31 марта 1945 года. Нацистский концлагерь для женщин Равенсбрюк. Во время очередного «отбора» узниц для газовых камер одна из несчастных впала от страха в истерику. 

Из толпы женщин, которым в этот день повезло больше, и они не были избраны для «машины смерти», вышла арестантка и попыталась поддержать бедную девушку: «Не бойся, последнее слово все равно не за смертью, а за жизнью». «А чем докажете?» – спросила отчаявшаяся приговоренная. «А я пойду с тобой», – сказала изможденная женщина, устало и по-доброму улыбаясь уголками губ. Эта женщина –  мать Мария Скобцова, православная монахиня в миру, заключенная в лагерь за активное участие во французском Сопротивлении. 

У этой истории  множество разных версий (среди них, например, рассказ о том, что мать Мария (1891–1945) самопожертвенно поменялась с приговоренной девушкой платьем с злосчастным номером и пр.). Мы не знаем деталей.

Даже не можем сказать точно, имела ли эта история место в реальной жизни. Довольствуемся лишь противоречивыми свидетельствами выживших. Однако история этой стремительной, странной, «огненной» женщины почти наверняка убеждает нас, что именно таким должен был быть конец ее пути.

У современной белорусской поэтессы Лизы Строцевой есть стихотворение:

Смирительной рубашки – для сердца нараспашку

не одевать
    собрать
    всех раненных ребят:

и в город выйти
    отважно говорить
    как хочешь называть

всю землю наводнить
цветами
    глаза мои, пока вы не устали
    спешите быть

и каждый шаг неосторожный
как экзамен

принять
    как в клеточку тетрадку
    разрисовать
и двойку получить.

Эти строки – словно квинтэссенция жизни матери Марии, которую при жизни многие не понимали: кого-то она своей прямолинейностью, активностью и неравнодушием даже, возможно, раздражала, кто-то считал ее юродивой именно из-за ее «безумия» сердца, любви, которую часто было невозможно объяснить рационально, нелогичной, даже нелепой. Это сегодня о ее жизни снимают фильмы («Мать Мария», 1982, реж. С. Колосов), пишут книги. Анализируют ее публицистику на богословских конференциях, вспоминают как первую женщину в Российской империи, прослушавшую курс по богословию (в 1913 году в Петербургской духовной академии по благословению местного митрополита). Литературоведы пишут исследования, анализируют ее поэзию.  И хотя 16 января 2004 года она была канонизирована Константинопольским Патриархатом, однако и теперь по этому поводу не утихают споры в церковных кругах: уж больно чудной была матушка Мария…

***

1919 год. «Окаянные дни», когда старый мир рушился, а новый исторгал из себя интеллигенцию, духовенство и пр., выбрасывая их за борт жизни. Елизавета Юрьевна Скобцова (урожденная Пиленко), потомственная дворянка, дочь директора Ялтинского ботанического сада, вместе со вторым мужем-белогвардейцем, председателем военно-окружного суда Кубанской области, казаком Даниилом Ермолаевичем Скобцовым, матерью, дочерью Гаяной через Поти, Тифлис, Батум эмигрирует из России. Сначала в Стамбул, затем – в Югославию, позже – в Париж. За время скитаний Елизавета Юрьевна родила сына Юрия и дочурку Настю.

Эмиграцию Скобцова считала едва ли не главной своей ошибкой. И даже в последний год своей жизни, в разгар Второй мировой войны, будучи активной участницей Сопротивления, планировала вернуться на родину. И только из-за ареста этим планам не суждено было осуществиться.

Эмиграция встретила большую семью Скобцовых, как и большинство эмигрантов в то время, голодно и холодно.

По воспоминаниям поэта и певца А. Н. Вертинского, четверть века прожившего вдали от Родины, мужчинам с «Нансеновским паспортом» тогда практически невозможно было найти работу (женщинам проще было) – немногих счастливчиков удавалось видеть чистящими картошку, ножи или моющими тарелки в ресторанах. Причем не редкостью было, когда генералы и полковники работали фактически  за тарелку борща. Вертинский вспоминал, как в ресторане «Эрмитаж» на кухне поваром работал бывший губернатор, а в кабаре «Черная роза» в гардеробной – бывший сенатор. Вспоминается и эмигрантское детство прот. Александра Шмемана: он рассказывал позже, как они с братом, внуки сенатора, прогуливали физкультуру в школе, не имея за что купить спортивную форму, прятали дырки на одежде от насмешливых одноклассников, спали на дне старого шкафа из-за отсутствия кровати, а родителям приходилось довольствоваться случайными заработками (устраивались сиделками, посудомойками, на заправочные станции и пр.), причем найти работу удавалось в основном матери.

