Сайт Тверской митрополии

«Было очень непросто смириться с тем, что произошло в моей жизни, но, с другой стороны, это удивительно, что Господь уделил мне такое Свое внимание».

Митрополит Тверской и Кашинский Амвросий:

«Несколько лет тому назад один из моих студентов, учившийся в одной из духовных школ нашей Церкви, прислал мне пронзительное письмо. Оно до глубины души потрясло меня, я не мог читать его без слез, и до сих пор эта история не оставляет меня равнодушным. Я еще тогда спросил у автора письма разрешения опубликовать его и теперь делаю это, добавив название и изменив имена упомянутых в нем людей. Мне кажется, что это свидетельство отношения к воле Божией будет полезно всем тем, кто его прочтет. Сейчас этот студент уже иеромонах, он продолжает свое обучение, совмещая его с приходским служением».

Дорогой владыка Амвросий! Вчера была память преподобного Сергия Радонежского, и потому я хотел бы рассказать о себе нечто, связанное с ним. Эта история имеет отношение к моей женитьбе, а затем и к постригу. Я давно хотел написать Вам об этом. Простите, что рассказ получится немного длинным.

Начать нужно с того, что несколько лет подряд мы с мамой ездили в Троице-Сергиеву лавру на Новый год, исповедовались и причащались там. Я еще был школьником, но уже тогда понял, что сердце мое принадлежит преподобному Сергию. Я мог, как мне сейчас вспоминается, стоять в Троицком храме и слушать пение акафиста ему очень подолгу, почти бесконечно. Он чем-то покорил меня.

Я всегда хотел жениться, образовать семью, воспитать детей. Не знаю почему, может быть, потому, что у моих родителей отношения сложились не очень счастливо, а может быть, по какой-то иной причине. Во время обучения в старших классах школы, когда я уже в течение долгого периода алтарничал, в храме я познакомился с девушкой, с которой мы встречались много лет, которую я любил и с которой, как мне казалось, мы могли бы образовать семью.

Наш батюшка, отец Василий, несколько раз мне намекал, что я мог бы пойти в семинарию, но я первое время этого не хотел. Мне казалось, что быть священником — это недостаточно интересно. Именно так я думал. Сейчас, конечно, я вижу, что я ошибался! Но, удивительно, к окончанию школы я «созрел» и захотел пойти в семинарию. Я действительно, искренне и от всего сердца захотел стать священнослужителем. Всё очень хорошо складывалось — и невеста потенциальная есть, и храм, где меня будут ждать и где я был бы готов провести свою жизнь. Но имело место и одна сложность: у меня была некоторая проблема со здоровьем, а именно — с пищеварением. Отец Василий, зная, конечно, об этом, очень беспокоился. Он беспокоился, смогу ли я стать дьяконом, священником, имея такую болезнь, которая могла бы мне помешать служить и потреблять Святые Дары. В то время я удивлялся его беспокойству, ведь речь шла о Теле и Крови Спасителя, и я был уверен, что Они не могли мне повредить. Позже я увидел, что с моей стороны было как минимум гордо и самонадеянно так, без смирения и без молитвы, думать об этом.

Чтобы разрешить эти сомнения, отец Василий отправил меня к отцу И.М. Вы наверняка слышали про него. Этого уже пожилого батюшку, который жив и сейчас, некоторые считают в нашем городе прозорливым, старцем. Вот отец Василий мне и сказал: «Езжай к нему и скажи, что так и так, я помогаю в алтаре, батюшка хочет, чтобы я пошел в семинарию, но вот такая болезнь есть у меня». Я так и сделал, приехал, смог подойти к нему (что удается далеко не всегда) и сказал, как меня научил отец Василий. А он мне в ответ: «Ну раз такой больной, монахом будешь». От этих слов у меня внутри всё опустилось. Я попытался что-то ему ответить, но он меня благословил и тем самым показал, что разговор окончен. От его слов я испытал почти что ужас. И сразу, неизвестно откуда, пришла мысль: «Господь не хочет, чтобы я был женатым священником». Не знаю почему, но я сразу почувствовал уверенность: Он не хочет этого. Он-то не хочет, а я хотел, еще как хотел, но хотел, как я думал, нечто противное воле Божией. Потому я и испытал этот ужас.

