Эрих Мария Ремарк о самолетах вместо Ангелов, о том, что не орет на площадях и как не стать слепыми кротами: христианский контекст антивоенных произведений немецкого писателя, пережившего Первую мировую.

«И души у нас ослепли…»

Герои Ремарка прямо называют свои пустые отговорки о том, что не желают бросать свое Отечество во время войны, не углубляясь в вопросы, кому она нужна и кто ее затеял, ничем иным, как искушением Господа. За последние десять лет, приходят к выводу они, им «пропагандой так прожужжали уши, что трудно было расслышать что-нибудь другое. А особенно то, что не орет на площадях: голос сомнения и голос совести». Вот почему герои на страницах романа уподобляют себя слепым кротам: «И души у нас ослепли. Уму непостижимо, до чего мы докатились!» и уверены, что войны утихнут, если облечься в ризы терпимости: «…Если бы каждый не старался непременно убедить другого в своей правде, люди, может быть, реже воевали бы».

Эрнст Гребер, получив краткосрочный отпуск, всё же выбирается из лап смерти и войны, бушующей «в умах и сердцах», когда «никому нельзя доверять», на Родину, захватывая с собой «писанную лаковыми красками русскую иконку» с изображенным Николаем Угодником, окруженным сонмом Ангелов, которую он нашел в России и собирался отдать матери. И вот первая деревня, церковь с поблескивавшим крестом, воскресший в памяти запах земляники и сосен, лугов, согретых солнцем. Однако разбомбленный авиацией дом, неизвестная участь родителей, которые, возможно, еще живы и где-то под завалами в отчаянии царапают камень ободранными руками, усугубляют его мысли о целесообразности войны и лишают всякой надежды на «время жить», ибо здесь, в тылу, идет «десятикратная война», так как «стреляют в одного, а отзывается у всех», и каждого интересует только одно: жив еще человек или мертв. И всё. Как позже скажет один из героев романа: «…Раньше мы поднимали глаза к небу, чтобы молиться. А теперь – поднимаем, чтобы проклинать».

Эрнст, присев возле лестницы, осознает, что одинок, а расистские теории, проповедуемые в его отечестве, никак не вяжутся с его представлениями о любви: «Лестница Иакова, – подумал он. – В чем там было дело? Кажется, речь шла о лестнице, которая вела на небо? И об Ангелах, которые по ней сходили и восходили? Но где же Ангелы? Ах да, теперь это самолеты. Где всё это? Где земля? Неужели она – только сплошные могилы? И я рыл могилы, – думал Гребер, – бесконечно много могил. Зачем я здесь? Почему мне никто не помогает? Я видел тысячи развалин. Но по-настоящему не видел ни одной. Только сегодня. Только сегодня. Эти – иные, чем все прочие. Почему не я лежу под ними? Это я должен был бы под ними лежать…»

Укрывающихся в бомбоубежищах людей города, «бесконечного морга» с «квартирами-гробами», Эрнст называет утопленниками, ждущими очередного авианалета. «Их утопили во лжи и страхе, загнали под землю, заставили возненавидеть свет, ясность и правду», – размышляет он, сидя на развалинах и листая «Катехизис», «желтую книжечку, в которой были ответы на все вопросы человечества», в которой Эрнст, изучая Закон Божий, делал некие замечания, в которой было сказано, что «Бог милосерд,  всемогущ, всеведущ, премудр, бесконечно благ и справедлив…» и которую, увы, Эрнст в эту ночь, «полную огня, чада, удушья, воплей и смертей», не взял с собой. Комендант, цитируя библейский текст: «– Ибо то, что вы сделали последнему из моих братьев, вы сделали мне, – говорит Господь…», призывает героя откапывать тела, называет его «стреляющим автоматом» и сетует на то, что милосердия больше нет на земле. Однако люди, по его мысли, лежащие под обломками, воскреснут и будут обвинять и судить таких, как Гребер, каждого в отдельности.

«Надо верить… В Бога. И в доброе начало в человеке»

С каждым днем Эрнст всё больше убеждается в том, что везде и повсюду «безнадежно обречены всякая справедливость и сострадание: им суждено вечно разбиваться о равнодушие, себялюбие и страх». В подвале церкви Святой Екатерины герой увидит железные кольца для пыток и казни ведьм и еретиков, применявшиеся в Средневековье «во имя Господа и христианской любви к ближнему», которые в тех же целях применяются в концлагерях. Именно желание объяснить странные деяния «последователей сына Плотника из Назарета» и знать меру собственной вины за содеянные преступления приводит его к Польману, учителю Закона Божьего.

«– Христианские мученики не подчинялись насилию, – нерешительно сказал Польман.
– Мы не мученики. Но скажите, с чего начинается соучастие? – спросил Гребер. – С какой минуты то, что принято называть геройством, становится убийством? Когда перестаешь верить, что оно оправдано? Или, что оно преследует разумную цель? Где тут граница?»