Елизавета Юрьевна Скобцова с детьми в эмиграции

«Прелестей» эмигрантской жизни вкусили и Скобцовы. Груз ответственности материального обеспечения семьи ложился в основном на плечи Елизаветы Юрьевны (хотя супруг и подрабатывал водителем такси). Еще вчера она – завсегдатайка интеллигентских богемных посиделок по средам в «Башне» Вячеслава Иванова  (в петербургской квартире поэта в доме № 25 (35) на Таврической улице), где побывал в разное время с 1905 года весь интеллектуальный бомонд России того времени: Мережковские, Александр Блок, Андрей Белый, Федор Сологуб, Всеволод Мейерхольд, Максимилиан Волошин, Анна Ахматова, Валерий Брюсов и многие другие. 

И вот теперь она, признанная в России поэтесса, по воспоминаниям её племянницы Елены Борисовны Делоне, вынуждена здесь, в Париже, чтобы прокормить близких, не чураться никакой работы. Хотя Скобцова в эмигрантской анкете в строке «профессия» и написала «рисование» (она действительно всю жизнь писала чуднейшие иконы, делала настенные росписи, причем зачастую даже без предварительного наброска). Здесь ей пришлось освоить всевозможные профессии. Сутками не спать. Постоянно подавать объявления в русскую газету «Последние новости» типа: «Чищу, мою, дезинфицирую стены, тюфяки, полы, вывожу тараканов и других паразитов». Елизавета Юрьевна зарабатывала шитьем, росписью тканей, изготовлением кукол, что навсегда испортило ей зрение.

***

Но  самое страшное было не это. Больнее всего для любого родителя – пережить своих детей. Сначала скоропостижно от менингита умирает трехлетняя Настенька. Затем – вернувшаяся по совету А. Толстого в Россию дочь Гаяна (поразительно, но это был единственный случай в Москве летального тифа в 1936 году). В концлагере Бухенвальд в газовой камере (или от истощения?) в 1945 году погибнет сын Юрий, но об этой потере Скобцова так и не узнает, так как сама будет заточена в концлагерные стены. Примириться с потерей любимых детей было не просто для мятежной Елизаветы Юрьевны, бывшей эсерки,  – сколько она взывала к Богу, вопрошая «почему?» Неслучайно так важен был для нее в ее поэзии образ Иова Многострадального, который также долго не мог принять и понять Промысел Всевышнего.

После гибели Настеньки между супругами Скобцовыми произошло отчуждение, и по обоюдному согласию они развелись (хотя Елизавета Юрьевна сохраняла дружбу с мужем до конца жизни и даже из концлагеря продолжала ему писать). Свою боль от потери ребенка безутешная мать пыталась излить в стихотворениях, которые в эмиграции перестала писать на какое-то время. Однако ощущалась потребность и необходимость кардинальной перемены в жизни, вызревшая в ней задолго до трагической потери. В марте 1932 года Скобцова приняла постриг с именем Мария в честь св. Марии Египетской. Митрополит Евлогий Георгиевский, благословляя мать Марию на монашество, проводя аналогию с пустынножительницей Марией Египетской, сказал ей: «Посылаю тебя в пустыню человеческих сердец». О монашеской одежде мать Мария говорила, что это первая одежда в жизни, которая приятна, своя, удобна, которую не замечаешь. Хорошо знавший Скобцову о. Борис Старк писал: «Она была монахиней до мозга костей после довольно пестро прожитой жизни. Ряса для нее была кожей, а не маскхалатом. Для матери Марии любовь к Богу и любовь к людям были неотделимы».

Вторая слева - мать Мария

Среди ее выдающихся друзей (духовник о. С. Булгаков, Г. В. Федотов, К. В. Мочульский, И. И. Фондаминский, Л. А. Зандер и др.) многие не приняли ее пострига и не поняли (например, Н. А. Бердяев). Не понимали ее и в монашеской среде. Мать Мария скоро осознала, что именно среди «пустыни человеческих сердец» и должно проходить ее монашеское служение – привычное же общежительное монашество после недолгого подвизания в эстонском Пюхтицком монастыре, поездок в Финляндию и на Валаам оказалось чуждым натуре. «Я хочу создать новую форму монашества, новый тип общины, полумонастырь – полубратство. Мы, выброшенные эмиграцией, другие, мы висим между небом и землей. Но вместе с тем наша церковь никогда не была такой свободной. Свобода настолько велика, что голова идет кругом. Наша задача – показать, что свободная церковь способна творить чудеса».