Я рассказал об ответе отца И.М. отцу Василию. Он в ответ сказал, что такая, значит, Божия воля. Но через некоторое время отец Василий показал мне постановление Синода начала 90-х годов, где говорится, что никто не может принудить человека принять монашество или жениться и что оба эти пути равнозначны. Девушка моя, которая была из верующей семьи, сказала мне, что она знает случаи, когда слова отца И.М. не исполнялись. Но, несмотря на всё это, внутри меня поселилось противоречие. С одной стороны, я очень, искренне хотел и жениться, и стать священнослужителем одновременно, а с другой стороны, из-за слов отца И.М. был уверен, что совместить эти две вещи — женитьбу и священнослужение — будет для меня неправильно, что это будет противно воле Божией. Так я и жил, борясь с волей Божией внутри себя.

Будучи молодым человеком, я очень скептически относился к понятию «старец». Особенно сильно я стал испытывать отторжение к понятиям «старец» и «монашество» (особенно применительно ко мне) из-за этой встречи с отцом И.М., когда его слова как будто катком проехались по моим чаяниям, причинили мне такую боль и поселили беспокойство в мою душу. Монашество и я — такое сравнение вызывало у меня желание куда-нибудь убежать подальше. Я, несмотря ни на что, хотел жениться. Сейчас-то я понимаю, что желать священства — это желать чего-то, что принадлежит Богу, а не тебе, а потому именно Господь и ставит условия. Безумно желать священства, думая, что это находится в твоей и только твоей власти. Но тогда я этого не понимал.

С той девушкой отношения постепенно у нас расстроились, и мы разошлись. Говоря по правде, мы часто, очень часто ссорились, хоть я ее и любил. Только любовь эта причиняла мне больше страданий, чем радости. Сейчас, смотря назад, я твердо понимаю, что такие отношения, наполненные ссорами, как у нас были с ней, нужно прекращать, и как можно раньше. Она потом вышла замуж, слава Богу, у них несколько детей, я дружу с их семьей и при этом искренне благодарю Господа за то, что Он сохранил нас от ошибки и мы расстались.

Однако расставание с ней ни в коей мере не уменьшило мое стремление жениться и образовать семью. Продолжалась и моя внутренняя борьба с Божией волей (как я это себе представлял). Иногда у меня мелькала мысль: «Господи, может быть, компромисс: я женюсь, а когда супруга умрет, то будет по-Твоему?» Страшная, в общем-то, мысль.

В храме же я познакомился и со своей будущей супругой, Катей. Она только-только пришла в храм, хотя крещена была в детстве. И так вышло, что пришла она в наш именно храм, к отцу Василию. Она работала неподалеку, в детском развивающем центре, а отец Василий как раз этот детский центр по ее просьбе однажды освятил. Поскольку она занималась детьми, то батюшка предложил ей принять участие в преподавании в нашей воскресной школе, в которой в то время активно трудился и я. Так вышло, что Катю поручили мне. Я ей давал всякие задания, просил подготовить краткое житие того или иного святого для детей и потом прочесть его им, иногда мы готовили игры вместе, часто переписывались по почте.

Катя была удивительным человеком. Я очень многому научился от нее. Наверное, правильно будет сказать, что она изменила меня к лучшему во многом. От нее лучился свет, радость, она была очень сильным и целеустремленным человеком. Уж не знаю, чувствовали ли это другие, но я чувствовал, и отец Василий тоже, потому он и позвал ее в воскресную школу. Я не просто это чувствовал, меня к ней тянуло как магнитом, хоть я и не сразу это понял.

Однажды я был в отъезде на конференции (до семинарии я учился в университете) и оттуда говорил с ней по телефону, чему свидетелем был один из моих лучших друзей (впоследствии мы с Катей были у него на венчании свидетелями). Так вот после разговора он и говорит мне: «Ну и лицо у тебя было! Как хоть ее зовут?» — хотя я никогда про нее ему не рассказывал и он не знал, с кем я говорил. То есть по выражению моего лица он понял, насколько сильно я к ней неравнодушен.

Вначале я говорил себе, что о Кате нужно забыть, потому что она, во-первых, сильно старше меня, а во-вторых, потому что она занимает важную должность в детском центре, в то время как я еще никто, студент. Некоторое время я «держался», а потом сдался и сказал сам себе: «Почему, если я люблю ее, меня должны останавливать такие внешние формальности?» Нужно сказать, конечно, что я чувствовал взаимность.

У Кати была машина, и часто, когда она меня подвозила куда-то, мы говорили обо всëм на свете. Однажды она сказала, что для нее важнее всего семья и дети. Катя очень, очень хотела иметь детей, и, вообще, она особенно любила детей и стариков, так что каждое воскресенье, и до и после нашей свадьбы, она собирала по городу наших бабушек-прихожанок и привозила их на службу, а после службы, пока я занимался чем-то в храме, развозила их по домам.

