Реконструкция жизнетворческого сюжета позднего Гоголя возможна сквозь призму его сочинений, переписки, пребывания в святых местах, воспоминаний современников.

Работа Гоголя над вторым томом поэмы «Мертвые души» длилась почти 12 лет. Из писем писателя 40-х годов известно, что возможность продолжения поэмы он связывал с собственным самосовершенствованием: «Сочиненья мои так связаны тесно с духовным образованием меня самого и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений» [2, XII, c. 222]. Также Гоголь жалуется на упадок творческих сил, на ухудшение здоровья в этот период.

Первое сожжение рукописи второй части «Мертвых душ» произошло в июле 1845 г. Тогда уцелела одна тетрадь с последней главой первой редакции. Что чувствовал писатель после этого? Из письма к А. Смирновой, которой тогда он доверял больше, чем кому-либо, узнаем: «Но Бог, который лучше нас знает время всему, не полагал на это своей воли, отъявши на долгое время от меня способность творить. Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и всё выходило принужденно и дурно. И много-много раз тоска и даже чуть-чуть не отчаяние овладевали мною от этой причины. Но велик Бог, свята Его воля и выше всего Его премудрость: не готов я был тогда для таких произведений, к каким стремилась душа моя, нужно было мне самому состроиться и создаться прежде, чем думать о том, дабы состроились и создались другие. Нельзя изглашать святыни, не освятивши прежде сколько-нибудь свою собственную душу, и не будет сильно и свято наше слово, если не освятим самые уста, произносящие слово» [2, XII, c. 471]. 

Поездку к Гробу Господню Гоголь планировал еще в начале 1842 г. и каждый раз откладывал. Визит в Иерусалим трактовался им как надежда на чудо и выражение благодарности Богу за возможность завершить второй том «Мертвых душ». На Пасху 1846 г. писатель вновь намеревается посетить святые места. Однако ехать к Гробу Господню следует с произведением («Окончание труда моего пред путешествием моим так необходимо мне, как необходима душевная исповедь пред святым причащением»). Следовательно, после первого сожжения текста автор приостанавливает работу над вторым томом поэмы и издает «Выбранные места из переписки с друзьями». В письме к С. Аксакову от 28 августа 1847 г. он пишет: «Видя, что еще не скоро я совладаю с моими “Мертвыми душами”… я поспешил заговорить о тех вопросах, которые меня занимали и которые готовился развить или создать в живых образах и лицах» [2, XIII, c. 374].

Профетизм и проповедническая тональность, присущие «Выбранным местам из переписки с друзьями», позволяют утверждать, что для позднего Гоголя цель творчества заключалась не только в написании произведений, но и в стремлении с их помощью изменить жизнь.

Покорность Богу нынче для него самое главное, только при этом условии он может выполнить Его волю – дописать «Мертвые души». Ценным свидетельством этого периода является письмо Гоголя к Александру Иванову (автору полотна «Явление Христа народу») от 28 декабря 1847 г.: «Мне нет дела до того, кончу ли я свою картину или смерть меня застигнет на самом труде; я должен до последней минуты своей работать, не сделавши никакого упущенья с своей собственной стороны. Если бы моя картина погибла или сгорела пред моими глазами, я должен быть так же покоен, как если бы она существовала, потому что я не зевал, я трудился. Хозяин, заказавший это, видел. Он допустил, что она сгорела. Это Его воля. Он лучше меня знает, что и для чего нужно» [2, XIII, c. 419].

1848 год. И снова неудача – «Выбранные места из переписки с друзьями» высмеяны. Духовные наставления, идеальные помещики, выписанные на страницах произведения, не произвели желаемого эффекта – влияния на общество с целью его воскресения. Ехать в Иерусалим не с чем. В письме к Н. Шереметьевой в начале декабря 1847 г. Гоголь пишет: «Я думал, что желанье мое ехать будет сильней и сильней с каждым днем, и я буду так полон этой мыслью, что не погляжу ни на какие трудности в пути. Вышло не так. Я малодушнее, чем я думал, меня все страшит» [2, XIII, c. 402], а о. Матвею Константиновскому писатель сознавался: «Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе; признаю Христа богочеловеком только потому, что так велит мне ум мой, а не вера. Я изумился его необъятной мудрости и с некоторым страхом почувствовал, что невозможно земному человеку вместить ее в себе, изумился глубокому познанию его души человеческой, чувствуя, что так знать душу человека может только сам творец ее. Вот всё, но веры у меня нет. Хочу верить. И, несмотря на всё это, я дерзаю теперь идти поклониться святому гробу» [2, XIV, c. 41].

