Современный украинский философ Вахтанг Кебуладзе пишет в одном из своих эссе: «Кто спасёт нашу цивилизацию – герои или контрабандисты разума? Этот вопрос, в свою очередь, отсылает нас к шутке <…> о том, что нас могут спасти лишь герои разума. В книге ‟Топография чужогоˮ Вальденфельс, иронизируя по этому поводу, пишет, что сегодня, когда мы пережили столько войн, революций, заговоров и подобных социально-политических катастроф, возникает подозрение, что нас спасут не столько герои разума, сколько его контрабандисты и партизаны».
Интересно, что во французском языке слово «контрабандист» можно обозначить словом passeur, как и понятия «проводник», «паромщик». Именно таким «проводником» для западного человека в мир православия, христианского Востока в XX веке оказался выдающийся православный богослов-неопатрист Владимир Николаевич Лосский (1903–1958). Показательно, что именно passeur назвал своего любимого учителя другой крупный православный богослов, француз Оливье Клеман, в книге, отчасти ему посвящённой, Orient–Occident: Deux passeurs, Vladimir Lossky et Paul Evdokimov («Восток–Запад: Два проводника. Владимир Лосский и Павел Евдокимов»).

Признаюсь: несколько лет не решалась взяться за написание статьи о Владимире Николаевиче Лосском. Почему? Потому что о таких людях всегда непросто писать в каком бы то ни было «популярном» жанре. Дисциплинированный, скромный, добросовестно делающий своё дело. Тихая жизнь, лишённая всяких «жареных фактов» – такие биографии редко, к сожалению, попадают в фокус писательского и читательского внимания. Даже родной отец, кажется, реже всего упоминает в своих воспоминаниях именно Владимира (по сравнению с его братьями Борисом и Андреем), хотя он оставил наиболее яркое творческое наследие. Мало известен Владимир Николаевич и широкому христианскому кругу читателей. Конечно, уже одно из первых изданий его трудов в СССР – 8-й выпуск «Богословских трудов» в 1972 году в Новодевичьем монастыре – стало настоящем событием в кругах отечественной воцерковлённой интеллигенции. Да и его труды («Отрицательное богословие в учении Дионисия Ареопагита», «Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие», «Боговиденье» и др.) давно  приобрели статус «учебников» в семинариях и духовных академиях. Но для христиан  без специализированного богословского образования, к сожалению, они оказываются на периферии внимания, так как требуют особого медленного чтения, определённых усилий для понимания. Потому и редко цитируются в проповедях и популярных статьях (в отличие от книг митр. Антония Сурожского, прот. Александра Шмемана, еп. Николая Сербского), в различных христианских пабликах и пр. Попытаемся восстановить историческую справедливость и вспомнить этого прекрасного современного православного богослова.

Владимир Николаевич Лосский – ещё одно яркое опровержение циничной формулы «На детях великих людей природа отдыхает». Он действительно родился в семье одного из самых известных и системных русских философов, интуитивиста Николая Онуфриевича Лосского в германском Гёттингене. Семья имела польские корни и по родительской линии была связана с кругами российской либеральной интеллигенции.

Появление на свет Владимира Николаевича чуть не окончилось трагедией: роды длились около 60 часов. Сердце измученной роженицы стало ослабевать, потому профессор Мюллер, дабы спасти мать и дитя, решился на крайнюю меру: вытянул младенца за  правую ножку, которая оказалась неминуемо сломлена. Потому первые три недели своей жизни мальчик провёл со стеклянной повязкой в кроватке, «с поднятою ногою, к которой была привязана гиря на шнуре, перекинутом через блок». 

Семейный портрет Лосских. Збраслав. После 1922 г.
На снимке слева направо:
Лосская Людмила Владимировна, Лосский Борис Николаевич, Стоюнина Мария Николаевна,
Лосский Владимир Николаевич, Лосский Николай Онуфриевич, Лосский Андрей Николаевич. Фото: expositions.nlr.ru