Эти Катины слова задели меня особенно, потому что и я тоже хотел семью и детей, но не встречал до этого никого, кто разделял бы это мое чувство так искренне. Однажды, в другой раз, она спросила меня: «А ты станешь монахом, да?» Катя так спросила, потому что видела, как много времени я провожу в храме. Не помню, что я ответил ей, но подумал вот что: «Да что же ты за ерунду говоришь? Я изо всех сил убеждаю себя, что вовсе нет воли Божией мне быть монахом, я хочу жениться на тебе, а ты меня отправляешь в монахи!»

Я и в самом деле продолжал бороться сам с собой и убеждать себя, что жениться для меня не будет означать идти против Бога. Я говорил, например, себе, что мало ли что там сказал отец И.М., я-то не хочу монашества, да и вообще, это не я сам приехал к отцу И.М., а меня к нему отправили. Это, конечно, неправда была. Приехал я сам, хоть и по совету. Так я убеждал себя, но чувствовал, что безуспешно. Уверенность в том, что Господь не хочет, чтобы я был женатым священником, никуда уходить не собиралась.

Однажды мы поехали с отцом Василием в один монастырь, расположенный в нескольких часах езды на машине от нашего города, к отцу Г., который жил там и которого тоже считали прозорливым старцем. Отец Василий поговорил с ним о своих делах, а потом позвал меня, представил ему и сказал, что я его алтарник и что он хотел бы, чтобы я тоже стал священнослужителем. А отец Г. сказал про меня в ответ: «У него глаза глубокие. Может быть, монахом станет». На обратной дороге, видя, что еще чуть-чуть и меня точно «упекут» в монахи, я решил не откладывать и признался отцу Василию, что мне очень нравится Катя, косвенно спрашивая тем самым его одобрения — это было для меня очень важно. Он в ответ сказал, что, по его мнению, Катя — очень хорошая девушка, что я воспринял как одобрение. Тогда я начал уже всерьез обустраивать наши с ней отношения.

Поженились мы на Казанскую, четвертого ноября. Жизнь моя изменилась. Вскоре батюшка решил меня всё же отправить поступать в семинарию (повторно, так как я поступал — безуспешно — и сразу после школы). А летом перед поступлением мы с Катей побывали у преподобного Сергия. И я ясно помню, что, когда я зашел в Троицкий собор, я четко ощутил внутри себя, что по сравнению с прошлыми моими приездами в Лавру я что-то утерял, что-то важное. Что как будто я предал преподобного. Это чувство пришло самостоятельно и очень неожиданно, оно было настолько сильным, что я начал плакать. Катя, когда увидела, что я плачу, спросила меня, в чем дело, но я ничего не сказал, да и нечего было, в общем, говорить, потому что я не видел (или не хотел видеть?), в чем я мог его предать. Хотя догадывался — предал, потому что женился, будучи уверенным, что это противно воле Божией. «Но ведь не было же, — говорил я себе, — никаких видений и откровений мне, которые бы четко мне сказали, что я должен стать монахом!» И по сей день я не признаю, что предал его, хотя чувство было именно таким. Изменится ли мое мнение на этот счет когда-нибудь? А может быть, слова отца И.М. и отца Г. и были таким «видением»?

После этой нашей летней поездки я поступил в семинарию, сразу на второй курс. Стоя на службе в академическом хоре, я торжествовал. «Вот, — говорил я себе, — ты мучал себя всякой ерундой, старцами, монашеством. Уже, быть может, через год тебя рукоположат, и ты забудешь про все свои терзания, как про страшный сон. Ты победил в этой мнимой борьбе с волей Божией, ты достиг того, чего хотел — быть женатым священнослужителем». Тут было очень важно для меня, что я победил. Это был триумф.

Но триумф мой был недолгим. У Кати уже некоторое время не проходил небольшой кашель, а потом вдруг сел голос. Мы не могли найти причину, но потом я уговорил ее сделать, среди прочего, флюорографию, которую она, конечно, лет десять уже не делала. Так что спустя примерно три недели после начала учебного года в садике, что возле нашей семинарии, она, помню, сквозь слезы сказала мне, что флюорография обнаружила у нее опухоль средостения. Позже биопсия показала, что опухоль эта была злокачественной.