И вот Гоголь на Святой земле. Утолил ли он духовную жажду паломничеством, испросил ли благословення у Господа? В письме к Жуковскому писатель делает вывод: «Мое путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, – и при всем том я не стал лучшим, тогда как всё земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное» [2, XIV, c. 167]. Во время поездки в Иерусалим Гоголь почувствовал, что не получил долгожданного, что повеления свыше не было. Хотя именно на Святой земле он надеялся на свое преображение. Чуда не произошло, как и не воскресли герои второго тома «Мертвых душ».

Следующим шагом становится визит в Оптину пустынь (Гоголь посещал ее трижды: июнь 1850 г., июнь и сентябрь 1851 г.). Она произвела на писателя глубокое впечатление: «Я заезжал на дороге в Оптинскую пустынь, навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше. Благодать, видимо, там присутствует…» [2, XIV, c. 194]. Там он молится, знакомится с игуменом Моисеем, прозорливым старцем Макарием, Петром Григоровым (Порфирием), читает творения святых отцов. В свидетельствах Варсонофия и сестры писателя есть упоминания о том, что Гоголь мечтал здесь поселиться. Впрочем, в письме к о. Матвею от 24 сентября 1847 г. автор «Мертвых душ» убедительно высказывал свою позицию: «Не знаю, сброшу ли я имя литератора, потому что не знаю, есть ли на это воля Божия <...> Если бы я знал, что на каком-нибудь другом поприще могу действовать лучше во спасенье души моей и во исполненье всего того, что должно мне исполнить, чем на этом, я бы перешел на то поприще. Если бы я узнал, что я могу в монастыре уйти от мира, я бы пошел в монастырь. Но и в монастыре тот же мир окружает нас...» [2, XIV, c. 390–391]. 

Гоголь, по воспоминаниям братии монастыря, был «примерным образцом благочестия», и все же Оптина не двинула его перо. Писатель непрестанно стремился подтвердить свои творческо-духовные устремления, свое призвание, благодать, веру. Так или иначе, сожжение второго тома в 1845 г., непризнание «Выбранных мест», недовольство работой над завершением «Мертвых душ» обессиливали дух Гоголя, приближая его кончину.

На второй том поэмы, как известно, автор возлагал большие надежды, заключающиеся как в реализации замысла – возрождения мертвых душ, так и в гораздо более важной аргументации: «И только по прочтении 2 тома “Мертвых душ” могу я заговорить со многими людьми сурьезно» [2, XIII, c. 35]. В письме к П. Плетневу от 6 мая 1851 г. Гоголь признавал: «Что второй том “М[ертвых] д[уш]” умнее первого – это могу сказать как человек, имеющий вкус и притом умеющий смотреть на себя как на чужого человека…» [2, XIV, c. 229]. Грандиозность замысла, считал писатель, должна получить благословение Божье и стать очевидной лишь в следующих томах: «Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет “Мертвых душ”. Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою и благословить будущий труд» [2, XII, c. 504].

Анализ воспоминаний современников и писем писателя позволяет очертить главные задачи второго тома поэмы: 1) показать, «что ни есть хорошего и дурного в русском человеке», открыть «природу русского человека», способность которой «принять в себя высокое слово евангельское, возводящее к совершенству человека»; 2) герои должны быть «живыми примерами, взятыми из той же земли, из того же тела, из которого и мы» и «производить благотворное действие»; 3) определить пути перерождения героев («Бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого»). 

Рукопись второго тома «Мертвых душ» (полной, но, видимо, незаконченной, можно было бы считать последнюю редакцию – текст с переработанными четырьмя главами, заключительной пятой и продолжением, о чем свидетельствуют современники Гоголя, которые были ознакомлены с дополненным текстом в последующие годы) автор сжег 12 февраля 1852 г. Важным представляется объяснение им такого поступка: «Затем сожжен второй том “Мертвых душ”, что так было нужно. “Не оживет, аще не умрет”, – говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу… Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать…» [2, VIII, c. 297]. Очевидно, что именно библейская трактовка становится главной в определении писателем истинно художественного произведения. В Священном Писании читаем: «Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мертвые? И в каком теле придут? Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое; но Бог дает ему тело, как хочет…» (1 Кор. 15:35–36). В своем же экземпляре Библии Гоголь на полях этих строк записал: «Мертвые, воскреснув, получат им присущий образ» [1, c. 244]. Для предоставления «присущего образа» героям, что может произойти лишь посредством вмешательства Божьей силы, автору все же необходимо указать пути к их перерождению. Такая задача, увы, оказалась ему не по силам: «Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе “Мертвых душ”, а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен» [2, VIII, c. 298]. Признание Гоголя после первого сожжения текста можно отнести и к последнему уничтожению рукописи, ведь задач, поставленных перед собой, писатель решить не смог: «Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу» [2, VIII, c. 297–298].

