Жизнь и творчество Станислава Лема много говорят о том, что, глядя на вселенную и не чувствуя Бога, не веря, мы непременно придём к неверию и в смысл истории, и в человека, и к глубочайшему пессимизму языческого характера, несмотря на всю современную любому веку мощь технологий.

Странно, но почти никому не приходит в голову спросить о Боге у тех, кто Его действительно знает и чья невообразимая высота и святость жизни свидетельствуют о реальности этого их знания.

У Лема очень резкий антиклерикализм. Он издевается над католическим богословием, над масскультурой. У него в книгах глубочайший пессимизм: он развенчает все надежды на науку, сциентизм, технократизм.

Лем хорошо знает науку, но его интересует не это, а границы человека. Он часто пишет о проваленном контакте с чем-то другим, непохожим, иным.

Лема интересует встреча человека с тем, что он не способен познать, и через это – осознание границ человека и человеческого. «Солярис» – про эти границы. Прежде чем выяснять, что такое Солярис, человек должен вначале понять, кто он сам такой, кто такой человек.

У Лема много презрения к человеку…

Лему чужды сциентизм и доверие не только к науке, но и вообще к чему бы ни было.

По Лему, мы живём в шатком мире, где всё шатко и ненадёжно.

Всё ведёт человека к поражению. Наука и техника  для него – иллюзия, культура – красивый обман, мир – череда поражений, человек одинок. Взгляд Лема предельно трагичен и пессимистичен.

Согласно Лему, наше время – «электронная пещерная эпоха», ибо технический прогресс идёт параллельно с человеческой деградацией.

Он говорит, что реальность жизни – это сплошная катастрофа, поражения и неудачи.

Ему кажется, что всё, связанное с религией, связано с людской ограниченностью, и в этом он близок Расселу.

Когда Станислава Лема попросили назвать любимую книгу, он рассмеялся и сказал: «Представьте себе, что вам показали 15000 красавиц и сказали выбрать одну...» Но потом добавил, что если бы оказался на необитаемом острове, то взял бы с собой «Историю западной философии» Бертрана Рассела.

В творениях Лема много насмешки над человечеством, над наукой, религией и надеждой. Он старается смотреть на мир объективно и не видит никаких поводов к тому, что человечество сможет выбраться из технократической или какой-то другой ловушки.

Но при этом Лем каким-то особенным образом ощущает неполноту своих взглядов на мир и смысл, в чём изредка признаётся в интервью.

Так, рассуждая об антропном факторе в физике (всё в мире создано так, чтобы тут мог существовать человек), Лем говорит: «Это для меня совершенно удивительно, потому что не соглашаясь, что возможно существование какого бы то ни было Творца (здесь я действительно являюсь закоренелым атеистом)… одновременно я замечаю неслучайность жизни или недостаточную объяснённость постулата полной случайности жизни, а, следовательно, и человека. Здесь в моей онтологии и моём мышлении зияет ужасная дыра, которую я ничем не могу заполнить».

И действительно, для мыслящего человека всякий факт красоты и мудрости мира упирается в Бога. Об этом писал ещё Феофилакт Болгарский, приводя в пример улов рыбы апостолом Петром, после которого тот уверовал в Божественность Христа. Пётр – рыбак, замечает Феофилакт, и к его уверению привёл улов рыбы. Точно так и всякий человек, что бы он ни изучал – от физики до философии – приходит к пониманию неслучайности мира, к реальности Творца, сияющего сквозь творение.

Чего стоит, например, тот факт, что учёные в 2016 году засняли момент слияния яйцеклетки и сперматозоида. В этот момент в клетке вспыхивает свет, и, если этот свет силён, – происходит зачатие. Рационального объяснения этому факту пока  существует, потому что в мире есть вещи, которые постигаются не наукой, а богословием и поэзией, живым опытом Бога.

Лем называл две причины своего неверия (кроме отсутствия живого опыта чувства Бога). Это его непонимание, отчего Создатель творил мир, в котором существует зло. И это тот вопрос, который смущал и приводил к неверию таких умных людей, как Марк Твен или (в некой степени) Герберт Уэллс. Хотя последний в конце жизни пришел к пониманию того, что Бог прав и что Он допускает зло, даже из него извлекая добро для добрых людей.