Теперь, стоя на клиросе, я с ужасом думал, что Господь реально может забрать у меня супругу. «Забрать Катю у меня? — спрашивал я себя или, скорее, Господа с негодованием и даже злостью, — с какой стати, на каком основании?» Но пришлось смириться. Потому что ведь бывает так, что люди умирают, и я ничем не лучше других. И у меня тоже может умереть любимый человек. Теперь я вновь вспомнил слова отца И.М., вновь началась эта борьба с волей Божией внутри меня. Теперь я начал молиться, чтобы Господь излечил Катю. Но, нужно честно сказать, у меня не было дерзновения к молитве. Может быть, всё потом и произошло так, как произошло, потому что я не имел дерзновения?

Всё завертелось: обследования, потом химиотерапии, еще химиотерапии. Когда Вы, дорогой владыка Амвросий, меня и в самом деле через год рукоположили в диакона, Катя как раз только выписалась из больницы после очередной химии. Мы всё хранили в тайне, только самые близкие друзья, два-три человека, знали о ее болезни. Химии не дали ожидаемого результата, лечение затянулось.

Во время ее болезни я совершенно по-новому начал смотреть на молитву и на святую воду. Дело в том, что вскоре после начала лечения то ли от болезни, то ли от химий у нее начался сильный зуд, особенно на руках и ногах. Она до крови их себе расчесывала, не могла заснуть, не спала много ночей. Ничего не помогало, даже снотворные, зуд ее мучал с утра до вечера. Уже потом, когда мы стали принимать седативные лекарства, которые продают только по рецепту, она начала спать. А до этого было только одно средство — святая вода. Вот если ей смочить ноги простой водой, чтобы успокоить, это не помогало, а святой водой — зуд сразу утихает и она успокаивается. А если я начинал читать 17-ю кафизму (не знаю, почему именно ее, она мне особенно нравилась и нравится), то она успокаивалась и засыпала. А до этого я немного скептически относился ко святой воде. Слава Богу, что Он меня так научил и молитве, и правильному отношению к святой воде.

Время ее болезни было особенно радостным временем для меня. Вообще, мне всегда было достаточно ее улыбки, чтобы забыть про все проблемы и усталость. И не важно, лежала ли она после химии или была здорова. Но когда она заболела, как бы ни было это парадоксально, для меня было еще большей радостью заботиться о ней, знать, что она меня ждет, варить ей куриный бульон и уговаривать поесть его, иногда вывозить ее куда-нибудь на прогулку. И еще, ее болезнь изменила мое отношение к Богу. Если раньше я боялся отчасти Его, то теперь я чувствовал, как бы странно это ни звучало, что Он мой должник. Господь — мой должник, потому что поставил меня в такую ситуацию, которой, как я считал, я не не заслуживал и которой я не мог найти объяснения. Быть может, такое мое чувство по отношению к Богу было нехорошим?

А в то же время я чувствовал, что вот теперь, во время болезни Кати, я больше не предатель преподобного Сергия. Не знаю почему, просто это чувствовал. Может быть потому, что у меня в жизни появились испытания? А еще несколько раз по ходу лечения мне казалось, что Катя скоро выздоровеет. В такие моменты я, к своему ужасу, испытывал страх. Мне страшно и стыдно говорить такие слова, но это правда: я боялся, что она выздоровеет и что из-за этого я снова потеряю что-то важное, что приобрел с ее болезнью. Это было какое-то внутреннее чувство, неизвестное мне самому, не подчиняющееся моим желаниям, но являющееся неотъемлемой частью меня. Такой же неотъемлемой, как и уверенность, что Господь не хочет, чтобы я был женатым священником. Наверное, из-за этого самого внутреннего чувства я и не имел дерзновения молиться об ее исцелении, так как чувствовал, что ее болезнь — это правильно. Кстати, Катя не знала ни про слова отца И.М., ни про слова отца Г., ни о моих внутренних переживаниях. Может быть, мне нужно было ей сказать об этом до свадьбы? Но нет, раз я решил жениться, зачем было бы это всё рассказывать, смущать ее? Не знаю.

Когда еще через год Вы рукоположили меня в священники, Катя была уже очень слаба и тоже только что после химии, как и на диаконскую хиротонию. Вообще, по статистике, с таким диагнозом 70% людей вылечиваются, а 30% умирают. Вот мы с Катей и попали в эти 30%. Через две недели после моей хиротонии она умерла, но перед этим я ее причастил.