Володя рос в здоровой атмосфере любви и счастья, судя по воспоминаниям отца. Николай Онуфриевич отмечал в 25-летнюю годовщину брака, что его справедливо называют «самым счастливым человеком в России». С детства, чтобы поправить здоровье сына, родители его закаляли (например, спали даже «зимою в Петербурге с открытою верхнею частью окна» и пр.), рано приучали к дисциплине. Отец Владимира был крайне дисциплинирован и трудолюбив. Например, у него было правило  вставать рано, каждый день писать «хоть четверть листа новой книги или статьи» – этому правилу он следовал вплоть до 92 лет, пока хоть как-то самочувствие позволяло работать. Отдыхала с друзьями семья лишь строго по вечерам воскресенья, да и то не засиживаясь допоздна (хотя и не по-ханжески, с играми в мяч и пр.). Такой же самодисциплине он учил всегда и своих детей. А их было четверо: три сына (Владимир, Борис и Андрей) и дочь Маруся (к сожалению, умерла от врачебной ошибки: от не диагностированного вовремя дифтерита, в 1918 году). Впоследствии  Борис Николаевич стал историком искусства и известным деятелем культуры во Франции, Андрей Николаевич – историком, работал в США.

Детство Владимира пришлось на время сближения интеллигенции и Церкви. Многие представители интеллектуальной элиты «возвращались» в Церковь: В. В. Зеньковский,  С. Булгаков, П. И. Новгородцев, Скобцова, Г. П. Федотов. Вернулся к вере и отец Владимира. В своё время «за пропаганду атеизма и социализма» он был исключён из Петербургской гимназии. Как сам признавался в воспоминаниях, «почти 30 лет находился вне Церкви»; подготавливаясь же к свадьбе, познакомился с о. Николаем Апраскиным в Женеве. Этот наивный, консервативный священник поразил Николая Онуфриевича «своею добротою и глубокою религиозностью», деликатностью, с которой отнёсся к его неверию. Так начался путь назад, в храм. Позже именно о. Николай специально был приглашён из Женевы крестить маленького Владимира. Отец, несмотря на свою внешнюю «светскость», стал глубоко верующим человеком. Его правнук вспоминал: «Когда он ходил в церковь, то молился сосредоточенно и от души. Один неверующий студент еще в России увидел его стоящим на коленях перед иконой Божией Матери и решил, что если такой знаменитый профессор стоит на коленях перед иконой, значит, Бог есть, и обратился к Православию». Хотя, как отмечает Н. К. Гаврюшин, Николай Лосский сохранил некоторые чуждые христианству идеи (для представителей «русского религиозного возрождения» вообще часто был характерен такой причудливый синтез): платонизм, веру в переселение душ.

Сознательное же обращение самого Владимира произошло уже после большевицкого переворота. Владимир Николаевич присутствовал в 1922 году на суде митрополита Петроградского и Гдовского Вениамина (Казанского), тогда будущего первого священномученика. Владыку, пользовавшегося огромным авторитетом и любовью у паствы (не случайно петроградцы называли его «наш батюшка»), по официально опубликованному письму «обновленцев» обвиняли в сопротивлении изъятию церковных ценностей и контрреволюционной деятельности. Большевики стремились ликвидировать всех священнослужителей, чья благочестивая жизнь не вмещалась в рамки образа «классового врага». Процесс длился несколько месяцев, по истечении которых митрополита Вениамина расстреляли на окраине города. Внук Лосского, Андрей Николаевич, рассказывал: «Этот приговор на смерть очень повлиял на ещё молодого Владимира, который тогда осознал, что христианская вера – центр и смысл всей человеческой жизни». Хотя это было не столько обращение, сколько пробуждение в вере, в которой Лосский и так пребывал. Ему не нужно было возвращаться, как отцу, в Церковь – он рос в среде воцерковляющейся интеллигенции.

Хотя Николай Онуфриевич оказал большое влияние на становление мировоззрения Владимира, тем не менее юноше тогда был чужд путь философа, потому он выбрал специальность историка. В 1919 (20) году Владимир поступает в Петроградский университет, где преподавали И. М. Гревс и Л. П. Карсавин. Петербургская «школа Гревса» (Л. П. Карсавин, Г. П. Федотов, О. А. Добиаш-Рождественская, П. П. Бицилли, Н. П. Анциферов и др.) – уникальное явление в мировой историографии. Эти учёные-медиевисты одними из первых обратились к изучению «среднего человека», его мировоззрения, повседневной культуры. Гревс оказал значимое влияние на Лосского, прежде всего обратив его к средневековой проблематике. Влияние же Карсавина, возглавлявшего кафедру медиевистики, было определяющим: именно он вдохновил талантливого студента обратиться к изучению наследия «Отцов и догматического значения Filioque» – проблематике, которую он будет исследовать до конца своих дней. Однако завершить учёбу в Петрограде из-за послереволюционной ситуации в стране у Лосского не получилось (далее он обучался в Карловацком университете в Чехии и во французской Сорбонне у знаменитых французских медиевистов Фердинанда Лота и Этьена Жильсона).