Одним из оснований сказки нашего мира лежат слова, сказанные в Египте библейским Иосифом Прекрасным его братьям, слова, которые исполнялись и исполняются в жизни всякого доброго человека: «Вот, вы умышляли против меня зло; но Бог обратил это в добро».

Второй причиной своего неверия Лем называл непонимание того, почему Бог создал мир, в котором появился человек, создавший цивилизацию, ведущую его в технократическую ловушку, но из нее нет выхода.
И снова ответ лежит не только в сфере рацио, но в богословии, в доверии Богу, в ожидании Небесного Иерусалима и в конечном итоге – в доброте.

Потому что для обретения живого опыта Бога нужен, как писал Антоний Великий, опыт деятельной доброты. И тогда, по мере нашей жизни для других, мы тоже станем сиять так, что другие будут узнавать о реальности Бога, глядя на наши лица и наши жизни, как это происходило рядом со святыми, рядом со старцами, вокруг которых сам воздух наполнен реальностью Бога, а мир открывается как Господня сказка.

Лем считал себя реалистом в том смысле, что рассуждал о реальных проблемах человечества или о тех, которые с неизбежностью возникнут. Но он не знал, что мир всегда существует в заботе. Как замечала об этом Марина Журинская, что Промысел Господа в истории виден в том, что человечество постоянно старается упасть в пропасть, но каждый раз некое высшее вмешательство отводит его от ям и ловушек.

И так уже было не раз. Например, когда американские физики впервые испытывали атомную бомбу, то они не знали (и никто на земле не знал), окажется ли взрыв локальным или в него будет вовлечена вся материя Вселенной… Но над ними и их бомбой был Тот, Кто не допустил нам всем такого конца, от начала мира зная, как отвести нас от ям – и личных, и общечеловеческих.

Рэй Брэдбери, светло веря в Христа, замечал, что каждый раз находится кто-то, кто подлатает цивилизацию. И здесь он имел в виду не столько культурных героев, сколько Самого Бога. В конце концов люди уже строили вавилонскую башню, желая соединить усилия вокруг зла. Но вмешательство Господне привело к тому, что мы можем читать великого Шекспира в переводах и Маршака, и Пастернака и так насладиться им трижды… Да и только ли Шекспира? И только ли в этом случае?

Лингвисты утверждают, что каждый новый язык открывает человеку новые особые грани его мышления и восприятия. Так Господь умеет обращать всякое зло в добро.

И это необъяснимое ничем внешним избежание ловушек много говорит о Творце мира и Промыслителе истории. Много говорит о Нём и «нравственный закон внутри нас», как писал об этом Кант.

Понимал это и Станислав Лем. Как-то он заметил по этому поводу: «Иногда я вспоминаю, что человек способен произнести такие удивительные слова: ‟Любите врагов ваших”. Поразительно, что такая концепция получила ранг одной из господствующих мире религий» – и это при том, что столь большое количество верующих этих слов вообще не понимает. Откуда же тогда эти слова пришли на землю, задаётся вопросом Лем. И здесь он снова, как и в случае с антропным принципом и красотой физики, в одном шаге от понимания того, что Бог существует.

Лем – крайний антиклерикалист, но есть в нём какое-то особое почтение к личности Христа и к Католической Церкви, хоть он много смеется над недостатками верующих. Но при этом он же и замечает: «Никогда не отважился бы поучать католиков в том, что они должны делать, чтобы стать добрыми христианами. Тот, кто сам не является добрым христианином, в таких обстоятельствах должен скорее набрать побольше воды в рот».

Лем приводит слова некого протестантского пастора-радикалиста, сказавшего, что «только когда последний католик будет повешен на кишках последнего ирландца, в мире станет приятнее». И Лем с какой-то грустью замечает: «Хоть я не католик и даже не христианин, – но мне приятнее, что это сказал протестант, а не католик».