В то время я еще проходил свой священнический сорокоуст. В одно воскресенье утром Катя сказала, чтобы я вызывал скорую. Вообще, чтобы Катя попросила вызывать для нее скорую — это нечто невероятное. Она всегда была очень сильной и никогда не звала врачей на помощь, даже несмотря ни на какие химии. Так что раз попросила вызвать скорую, значит, и в самом деле ей стало совсем плохо. Скорая сказала, что нужно ехать в больницу, я отвез ее в больницу, позвал двух ее подруг посидеть с ней, одна из которых до этого не знала о ее болезни, а сам поехал в храм взять Дары. Вернулся, причастил ее. Перед причастием спросил ее, не хочет ли она исповедоваться, на что она ответила (у нее уже было немного помутненное сознание), что ей очень плохо. Вы знаете, владыка Амвросий, и потом, когда я причащал тяжелобольных людей, мне иногда точно так же отвечали на этот вопрос. А вот после причастия она неожиданно воспрянула, немного оживилась и неожиданно для нас стала ругать меня за то, что я без ее ведома сообщил тайну болезни ее подруге, так что мы все стали смеяться. И потом тоже, много раз я видел, как бы ни был болен человек, после принятия Святых Даров он оживает.

На следующий день она впала в кому, а через день, во вторник утром, она умерла. Больше всего в этой ситуации жалко ее маму, которая ничего не знала о ее болезни вплоть до приезда в наш город. Я, предчувствуя, что смерть недалеко, аккуратно сказал ей, чтобы она приехала раньше (она и так собиралась навестить нас), но когда она подъезжала к городу на поезде, Катя уже была в коме. А она везла ей гостинцы, угощения, Катины любимые вещи. Сейчас я вижу, что мы с Катей совершили ошибку, решив никому ничего не говорить. Мы верили, что она выздоровеет, и сообщить близким о ее болезни означало бы для нас капитуляцию перед болезнью, не говоря о беспокойстве о ней, которое они бы испытывали. Потому мы и молчали как партизаны, не сдавались до самого конца. Но теперь я считаю, что вместе с родственниками мы бы и молились крепче за нее, и близкие бы не испытали такого удара, какой обрушился на них с новостью о том, что Катя при смерти. Не нужно было, наверное, закрываться от близких, нужно было довериться им.

Мы с мамой Кати и отцом Василием побывали у нее в реанимации, где она находилась на искусственном дыхании. Это было странно: я видел, что врачи, реанимация удерживают Катю здесь на земле, в то время как она уже не принадлежит земле, она уже не живая в полном смысле этого слова.

Когда во время болезни, стараясь ее утешить, я не мог ей сказать ничего конкретного, потому что нечего было сказать, я говорил ей: «Лапушка, всё будет хорошо!» И она мне верила и успокаивалась. И когда в реанимации я подошел и наклонился к ее голове, чтобы поцеловать ее, я услышал, как она мысленно говорит, даже кричит мне, находясь в страшном смятении: «Как же так, что же это происходит, ведь ты обещал, что всё будет хорошо!». Мне ничего не оставалось другого, как вновь сказать ей: «Лапушка, не бойся, всё будет хорошо». Потому что мне было больше нечего ей сказать. И мне кажется, и в этот раз тоже она поверила мне и успокоилась.

Утром в день Катиной смерти, которая наступила, согласно документам, в девять часов утра, я проснулся около семи от того, что как будто светлый сгусток толкнул меня и разбудил. Я очень хорошо это помню. В то утро еще долго мир, свет наполняли мою душу, и не только мою, а всех, кто был у нас дома, — я это видел. К этому времени к нам домой приехали ее папа и брат, еще накануне вечером. И я удивлялся: у нас такое горе, а у всех светло и спокойно на душе. Когда все проснулись, мы поехали в реанимацию, чтобы еще раз навестить Катю, и там нам сказали, что она умерла, как раз в тот день утром. И тогда я понял, что это она нас и навестила сгустком света, она нам подарила это чувство мира. И еще я тогда понял, что не обманывал Катю, говоря, что всё будет хорошо, — раз она нам подарила свет, значит, и сама она находится в свете.