После революции Лосским, привыкшим к налаженному, благоустроенному быту профессорской семьи, как и многим тогда, пришлось несладко. Отец вспоминал: «Для отопления Петербурга в окрестных губерниях производились до революции грандиозные заготовки дров; нарубленные поленья должны были сохнуть в течение года. Эта важная отрасль промышленности, как и вся хозяйственная жизнь России, была разрушена, и мы начали мучительно страдать от холода. Вся наша большая семья поместилась в трех смежных комнатах, в которых удавалось поддерживать температуру на уровне 3° С. Работать приходилось сидя в шубе, с шляпою на голове. Почти все деревянные дома и заборы были использованы для отопления. Было время, когда электричество подавалось только на самое короткое время, а вода не поднималась выше третьего этажа. В университете я читал лекции в шубе и шапке, при освещении аудитории свечою, приносимою одной из слушательниц». Семья Лосских, как и прочие семьи интеллигентов, 2 года откровенно голодала. «Спасла нас от смерти американская организация ARA (American Relief Association), устроившая в 1921 г. свои отделения по всей России. Лица, желавшие помочь голодающим, вносили в эту организацию 10 долларов, указывая адрес, кому они хотели послать продовольствие. ARA доставляла по данному ей адресу трехпудовую посылку, содержащую в себе муку, рис, жиры, жестянки с молоком и т. п. драгоценные продукты. Наша семья, имевшая друзей в Западной Европе, стала получать ежемесячно такую посылку», – читаем в воспоминаниях отца. 

Но самыми страшными в тот период были даже не бытовые мытарства. «Разруха не в клозетах, а в головах», – как писал М. А. Булгаков. Метаморфозы, происходившие в тот период с сознанием людей, ужасали Лосских, да и не только их. Человеческая жизнь оказывалась ничтожной на пути достижения каких-то химерных революционных целей. Например, мать Владимира вспоминала, что как-то в приёмной канцелярии ей довелось слышать об организации «красной недели» в Тверской губернии. Комиссар давал разнарядку «ликвидировать» определённое число «классовых врагов», «священников, бывших офицеров, помещиков, фабрикантов, вообще лиц, считавшихся по своему душевному строю неспособными стать строителями коммунизма. Комиссар, перелистывая тетрадь, тыкал пальцами наугад на ту или другую строку; на чье имя случайно попадал палец, тот и подлежал расстрелу». Отец же приводит другой характерный эпизод: «На одном концерте артист пел романс Рахманинова ‟Христос воскрес поют во храмеˮ. Один из слушателей выстрелил в певца, но, к счастью, не попал в него».

Не обошла стороной репрессивная машина, к сожалению, и семью Лосских. Отца за книгу «Мир как органическое целое» (1915), в которой, как говорилось в обвинении, он «защищает догмат Троичности», исключили из университета (хотя благодаря его юношескому атеизму и увлечению социализмом включили в число членов Научно-исследовательского института). Николай Онуфриевич на нервной почве заболел и слёг. Начался период «философских пароходов»: летом 1922 г. ГПУ составило три списка ярчайших представителей интеллигенции, в основном гуманитариев («московский», «петроградский» и «украинский»), которые подлежали насильственной депортации с последующим запрещением возвращения домой под страхом смертной казни. Первый пароход был отправлен из порта Одессы, два других – из Петрограда. Условия депортации отличались особой жёсткостью: строго регламентировался список разрешённых для багажа вещей (не более 1 постели на человека, запрет на вывоз каких-либо книг без специально оформленных документов и пр.). Всё это делалось для того, чтобы ликвидировать слой населения, способный мыслить критически и грамотно аргументировать осуждение тоталитарной системы. Есть мнение, что идею «пароходов» и «поездов» вместо откровенного физического устранения предложил Л. Д. Троцкий как показательную акцию-демонстрацию миру якобы «лояльного» отношения большевиков к своим оппонентам.

