В конце Святок под Крещение баба Люба надумалась родное село проведать. Сто лет уж не была там. Хоть и мело кругом, да и работать грех – святые дни, а тут и Крещение на носу. А в родной Мотовиловке, откуда родом баба Люба, родник-то святой, чудотворный, и монастырь при нем открыт нынче.

Говорили когда-то старые люди, святой пастух здесь худобу пас и Богу молился. А воды-то не было вокруг. Вот он, пастух этот, и вымолил источник. Так что из него и озерцо получилось, где он коровок-то поил. Баба Люба, тогда босоногая Любаша, помнила эти преданья «старины глубокой», но все реже ездила на малую родину свою: не к кому ездить стало, умерли родители, да и родни не осталось…

Теперь, вот, захотелось воды набрать в источнике том, поплакать на кладбище, да помолиться, да с Богом вернуться опять в столицу окаянную…
Да еще Семеныча повидать. Друга детства. За него все эти годы баба Люба молится как за горького пьяницу  и записки подает с  приставкой «О заблудшем, горемычном винопийце р. Б. Феодоре».

Когда–то он предложение ей делал, красивый парень был!

«Ох, красавец!» – вспоминала баба Люба, дремая в автобусе по заснеженной дороге. А как под гармошку-то запевал! Вот эту, как ее: «Не для меня придет весна! Не для меня Дон разольется…» Уж больно грустно запевал, ажо слезы девчата проливали под музыку енту…  Да если б только запевал…  А то ж и запивал Федюша наш, грешный… Любаша его и так и эдак просила, а он все с дружками, да на тракторе в колхозе, да на комбайне, на со стана–то колхозного идет, пошатывается…  И это ничо ищо, можно было терпеть. Безбожником был Федька, вот что! В Бога не веровал. Никогда лоб не перекрестит, в храм не зайдет, даже на Пасху. А когда предложение ей делал, так и говорит: «Мы с тобой, Любаня, в городе жить будем. Я тебя на самолете прокачу, на высоте десять тысяч километров, над облаками и морями. И увидишь, что никакого Бога там и в помине нет, на облаках сидящего!»

Вот и отказала ему Любаша, хотя и плакала потом всю ночь…

Ну, вот и родное село. Побрела баба Люба по дороге. К Нинке зашла, подружке детства. Расцеловались, поплакали маленько, повздыхали, повспоминали  молодость далекую  да всех «от века почивших» сродников, друзей и знакомых.

– Слышь, Нин, а что, Федька-то жив еще? – спросила баба Люба.

– Да че с ним станется? Проспиртован мужик, считай, что в пробирке навечно, как у нас в биологическом кабинете. Помнишь лягушек-то? – засмеялась Нинка. Она всегда такая смешливая была, с детства. – Только овдовел он. Разве не знала? Галка-то его померла, уж год будет… Царство Небесное… Сердечко больное было…

Перекрестилась баба Люба, вздохнула:

– Ну да, с таким мужем-то…

– Да с каким?! Золотой мужик. Работяга. Троих детей на ноги поставил. Вон, хозяйство у него, загляденье. А он теперь – опять жених! Помню, к тебе клинья подбивал! – хитро улыбнулась Нинка.

– Да ну тебя к свиням! Вечно молотишь, что попадя! Пойду я, мне еще к Григорьевне зайти да на источник. Водосвятие все–таки, Богоявление, вот. Воды святой крещенской наберу на целый год…

Отправилась баба Люба. Идет по селу. Смотрит, а на крыше дома в такой мороз, и главное – в праздник, мужик сидит и колотит чего-то молотком! Вот нехристь! Вот безбожники-то!

Бога не боятся. А жить хорошо хочут!

Расстроилась баба Люба окончательно. Подходит ближе. Господи, Боже ж мой! Федька! С молотком в руках, в ватных штанах и телогрейке, а из–под шапки тот же знакомый кучерявый чуб. Только уж белый совсем…

– Ты, что ли, Федор? – ахнула баба Люба.

Дед Федор глянул вниз, присмотрелся:

– О! Любаня! Сто лет, сто зим! Откуда взялась-то?

– Откуда, откуда! Оттуда! А ты чего это в такой святой день на крышу залез?! Как был нехристь, так и остался. И годы тебя не меняют. И горе–горькое… Галка-то твоя, узнала я, Царство Небесное…

– На все воля Божья, Любаша, – только и ответил Федор, отвернулся и вколотил очередной гвоздь.
Пошла баба Люба, воды набрала, помолилась. Назад идет с «девчатами» своими – вместе в селе выросли, вместе в школу ходили, теперь, вот, состарились. А кого и нет уже. Молчала баба Люба. Говорить не хотелось. Грустно было на душе.

– А Федьку нашего видела, Любаша? – спросила Наташка. – Овдовел он, знаешь?

– Да знаю. Видала уже. На Крещение Господне на крыше сидит, молотком махает. Как был безбожный  пьяница, так им и остался…

– Да ты че молотишь-то! – удивилась Наташка. – Он же у нас староста в церкви! Он у нас, поди, как командир христианский, и храм содержит в порядке, и батюшке первый помощник, и на крылосе поет и читает. Ты че, Любаша. Разве не знала? А на крыше он сегодня, так это у Семеновны старенькой, ей же уже под девяносто, ветром вчерась шифер сорвало. Вот он и сидит. А хто ж ей починит? За Федьку нашего, видать, кто–то молился уж очень. Как это, Союз распался, храм открыли, зашибать он меньше стал за воротник-то. Стал батюшке нашему помогать...  Не–е, рюмку и сейчас поднимает. Да уж не так, как раньше, а с головой… вымолил его кто–то, вот что. К Богу повернулся. Может, в роду святые были… Монашки какие…

…Ехала баба Люба назад в автобусе со святой водой, смотрела в замерший кружочек на стекле. И виделись ей луг сельский, трава зеленая и небо синее. И Федя с гармошкой. И песня его звучала: «Не для меня… придет весна!.. Не для меня Дон разольется!.. И сердце девичье забье–о–отся.. Не для меня…»
И одинокая слеза скатилась у бабы Любы, крещенская...

Сергей Герук