Лем отмечает общую патологию культуры. Он говорит о современной цивилизации: «Кисилевский когда-то назвал это исчезновением духа воина… не как необходимость вести битвы, а как бескорыстность исследований, бескорыстность в культуре».

И действительно, современный мир не творит ничего великого потому, что всё величие и в религии, и в культуре, и в науке, и в литературе, и в любви, и в рыцарстве определяется бескорыстием.

Но само наличие общемировой культурной патологии, говорит Лем, свидетельствует о том, что «существует некая надкультурная норма».  И здесь Лем снова в одном шаге от мысли о Боге.

Физик Фрэнк Вильчек замечает: «Единственный подходящий ответ на вопрос ‟воплощает ли мир красивые идеи?”, это уверенное  – ‟да!”».
И он же пишет в книге «Красота физики»: «Музыка сфер действительно звучит, воплощенная в атомах и современной пустоте, похожая на музыку в обычном смысле, но по-своему оригинальная и богатая».

А исследователь Карл Саган в книге «Наука в поисках Бога» отмечает: «Мы все вырастаем с ощущением некой личной связи со Вселенной».

Всё это понимал и Лем. И, возможно, единственный шаг, который он должен был сделать к Богу, должен был быть добротой. А эта простая истина, которая, как считал Пастер, легче открывается бретонской крестьянке, чем умудренному лондонскому философу, потому что крестьянка привыкла каждый день готовить обед для своих детей, ходить на рынок за продуктами и всё делать для всех. И оттого она близка к Богу и легче ощущает Его присутствие. Ведь капля доброты для Ангелов дороже, чем бочка философии. Это трудно понять отстраненному интеллектуалу, но это так. Блез Паскаль замечал по этому поводу: «Боюсь я математиков. Чего доброго, они и меня примут за какую-нибудь теорему». Паскаль знал, что всё в мире, и наука тоже, существует для нашей радости и блаженства и что мир существует для радости. Но открыта эта радость только доброму человеку. А обо всех остальных известный европейский мыслитель замечал, что если бы геометрия точно так задевала людские страсти и гордость, как её задевает христианство, то и геометрию столь же яростно бы отрицали, несмотря на все доказательства Эвклида… 

Мир, как утверждал Честертон, нельзя до конца втиснуть в голову, иначе голова просто лопнет.

Марсело Глейзер, физик, говорит об этом так: «Нереально получить истинную научную ‟теорию всего”. И причина кроется в эпистемологии. По сути мы добываем информацию о мире путем измерений. С помощью инструментов, не так ли? И из-за этого наши измерения и инструменты в большинстве случаев могут много о чём нам поведать и точно так же многое и пропустить. И мы никогда не сможем предположить, что у нас может быть ‟теория всего”, потому что мы никогда не сможем считать, что знаем всё, что нам нужно знать о Вселенной».

Но хотя мир нельзя втиснуть в голову, его можно вместить в благодарность и песню. Он умещается в сердце доброго человека, когда тот, по выражению Ольги Седаковой, говорит: «Господи, хорошо нам здесь быть!» – не как цитату, а как реальность своего сердца, в котором сполна поселился Бог. Тот Бог, который был реальностью миллионов подвижников, а сейчас стал реальностью нашего сердца. «Есть Бог в нас, значит – Он есть», – пишет Владимир Соловьев.

Потому и охватить бытие нам легче хвалой, добротой или сказкой.

Да и чтобы изобразить счастье великого, светлого человека, нужен не реалистический роман, а сказка. Потому что именно сказка открывает мир как полную Бога чашу, где чудесное всегда по соседству, где добро не может быть без награды и где каждая Золушка в свой срок становится королевой.

Сказка вносит в сюжет и в наши сердца измерение рая, чувство неоставленности мира Богом, неслыханное ощущение того, что «по своей Божественной, логосной сути, жизнь есть рай» (Святой Иустин Сербский).

Словом, сказка – это высшая, полная правда о мире, в котором мы видим ненапрасность любой доброты и, по слову Агаты Кристи, «доверяем поезду, потому что его ведёт милосердный Бог».

Артем Перлик