Православие.Ru

Когда бортпроводник несравненным булькающим французским объявил о приземлении в аэропорту города Ницца, в моей голове всплыло наставление нашего преподавателя догматического богословия, отца Макария: «Будешь на Лазурном берегу, обязательно посети Ментону. Сколько там пролито русских слез после революции – одному Богу известно. Ни Ницца, ни Канны не сравнятся с этим местом. Да и коллега, Карташов, там провел последние годы. Поклонись там от меня всем нашим на русском кладбище». Ну, кто из студентов наших духовных школ не знает Антона Карташова и его замечательный учебник «Очерки по истории Русской Церкви»?!

И вот я здесь. Спешно созваниваюсь с другом Вахтангом, и спустя полчаса мы уже мчимся по прекрасной дороге с горными туннелями и морскими видами. Горячий воздух обжигает через приоткрытые окна, несколько сбивая аппетит, и на предложение Вахтанга перекусить я отвечаю отрицательно: сначала святыни, а затем все остальное. Вахтанг – из семьи представителей последней волны советской эмиграции, хотя и родившийся в СССР, но воспитание и образование получивший во Франции. Отлично говорит по-русски, православный и даже ностальжирующий по Советскому Союзу. «Здесь хорошо, но здесь не наш дом, мы здесь чужие. И дети наши будут чужими, если сохранят любовь к Родине. А если “офранцузятся”, тогда непонятно, зачем мы их рожаем. Третьего здесь не дано: либо превращайся в европейца, который живет ради цивилизации и не помнит корней, либо будешь тоскующим изгоем». – Меня весьма насторожил такой пессимизм. Впрочем, мы уже и прибыли.

Ментон – небольшой курортный город на границе Франции и Италии, находящийся в 30 км от Ниццы. Расположенный на самом берегу моря, 2–3 километра шириной, он как бы скатывается с альпийской гряды к Лазурному побережью. Это, пожалуй, едва ли не самое красивое и уютное место Европы из числа тех, где мне приходилось бывать.

И практически в 100 метрах от набережной расположился, а точнее сказать, прилепился, маленький храмик с синим куполком. Следы свежей реставрации в виде несколько по-индийски раскрашенных стен говорили о безусловной безвкусице проекта, впрочем, золотой крест, венчавший синюю маковку, успокаивал и возвращал к православной традиции. Маленькая калитка распахнута настежь, заросший дворик с «травой по пояс» и стеной бамбуковых зарослей, оливковые деревья в кадках и субботнее всенощное бдение. Непривычная экзотика! Что называется, с корабля на бал – ноги сами внесли нас в церквушку. Привычно пахло ладаном, полумрак, разрываемый лишь редкими язычками свечей и восточным алтарным окном; какие-то дамочки заунывно пели плаксивыми голосами, священник неразборчиво и гнусаво что-то возглашал из алтаря. Прихожане практически отсутствовали – одна или две согбенные тени по углам, которые при приближении оказались покрытыми пылью вентиляторами. Ни души! Внутреннее убранство угнетало. Если вам приходилось бывать в беднейших храмах центральной России, в которых царствует стиль престарелых комсомолок – с пластиковыми цветами и конфетной фольгой вместо окладов, то вы примерно это сможете себе представить. Но с той лишь разницей, что когда-то это был действительно роскошный храм с мраморным тяблом иконостаса и изумительным алтарным витражом, однако пришедший в какое-то жуткое запустение, по-видимому, в последние десятилетия.