Я почти не горевал, думаю, что Господь забрал мое горе. То есть горевал, конечно, и сейчас горюю, но надрыва, ощущения, что вся жизнь потеряна, — не было. Один раз подступило, но почти сразу отошло. А еще потому, наверное, что во всём, что произошло, я видел смысл — это было завершение той борьбы с волей Божией, которую я начал, не по своей воле, много лет назад. И я твердо знал, что буду делать дальше — принимать монашество. Поэтому, когда Вы однажды спросили меня во время богослужения, что я планирую делать теперь, я так быстро ответил. Это была победа Господа. Он меня победил, а я безоговорочно капитулировал. Он ловко расставил свои сети, поймал меня в них и привел к монашеству. Я и монашество — вещи несовместимые, невообразимые, я даже думать об этом не мог, меня в дрожь бросало от этого. А Он так расставил свои сети, так всё подстроил, что я сам, по доброй воле принял постриг. И теперь я вижу, что Господь не обманул меня и дал мне гораздо больше того, что я имел до этого. Теперь я вижу (в малой степени, конечно!), если можно так сказать, что на Него можно положиться, как бы страшно ни было это сделать.

Я Вам потом исповедовался в том, что боялся монашества и не любил его, и даже сейчас это еще не до конца прошло. Но, скрепя сердце, я должен сказать: да, Господь лучше знал, что мне нужно. Как мне странно говорить эти слова! Ведь и по сей день, если бы мне предложили выбор между семьей и монашеством, я бы не раздумывая выбрал семью. Хотя теперь я уже не так уверен в этом. Но при этом вижу, чувствую и всегда чувствовал: сейчас я в том состоянии, которое лучше всего мне подходит. Осталось только смириться с этим. Выходит, то, что я хочу, то, чего я так горячо желал, — не это есть лучшее для меня. Даст Бог, придет день, когда я спокойно скажу: теперь всё мое существо согласно с моим монашеским состоянием. Этот день обязательно придет. А чтобы любить семью, совсем не обязательно иметь свою собственную жену и детей. Можно любить и заботиться о других семьях, и это даже лучше во многих отношениях.

Этим летом, спустя пару лет после смерти Кати, я впервые в жизни, как Вы знаете, так или иначе исполнял роль главы прихода. Не знаю почему, но в течение этого периода тот мой внутренний надрыв, неполное принятие моего монашеского состояния почти исчезли. Может быть, потому, что я, фактически возглавляя приход, почувствовал себя во главе как бы семьи? Это было тяжело, неожиданно тяжело, но я почувствовал себя «отцом» в чуть большей степени, чем до сих пор. Что-то внутри меня повзрослело, успокоилось, стало более зрелым.  Это внутреннее спокойствие — самое главное мое приобретение прошедшего лета.

Всё, что я Вам описал выше, — это мое сокровище, это моя радость. Я не отказываюсь от тех решений, которые я принимал на этом пути. Я очень рад, что Господь послал мне всё это, и я был бы готов пройти через это еще и еще раз, если бы было нужно. Вот только не знаю, что моя Катя об этом думает. Не из-за меня ли она так заболела и умерла? Это меня беспокоит, но ответ мне неизвестен. Верю, что не из-за меня, ведь Господь милостив.

Основной урок, который я вынес из этого всего, несмотря ни на что: не нужно бояться нарушить волю Божию (если речь идет, конечно, о благочестивых делах, не о греховных). Потому что если не будет воли Божией, то ты и не достигнешь своей цели. Если же Господь чего-то захочет — Он сделает это, как бы ты ни старался помешать Ему. Я дерзнул жениться, хотя боялся, что нет на это воли Божией, а Он «взял меня за загривок» и привел к монашеству, но с багажом жизненного (и очень важного для меня, радостного, как я написал) опыта.

И еще, мой скептицизм по отношению к старчеству исчез. На собственном опыте я испытал, что Господь сообщает Свою волю через старцев. Он делает это тогда, когда ты не ждешь, когда Он считает это нужным. Впрочем, даже если бы я знал заранее, к чему приведет моя женитьба, я поступил бы всё равно точно так же. Может быть, я изменю однажды это свое мнение?

Было очень непросто смириться с тем, что произошло в моей жизни, но, с другой стороны, это удивительно, что Господь уделил мне такое Свое внимание. И это тоже сокровище для меня — чувствовать, что Он меня ведет по жизни, пусть иногда и совершенно против моего желания. А теперь нужно двигаться дальше, потому что это всё — уже в прошлом.

Простите, дорогой владыка Амвросий, за такое длинное письмо, но я уже давно хотел поделиться с Вами всем этим. Наверное, лишним будет писать, потому что это и так понятно, но всё же: если я смогу быть Вам чем-либо полезен, то всегда буду очень рад помочь всем, чем смогу!

Ваш смиренный послушник,
иеромонах К.