Так семья Лосских оказалась в эмиграции. Обосновалась в Праге, в которой тогда чешским правительством были созданы благоприятные условия для русских эмигрантов (пособия и пр.). Однако для молодого Владимира Николаевича, начинающего учёного, Прага оказалась малоперспективным городом, потому он переехал во Францию.

Лосский поселился в Париже, хотя гражданство не получал вплоть до 1939 года. Его отец вспоминал: «Мешало ему, между прочим, то, что он родился в Геттингене: французы не могли понять, каким образом русский родился в Германии».

Владимир с головой погрузился в пучину увлекательнейшей интеллектуальной жизни французской столицы, которая становится на тот момент фактически центром мировой религиозной мысли. Например, посещал знаменитый «коллоквиум» в Кламаре в доме Н. А. Бердяева. На этих встречах-дискуссиях присутствовали фактически ведущие христианские мыслители того времени Г. В. Флоровский, о. С. Булгаков, Б. П. Вышеславцев, М. И. Лот-Бородина, Евграф Ковалевский, В. В. Зеньковский, философы Габриэль Марсель, Эммануэль Мунье, Морис де Гандийак и Жак Маритен и др.  В 1925 (28) году вступил в Братство святого Фотия, на какое-то время даже стал его начальником (председателем). Братство – интереснейший феномен в истории Церкви. Организация по своей  форме уподоблялась средневековым рыцарским орденам со своей системой присяги, инициации, иерархией: «Братство есть дисциплинированное общество Православных христиан, объединённых для защиты Церкви и Торжества Вселенского Православия», – указывалось в первом пункте устава братства. Выбор своим небесным покровителем св. Патриарха  Константинопольского Фотия, который первым указал на  ересь Filioque у латинян (хотя добавка в Символ веры «И от Сына» ещё тогда не была принята в Риме), был программным. Однако это не являлось попыткой поиска собственной православной идентичности через соотнесение и критику католицизма. Акценты расставлялись иначе, несколько в романтическом ключе: это был, как воспринимали свою деятельность сами члены братства, жест любви к Западу, стремление открыть французскому христианину его древние забытые православные корни, показать, что православие – не просто историческая форма христианства на Востоке, но «непреложная истина». Отсюда – интенсивное изучение литургической западной традиции времён до схизмы, проект Галликанской (Французской) Православной Церкви, которому, к сожалению, в каноническом формате так и не суждено было осуществиться. Создан не без участия Лосского первый франкоязычный православный приход на улице Сент-Женевьев в Париже. Митрополит Антоний Сурожский вспоминал это миссионерский храм: «Маленький вход, длинный коридор, где стояли помойные ящики и где ночью и днем дрались ярой войной кошки и крысы. И чтобы дойти до храма, надо было пройти так, чтобы тебя, во-первых, не укусили, а во-вторых, чтобы тебе не было слишком противно. Потом была маленькая комната входная и другая комната, немножко больше. Там был поставлен фанерный иконостас, который расписал Евграф Ковалевский в очень своеобразной манере. Там была икона Всех Скорбящих Радость. Божия Матерь была как Божия Матерь, но вокруг все были в пиджаках, рабочих куртках. Так что было очень своеобразно». Позже организовали Французский православный институт св. Дионисия, в котором Лосский преподавал догматическое богословие и церковную историю, некоторое время являлся его ректором.