Герой пытается найти корень вины в преступлении, под которым подразумевал войну с «лагерями для рабов, с концентрационными лагерями и массовыми убийствами гражданского населения» и всё, что привело к ней: ложь, угнетение, несправедливость, насилие и предательство. Душевная вялость? Равнодушие? Ограниченность? Эгоизм? Отчаяние? Его также заботит вопрос распространения чумы-войны. Польман уверяет Эрнста, что любой ответ есть уклонением от него, и даже тот, который дает Церковь: «С одной стороны, она говорит: “Люби своего ближнегоˮ и “Не убийˮ, а наряду с этим: “Отдавайте кесарево – кесарю, а Божие – Богуˮ. Тут открывается большой простор». Продолжая незаконченный разговор спустя несколько дней, учитель резюмирует, что на поставленный Эрнстом вопрос есть только один ответ: «– …Надо верить. Верить. Что же нам еще остается? – Во что? – В Бога. И в доброе начало в человеке. – Вы никогда не сомневались в этом добром начале? – спросил Гребер. – Нет, сомневался, – ответил старик. – И часто. А разве возможна вера без сомнений?».

Именно после встречи с учителем Гребер осознает, что понял жизнь «глубже и полнее».

«Христианство началось с нескольких рыбаков, с нескольких верующих…»

Элизабет, которую встретит главный герой, единственная, кто сможет вернуть его к жизни, пробудившейся посредством вспыхнувшей любви. Всесильной любви, которой «всё покупается, всё спасается» (по Достоевскому – одному из любимых писателей Ремарка), среди ненависти, порожденной окаянными днями войны. «Нам был дан свет, – и он сделал нас людьми, – символично возвещает героиня. – А мы его убили и стали опять пещерными жителями». В военное время счастье для оформивших брак героев теряет свои контуры, зачастую представления людей о нем «связываются с едой». По-настоящему счастливыми могут быть лишь камни и те, кто осознает себя не мертвецами – к такому выводу приходят молодые супруги, желающие взять от жизни хоть немного радости. Эрнст, видя охваченные пламенем улицы с нестерпимым запахом пожарищ и смерти, бесчисленные трупы и людей – «живых факелов», которые неистово метаются по округе и сгорают живьем, всё больше понимает ужас войны, и его охватывает ненависть к тем, кто её затеял. Гребер возвращается на фронт другим, «новым» человеком, жаждущим применить усвоенные христианские уроки на поле боя. И всё же его смерть от руки партизана, которого он освободил из пленения, воспринимается и как возмездие за содеянные преступления, и как жест нарушения «правил» войны, и как некое внутреннее личное освобождение. 

Символом «времени жизни» и всего живого в романе является дерево, почти вырванное из земли взорвавшейся бомбой: часть корней повисла в воздухе, ствол был расколот, некоторые ветки оторваны; но, несмотря на это, его покрывали белые цветы. «Они продолжают расти и дают листья и цветы, и даже когда они растерзаны, какая-то их часть продолжает жить, если хоть один корень еще держится за землю. Они непрестанно учат нас, и они не горюют, не жалеют самих себя», – заметит Гребер. «…Если корень свят, то и ветви», – читаем в Библии, где образ растения с сильными корнями символизирует рост и стабильность. Не случайно в финальных строках, повествующих о гибели героя, вновь появляется одинокий полурастоптанный стебелек, цветы на котором росли и увеличивались, искрясь жизнью и перебивая смерть, «бесшумно и естественно неся простейшее утешение, свойственное малым вещам, и всю полноту покоя; и растение это росло, росло, оно заслонило всё небо, и глаза Гребера закрылись».

Своеобразным христианским пророчеством и гимном звучат слова арестованного гестапо «единственного порядочного учителя» Польмана (в экранизации романа в 1958 г. именно эту роль играл Ремарк лично), уверенного, что в тяжелое время кровавой военной саги всем надо спасать не мечты, ибо они придут опять, а веру – веру в Бога и в доброе начало в человеке: «Еще не существовало на свете такой тирании, которой бы не пришел конец. Человечество шло вперед не по ровной дороге, а всегда – толчками, рывками, с отступлениями и судорогами. Мы были слишком высокомерны, мы вообразили, что наше кровавое прошлое уже преодолено. А теперь знаем, что стоит нам только оглянуться, и оно нас тут же настигает»; «Не надо так быстро сдаваться и впадать в отчаяние… Вы спрашиваете, достаточно ли осталось людей, чтобы начать всё заново? Христианство началось с нескольких рыбаков, с нескольких верующих в катакомбах и с тех, кто уцелел на аренах Рима…»

Наталия Сквира

Смотрите также: Так когда же «время жить и время умирать» и что надо спасать в тяжкие дни. Часть 1