Если сказать, что я был удивлен и расстроен, – это не сказать ничего. Жемчужина на Лазурном берегу Европы, находящаяся в 10 км от богатейшего княжества Монако и известная своей огромной русской колонией с XIX века, выглядит беднее любого районного храма российского Нечерноземья! Заунывное пение вкупе с отсутствием прихожан окончательно ввели меня в недоумение, и, наскоро поклонившись алтарю, мы поспешили на улицу. «Это один из первых православных храмов на берегу, который никогда не закрывался», – Вахтанг пытался как-то скрасить мое разочарование исторической справкой, настолько оно было заметно. И тут, буквально на выходе, мы столкнулись с небольшого роста дамой. Она учтиво кивнула нам и, как бы предвосхищая наше недоумение, скороговоркой произнесла: «Не успели зайти, а уже выходите. Безблагодатно». Присели на скамейке у храма, разговорились. Дама оказалась из местных: «Да, у нас здесь все очень сложно. За последние пять лет меняется уже четвертый священник. Сложная публика у нас, как, впрочем, и везде за границей – что вы хотите? Из старых белогвардейцев у нас только внуки и правнуки их, по-русски уже не говорят. В храм, конечно же, не ходят – куклы бездушные. А то на французском иногда поют, но кому это надо! Люди в церкву идут к родному, душу отогреть, а тут, нате вам: ‟ле сёкль де сёкль”!» В заключение дама несколько цинично, хотя и остроумно, добавила: «К настоящим православным – это вам надо на кладбище в центре города. Спешите, а то оно скоро закроется».Уже в машине Вахтанг усмехнулся: «А что я тебе говорил? Нашему брату без Россиюшки – смерть. Я сам тут еще чуток поболтаюсь – и в Москву. А лучше в Западную Сибирь. Люди там – золото, не то, что здесь».

Ментон

Пятнадцать минут дороги через узкие улочки, где, несмотря на почти тропическую жару, пахло сыростью, и кое-где виднелась на стенах плесень, – и мы начали подниматься в гору, увенчанную лесом мраморных монументов. Русское кладбище, о котором так много написано в различных справочниках, по факту оказалось скорее французским: сплошная латиница и постмодерн, надгробья с увядшими яблоками и кувшинами, мутная теснота. И лишь одинокая златоглавая часовенка на окраине его напоминала о наличии здесь русских захоронений. Ржавые железные решетки, облезлая и чуть ли не гнилая дверь, потрескавшиеся стены – все, буквально все говорило о почти окончательном запустении последнего прибежища наших несчастных предков, среди которых было и немало знаменитых (адмирал Григорович, консул Юрасов и т.д.). Я заглянул в замочную скважину и ужаснулся: грязь и развалины того, что некогда было иконостасом и подсвечниками, скорее напоминали заброшенный гараж или сарай, но никак не часовню одного из самых знаменитых русских кладбищ Франции.

Впрочем, это был еще не конец. Окончательный ужас мы испытали, когда увидели, что осталось от десятка русских могил на склоне в 10 метрах правее часовни. Разбитые мраморные кресты и острые осколки надгробий, разбросанные вперемешку с остатками красного кирпича склепов.

– Здесь были похоронены русские медсестры. А здесь какой-то высокий чин – у него еще над могилой шикарная мраморная арка стояла. Но зачем все это они раскурочили?! – Вахтанг дико таращил глаза и разводил руками. – Тут еще пару лет все было хорошо, больше 100 лет простояло. И вот начали сносить! Однако зачем же курочить плиты и ломать кресты?! Неужели нельзя было их хотя бы вдоль часовни сложить, если уж могилы решили снести?!

– Что ты говоришь?! Что значит – сносить могилы?! Почему же другие могилы стоят на месте? Вот, английские, скандинавские, французские! Ощущение какой-то дикой несправедливости и беззакония дополняла открывающаяся вокруг морская красота с десятками белых яхт. Как здесь, в таком замечательном месте, происходит такая жуткая несправедливость?! Да половина Лазурного берега живет на доходы от русских туристов и русских олигархов!

Я уже не помню, как оказался за столом уличного ресторана, со стаканом кислого вина. Кругом шумела толпа, сновали гарсоны, а за соседним столиком слышалась русская речь, но весь этот прелестный уют отдавал какой-то подлой и дорогостоящей фальшивкой. У меня почти подступали слезы, и я совершенно не слышал Вахтанга, который пытался как-то развеселить меня. Пропало всякое желание посещать еще какие-либо достопримечательности. Скорей, скорей в Россию, грубую и неуютную, но с крепкой верой и уважением к могилам своих предков…

Данила Литвинов