В 1928 году Владимир Николаевич венчался митрополитом Евлогием в церкви Сергиевского подворья в День Св. Духа с Магдалиной Исааковной Шапиро.  «Магдалина была живая, шустрая, убежденная, быстрая, прямая, правдивая», – вспоминал митрополит Антоний, который был дружен с этой семьёй. У супругов родилось четверо детей: Николай, Иван, Мария и Екатерина. Магдалина Исааковна обратилась из иудаизма в христианство. Ее крестил митр. Евлогий. Она была глубоковерующим человеком, переводила литургические тексты на французский язык, служила псаломщицей. Сам Лосский был человеком очень скромным, также искренне верующим; в храме часто выполнял обязанности пономаря: выносил свечу, подавал кадило священнику; иногда читал шестопсалмие. «На службе он стоял всегда собрано, молчаливо». Митрополит Антоний Сурожский рассказывал, в каком удивительном духе восприятия церковной жизни как дара и праздника воспитывали супруги Лосские своих четверых детей. Как-то они плохо вели себя неделю, но родители не ставили их в угол, не кричали… а не брали с собой на Литургию, потому как дебоширы не были готовы к этому празднику. В семье дети воспринимали богослужение как празднество, радость, в меру которой надо вырасти, а не утомительным еженедельным обязательством! Удивительно! Или вот другое воспоминание владыки: «Я пришел к Лосским домой, перед тем, как идти в церковь. Они жили в шестом номере, мы жили в третьем. И я вижу: стоят дети. Перед ними Владимир Николаевич и Магдалина. Владимир Николаевич им объясняет: ‟Мы с мамой сегодня хотим исповедоваться и причащаться, но мы не можем причащаться, если вы нам не простите то, чем мы вас обидели с прошлой исповеди. И поэтому мы будем подходить к каждому из вас и просить прощенияˮ. И я вижу: он и она подходят к каждому из детей, просят прощения и кланяются в землю, встают, и ребенок целует. Это была такая потрясающая вещь!»

Архимандрит Афанасий (Нечаев). Фото: drevo-info.ru

Важную роль в духовном становлении этой семьи сыграли духовники. Сначала наставником Владимира Николаевича был архим. Афанасий Нечаев, который, по слову его другого духовного чада, митрополита Антония Сурожского, «сумел быть до конца свободным, который сумел себя забыть так, что во всех обстоятельствах жизни не терять радость, которой он сумел так полюбить Христа и людей, что всю свою жизнь посвятил…» Например, отец Афанасий мог идти по улице, будучи голодающим монахом из бедствующего прихода, без гроша в кармане,  увидеть на улице нищего и подойти к случайному прохожему, попросить того бедолагу покормить, а самому так и пойти голодным. После смерти отца Афанасия Лосский стал окормляться у отца Сергия Шевича. Это был удивительный старец: прошёл путь увлечения национал-революционными идеями в годы своего пребывания среди младороссов, побывал в самой гуще интеллектуальной жизни Франции, принимая участие в «коллоквиуме» Н. Бердяева и кружке Ж. Маритена. Однако решил стать монахом, попросил благословения в письме у афонского старца Силуана и провёл свою жизнь в кротком служении Богу и людям в скиту Святого Духа. С отцом Сергием Владимира Николаевича сближало неприятие слепого, всё пожирающего рационализма. Интересно, что Шевич всех окормляемых у него интеллектуалов (Н. Бердяева, Г. Круга и др.) призывал к «распятию ума», так как считал излишнюю эрудицию, мудрствование балластом на пути к Богу.

Признание к Лосскому пришло не сразу. Некоторое время его даже пренебрежительно называли «апологетом мистицизма». Неприятие Владимира Николаевича определенными эмигрантскими кругами объяснялось его принципиальной, как и у членов Братства св. Фотия, о. Георгия Флоровского, позицией относительно софиологии о. Сергия Булгакова, который в православном Париже был почти кумиром: за ним всегда ходила толпа почитателей, он пользовался авторитетом, потому его оппонентов фактически подвергли «остракизму» в некоторых эмигрантских кругах (Флоровский в конце концов вынужден был эмигрировать в США; Лосского, одного из ярчайших православных богословов того времени, принципиально никогда не приглашался на какие-либо мероприятия в Свято-Сергиевский институт). Как сам горько отмечал мыслитель в письме к Бердяеву (23 ноября 1935 года): их считали «слепыми ‟мракобесамиˮ, отвергающими огульно всё, что высказывают  инакомыслящие». Однако Лосский считал, что можно смолчать, когда искажают твои личные идеи, но не Истину Церкви. Хотя никогда не распространял своё неприятие софиологии Булгакова на критику самой личности о. Сергия, который, подобно Оригену, действительно вёл праведный образ жизни. Лосский уважительно относился к Булгакову как человеку, специально приехал на похороны проводить его в последний путь. А свой крест «остракизма» (в некоторых кругах) нес со стоическим суровым смирением.