Начался ее путь монашества в миру и служения «всем раненым ребятам». Ее чаще можно было встретить хлопочущей о нуждах инвалидов и матерей-одиночек, чем на Литургии. Сама мать Мария с иронией говорила о себе, что если бы вскрыли ей череп, то там ничего, кроме расчетов, комбинаций и неоплаченных счетов, не нашли. Это было не понятно и не приемлемо для многих ее современников, да и сейчас вызывает неоднозначные реакции.
Странную русскую монахиню-эмигрантку могли видеть в марсельском притоне, пытающуюся вытащить оттуда и спасти нескольких наркоманов. Или проповедующую шахтерам на юге Франции, которые с издевкой и презрением говорили ей: «Вы бы лучше нам пол вымыли да всю грязь прибрали, чем доклады читать». После этой едкой ремарки монахиня без раздумий на удивление изумленных работяг принялась усердно мыть полы. Устыженные своим поведением шахтеры принесли перемазавшейся и мокрой монахине свою одежду, еду, уселись рядом с ней на полу и стали уже совершенно иначе слушать ее проповедь… Мать Марию знали не только как поэтессу, но и как активную участницу РСХД, разъездного миссионера.

Скобцова организовала общежитие для одиноких женщин, центр реабилитации для туберкулезных больных, миссионерские курсы и пр. В 1935 году вместе с о. Димитрием Клепилиным организовала благотворительное и культурно-просветительское движение «Православное дело». Часто мать Марию видели на парижском оптовом рынке «Чрево Парижа», скупающуюся по дешевке для своих подопечных, а то и просто собирающую пожертвования для своей богадельни от уважавших ее французов-торговцев. Трудно было представить, что эта высокая близорукая женщина, одетая фактически в лохмотья и мужские стоптанные башмаки или сапоги, с огромным тяжеленным мешком за плечами – та самая Елизавета Пиленко, за которой когда-то безуспешно пытался ухаживать Николай Гумилев (1908–1909), та самая 15-летняя восторженная девочка, безответно влюбленная в 26-летнего Александра Блока, которой поэт посвятил свое знаменитое стихотворение «Когда вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая».

Хотя внешность всегда ее мало заботила (слишком мелкое занятие для ее широкой души) – еще Блок писал ей: «Вы презираете свою красоту». И тем не менее она была прекрасна, прекрасна иной красотой.

Как вспоминают знавшие ее люди, когда она входила – словно заполняла собой все пространство помещения. Т. П. Милютина пишет: «…Очень беспорядочная, совершенно не обращающая внимания на свою одежду, очень близорукая. Но эти близорукие глаза так умно поблескивали за стеклами очков, румяное лицо улыбалось, а речи были до того напористы, такая убежденность была в ее высказываниях, так страстно она была одержима какой-нибудь идеей или планом, что невозможно было не верить в ее правоту, в абсолютную необходимость того, что сейчас так горело, так жгло ее душу. Я никогда не слышала, чтобы она о чем-нибудь говорила равнодушно. Если для нее какая-то тема не звучала – она просто не вступала в разговор».

Скобцова поражала всех своей смелостью и авантюризмом – заниматься организацией таких рискованных затратных проектов, фактически не имея и гроша за душой! Например, содержать пансионат-столовую для 25 голодающих  на улице Лурмель за 20 000 франков в год (а до этого и для 100 на улице Сакс)! На подобные недоуменные замечания мать Мария отвечала: «Вы думаете, я бесстрашна. Нет, на самом деле я знаю: то, что необходимо, будет». И все действительно чудом находилось. Себя монахиня видела исключительно инструментом в руках Божьих.

Мать Мария, М.Куртэн и мать Евдокия Мещерякова, 1936 год

Мать Мария умела сохранять поразительное терпение и любовь к людям, которые зачастую отвечали ей неблагодарностью, озлобленностью на ее добро. Подопечные с улицы Лурмель вместо «спасибо» нередко обворовывали ее и ее близких. Например, в дневниках Мочульского есть запись от 1934 года: «Мать Мария принимает бесплатно одну морфинистку, которая на следующий день украла 25 франков у Гаяны. За обедом мать Мария бросила эти деньги под диван и сказала: “Вы видите, как это неосмотрительно – обвинять других, не изучив дело досконально. Деньги упали за диванˮ. Несчастная расплакалась». 

