создать такое?!».

И автор всего этого великолепия убеждает нас: «Я клянусь вот этой красотой — у меня ничего дороже нет, — что все мои слова правдивы. Мы заходим в круги обмана и лжи, где вам будет казаться, что и я вру, выдумывая эти образы. Но вы мне должны довериться, если у вас есть милость (“и милость к ней да не прейдёт с годами”). Если вы милостивы к моей Комедии, то просто примете на веру, что я не собираюсь вас дурачить, не собираюсь кормить продуктами моей фантазии. Но рассказываю то, что действительно происходит с человеком. В этом есть духовная правда…».

Данте ставит читателя перед выбором: либо вы мне не доверяете и дальше не читаете, либо попробуйте — я вас прошу, доверьтесь.

Все спрашивают: где гарантия? Он отвечает: «Всё, что у меня есть, моя гарантия — эта Комедия, её красота, её величие. Вы видите, держа её в руках, что она не могла появиться как плод чьей‑то фантазии».

На что это похоже? На слова отца Павла Флоренского, который говорил, что для него одним из доказательств бытия Божия является «Троица» Андрея Рублёва. Эта икона не может быть просто плодом человеческого воображения, не может так быть, что Бога, Который на ней изображён, на самом деле не существует, а Рублёв «просто красиво нарисовал».

К «Божественной комедии» применим тот же аргумент: нет доказательств, что это — раз и навсегда Божия книга. Но что говорит Данте? «Если бы я просто рассказывал про ад, чистилище и рай, то, действительно, зачем другому человеку чьи‑то видения, плод чужой фантазии? Но если я действительно был в раю, то мой опыт преображён, и из этого опыта я готов вам рассказать, что я видел».

В самом начале «Божественной комедии», когда Данте описывает лес — «тот дикий лес, дремучий и грозящий, чей давний ужас в памяти несу, так горек он, что смерть едва ль не слаще» — на самом деле в каждом человеческом сердце есть опыт такой горечи. О нём никому не расскажешь, да ты и не пытаешься. Но Данте намерен. Потому что «благо в нём обретши навсегда, скажу про всё, что видел в этой чаще».

Данте прекрасно понимает, что грузить другого человека адским опытом — не человеколюбиво. Но у него есть серьёзная на то причина, и он заранее нас о ней предупреждает — потому что именно в том лесу для него начался путь счастья. И если он всё хорошо не объяснит, то это будет выглядеть, будто он совершил незаконный прыжок к счастью. Как будто только одному Данте был дан такой опыт.

На самом деле он хочет показать, что каким бы ужасным опытом человек ни обладал, какие бы бездны ада перед ним ни открывались, из них можно выбраться. И тёмный лес, в котором «смерть едва ль не слаще», когда кажется, что самоубийство — это благо, что лучший способ выйти из комедии жизни — просто её прекратить: для Данте очень важно зафиксировать эту отправную точку как начало. С одной стороны, ад, конечно же, — не место для рассказа, с другой — он бы и не стал рассказывать, если бы не видел рая.

Здоровый, но не счастливый

Когда мы читаем «Комедию», нас захватывает мастерство, величие, красота всего сооружения. Чем больше её изучаем, тем больше понимаем, насколько это не спонтанный текст, а великое творение — буквально как громадный средневековый собор. Когда мы перед ним стоим, то обычно думаем: «Господи, кто это построил?». И в «Божественной комедии» надо помнить, что мы имеем дело с двумя Данте — с героем, который проходит путь из ада в рай, но вместе с тем и с автором, рассказчиком. Опыт богообщения позволяет ему смотреть на мыслимое и немыслимое зло и провести каждого из нас из отчаянного положения к райскому. Или, по крайней мере, проложить этот путь.

Данте проводит нас сквозь текст. Он сам идёт с Вергилием, а мы идём с тем Данте, который уже был в раю. И это, быть может, — один из самых его больших подарков современному читателю. Дело в том, что глубочайшей ошибкой нашего времени является попытка решать все проблемы, апеллируя к травме, их породившей. Современный человек верит, что излечение от его духовных недугов — это какая‑то археология, взгляд, обращённый в прошлое. Когда я ищу и нахожу травму, из которой выросли мои нынешние проблемы. Так работает почти вся психотерапия, и это действительно помогает. Но беда в том, что, разбирая травму, мы освобождаемся от болезни, но не становимся счастливыми.

Данте это не устраивает. Ему недостаточно освободить человека от болезни, но очень важно провести его к счастью. А провести к счастью нельзя, дойдя лишь до травмы. Нужно пойти дальше, понять, что в каждом человеческом сердце есть опыт рая. Травма — это завал, обрушение, закрывающее от этого опыта. А мы так увлекаемся руинами, что думаем, в этом и есть путь.

И если мы говорим о счастье, то должны идти не к травме, а к опыту рая. Должны проделать то, что Данте называет «враиванием ума» — научиться сопрягать свой мир повседневности с опытом рая. А для этого его надо найти.

Почему этот опыт принципиален для Данте? Рай — это никогда не бонус после трудного пути. Не так, что если ты будешь хорошим мальчиком или девочкой, то получишь немножечко счастья, вкуса опыта рая — как конфетку. Или после смерти обретёшь его как награду за страдания. Данте в этом смысле радикал. Он считает, что наша способность трезво смотреть на мир, не отворачиваясь от его проблем и отвечая на них по‑взрослому, связана только с одним — с тем, что я уже открыл в своей жизни опыт и вкус рая.

Для Данте христианская педагогика — это педагогика вкуса рая. Всё, что я могу сделать для человека, это показать ему, что в основе всей жизни где‑то, как ключ, бьёт Божий опыт и вкус рая, к которому человек не может быть не допущен.

Александр Филоненко