А. Бухарев (архимандрит Феодор), предлагая свою версию возможного развития сюжета произведения, обратился за подтверждением к автору: «Помнится, когда кое-что прочитал я Гоголю из моего разбора “Мертвых душ”, желая только познакомить его с моим способом рассмотрения этой поэмы, то и его прямо спросил, чем именно должна кончиться эта поэма. Он, задумавшись, выразил свое затруднение высказать это с обстоятельностию. Я возразил, что мне только нужно знать, оживет ли, как следует, Павел Иванович? Гоголь как будто с радостию подтвердил, что это непременно будет и оживлению его послужит прямым участием сам царь, и первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма». На вопрос архимандрита Феодора, воскреснут ли другие герои второго тома, писатель, улыбаясь, ответил: «Если захотят» [5, c. 138].

Возможно ли возродить человечество? Если оно того пожелает. И действительно, Гоголь близок к истине и дает актуальный для всех времен совет: начни с себя, стань ревизором своей собственной души! «Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни», – пишет он [2, VIII, c. 298–299]. Писатель пытается уврачевать свою душу и воскресить «мертвые души» – человечество, он словно подражает своему любимому святому Иоанну Синайскому, который в «Лествице», откуда делал выписки Гоголь, поучал: «Никогда не переставай очищать души, и еще более тела оскверненные, чтобы ты мог с дерзновением искать у доброго Подвигоположника венцов не только за труды о себе, но и за души других» [4, c. 445].

Второй том поэмы «Мертвые души» насыщен библейскими цитатами, реминисценциями, аллюзиями. Писатель словно «практикует» теоретический фундамент Евангелия, приступая к вырисовыванию путей перерождения героев, ведь каждый, по Гоголю, после прочтения книги должен осознать: «Для того, кто не христианин, все стало теперь трудно; для того же, кто внес Христа во все дела и во все действия своей жизни, – все легко» [1, VIII, c. 349].

Можно ли создать литературный шедевр, который поможет воскресить человечество? «Выше того уже не выдумать, что есть в Евангелии. Сколько раз уже отшатывалось от него человечество и сколько раз обращалось», – читаем в гоголевских предсмертных записях [3, с. 383]. Сожжение второй части поэмы «Мертвые души» можно рассматривать как своеобразное самоочищение писателя. Гоголь почувствовал, что не смог убедить, оживить «мертвое человечество», ибо Бог не дал ему на это силы. «Работа – моя жизнь. Не работается – не живется...» – писал он П. Плетневу 2 декабря 1850 г. [2, XIV, c. 213], а в письме к А. Иванову от 18 марта 1851 г. отмечал: «Изо всей моей жизни я вывел только ту истину, что если Бог захочет – всё будет, не захочет – ничего не будет» [2, XIV, c. 226]. Итак, «не работается – не живется», книга не имеет печати Божией. Нельзя предстать перед Судом с незавершенной работой – только пламя может очистить душу Гоголя перед смертью. В ночь с 11 на 12 февраля 1852 г. писатель сжигает рукопись, свидетелем чему стал слуга Семен.

Анализ эпистолярия Гоголя, воспоминаний современников, подтверждающих написание и чтение поэмы, свидетельствует о сожжении последней (очевидно, незаконченной, ведь писатель постоянно совершенствовал текст) редакции второго тома «Мертвых душ». Впервые 5 глав второго тома поэмы (сохранившиеся автографы) были напечатаны племянником Гоголя Н. Трушковским в 1855 г. В современных изданиях текст печатается с исправлениями в ранней и позднейшей редакции.

В чем же пророческое призвание великого духовного писателя? В том, что он раскрыл природу человека, пребывающего в блуждании, как и герои «Мертвых душ», но имеющего шанс на воскресение при условии исполнения евангельских правил.
 

Наталья Сквира

Примечания:

1. Виноградов И. А., Воропаев В. А. Карандашные пометы и записи Н. В. Гоголя в славянской Библии 1820 года издания // Евангельский текст в русской литературе XVIII–XX веков. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Сб. науч. трудов. Петрозаводск, 1998. Вып. 2. С. 234–249.
2. Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1940–1952. Т. I–XIV.
3. Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Русская книга, 1994. Т. 6: Духовная проза; Критика; Публицистика.
4. Преподобный Иоанн Лествичник. Лествица, возводящая на небо. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2007.
5. Феодор (Бухарев А. М.), архим. Три письма к Гоголю, писанные в 1848 г. СПб.: Типография Морского министерства, 1860.