Мать Мария говорила: «…Путь к Богу проходит через любовь человека к человеку… На Страшном суде меня не будут спрашивать, достаточно ли я совершила аскетических практик и сколько я совершила челобитий и коленопреклонений. Меня спросят, накормила и одела ли я голодных, навестила ли больных и заключенных». При этом сама жила в высшей степени аскетично и самозабвенно. В пансионате вместо комнаты отвела для себя небольшой чулан под лестницей без отопления. Путешествовала с миссией без чемоданов, даже без сменной одежды. Постоянно сама трудилась. Уже упомянутый Мочульский вспоминал: «Всё умеет делать: занимается столярной работой и плотницким ремеслом; она вяжет крючком, пишет иконы, моет полы, печатает на машинке, готовит обед. Она умеет набивать матрасы, доить коров, полоть огород. Ей нравится физический труд и обучение тех, кто ничего не умеет делать руками. Еще одна черта: она игнорирует законы природы, не ощущая холода, она может проводить целые ночи без сна, она отвергает усталость и болезни, любит опасность, ей неведом страх, и она ненавидит комфорт: духовный или материальный. “Особенно духовный комфортˮ, – говорит она».

***

Началась Вторая мировая война. В 1940 году Париж оккупирован, но мать Мария и «Православное дело» не только не приостановили свою деятельность, но, напротив, развернули еще более широкую. Скобцова стала активной участницей Сопротивления, хотя ей была чужда всякая форма конспирации и пр. Свою неприязнь к нацистам мать Мария высказывала явно, из-за чего ее поведение многим казалось вызывающим и неблагоразумным. Осторожность воспринимала как равнодушие, а теплохладность всегда считала самым страшным пороком (в вере, отношениях и пр.). В своей каморке под лестницей установила радиоприемник, по которому слушала последние сводки с фронта Совинформбюро. Предсказывала победу в войне СССР, причем часто открыто в беседах с французами. И только удивительным Промыслом Божьим можно объяснить тот факт, что матери Марии при всем ее дерзком поведении  несколько лет удавалось прятать «под носом» у нацистов в домике на ул. Лурмель евреев, опальных французов, русских и пр. Удалось совместно с Красным Крестом наладить постоянную передачу посылок заключенным в концлагеря. Периодически спасать жизни, рискуя собственной, евреям, которых с помощью хитроумных планов удавалось «вытаскивать» из концлагерей и переправлять за границу (например, как-то матушке удалось подкупить мусорщика в концлагере и спрятать в груде вывозимого мусора троих еврейских деток).

Но все-таки подозрительную деятельную монахиню  нацисты заметили. Сначала был арестован и отправлен в концлагерь после проведенного обыска в доме «Православного дела» ее сын-чтец Юрий. Мать Мария, которой чудом не оказалось при обыске, пришла в гестапо добровольно сама, надеясь спасти сына. Но, даже попав в концлагерь, поражала окружающих несломимой волей и внутренним огнем. Характерный эпизод: на мать Марию, пожилую женщину, набросилась надзирательница за то, что та заговорила с соседкой во время переклички. «Матушка, будто не замечая, спокойно докончила начатую… фразу. Взбешенная эсэсовка набросилась на нее и сыпала удары ремнем по лицу, а та даже взглядом не удостоила». И в заточении матушка, обессиленная физически, продолжала заниматься вышивкой икон, утешать сокамерниц, вести с ними катехизаторские беседы, читать и толковать Евангелие, делилась своим и без того мизерным пайком (хотя, по воспоминаниям узниц, в последние дни она была настолько истощена, что едва могла подняться с кровати). Находила в себе силы присылать близким из концлагеря успокаивающие письма, в которых писала, что «здесь хорошо», «здесь мы отдыхаем и у нас много свободного времени» и пр. Перед смертью мать Мария начала вышивать поразительную икону: Богоматерь держит распятие своего маленького Сына-Младенца. Скобцова чувствовала, что если завершит работу, останется жива. Не успела.

При всей душевной и физической усталости, о которой матушка говорила в конце жизни, внутренний огонь не потухал в ней до последнего. «Или христианство – это пламя, или его вовсе нет… Христианство как раскаленная сталь вонзается в сердце и испепеляет его. И тогда человек вопит: “Готово мое сердце, готово!ˮ И в этом все христианство», – говорила мать Мария. И в этих словах была вся сама мать Мария Скобцова.

Анна Голубицкая