Не стоит также забывать, что Лосский, как и другие члены прихода при храме Трёх Святителей (епископ Вениамин (Федченков), иеромонахи Афанасий (Нечаев), Стефан (Светозаров), Серафим (Родионов), Феодор (Текучев), священники Стефан Стефановский, Михаил Вельский, Димитрий Соболев, Всеволод Палачковский и некоторые миряне – в частности Николай Бердяев, Владимир Лосский, Андрей Блюм (будущий митрополит Сурожский Антоний), Владимир Ильин, Михаил Зимин, Леонид Успенский, Петр, Евграф (будущий епископ Иоанн) и Максим Ковалевские, Георгий (будущий отец Григорий) Круг и Феодор Пьянов), принципиально оставался верен юрисдикции Московского Патриархата. Таких людей в эмиграции воспринимали почти предателями, продавшимися большевикам, презрительно называли «братками» и пр. Но для Лосского верность МП была связана как раз с его аполитичностью, неприятием националистического восприятия православия – мыслителю было важно оставаться вместе со страждущей, гонимой Церковью-Матерью в трагический период Ее истории. Он говорил: «Церковь никому не предписывает каких-либо политических взглядов, социальных доктрин или культурных особенностей. Но она не может допустить, чтобы интересы или установки отдельных лиц или групп выдавались за интересы церковные, потому что первейшим стремлением должно быть соблюдение единства, вне которого нет кафоличности, нет несомненности, нет различия между Церковью и миром», считая, что покидать юрисдикцию можно лишь в случае еретического заблуждения Церкви, хотя был «убеждённым монархистом», патриотом (сын Николай до младшей школы не знал французского языка, так как в семье говорили лишь по-русски и т. д.).

Лосский тихо, добросовестно занимался богословскими студиями, уделяя особое внимание проблеме филиоквизма как ментальной особенности католицизма, проявляющегося, по его мнению, в гиперрационализме и восприятии Церкви как временного явления, институции. Ещё в студенческие годы обучения в Сорбонне будущий мыслитель увлёкся идеями паламизма после пренебрежительных высказываний на семинарах одного из ведущих французских византологов Шарля Дьеля. Лосский стал одним из основателей неопаламизма в современном православном богословии. Владимир Николаевич также указал на глубокое антропологическое измерение восточнохристианского богословия, акцентируя принципиальное различие понятий личности и индивидуальности.

Он  всегда подчёркивал опытную природу христианского богословия, потому любил выражение Евагрия Понтийского: «Если ты богослов, то будешь молиться истинно, а если истинно молишься, то ты – богослов». Сам в своей жизни следовал этому принципу. Как вспоминает митр. Антоний Сурожский, «Богословие Лосского исходило из молитвы. Когда он должен быть писать даже доклад, он уходил из дому, у него была комнатушка отдельная. Он постился, исповедовался, причащался, запирался и писал свой доклад. Этот подход тогда меня глубоко поразил». Кстати, владыка Антоний часто говорил, что среди современников знает лишь двоих подлинных богословов – своего «учителя», о. Георгия Флоровского, и В. Лосского. Сам отец Георгий среди трудов современных православных мыслителей чуть ли не книгу одного Лосского советовал читать своим студентам (а он был более чем требовательным и чутким к богословским неточностям). 

Анна Голубицкая

Лосский так выражал суть богословия: «Подлинное ведение (гносис) неотделимо от харизмы, от просвещения благодатью, которая изменяет наш разум. А поскольку предмет созерцания есть личное бытие, личное присутствие, истинное знание, то он предполагает встречу, взаимность, веру как приятие личного присутствия Бога, который открывается человеку. У христианских подвижников Востока ведение в строгом смысле слова есть вершина молитвенной жизни, вершина, где знание дается Богом человеку, ‟сознающему себя погрешимымˮ, говорит Евагрий, и превращает его убожество в открытость вере».

Личность Владимира Николаевича Лосского, несмотря на его принципиальную верность традиции («Живому Преданию», как он сам говорил), явила пример такой встречи, прежде всего Востока и Запада, пример открытости православия миру, уважения к чужой традиции (всегда почтительно высказывался, например, о личностях Франциска Ассизского, Бернарда Клервоского, теологии Бальтазара, де Любака и пр.) и вместе с тем твёрдого стояния в своей вере.