«Как умер Петро, призвал Бог души обоих братьев, Петра и Ивана, на суд. “Великий есть грешник сей человек! – сказал Бог. – Иване! не выберу я ему скоро казни; выбери ты сам ему казнь!ˮ… – “Сделай же, Боже, так, чтобы всё потомство его не имело на земле счастья!ˮ <…> – “Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! – сказал Богˮ» (Н. В. Гоголь «Страшная месть»).

10 февраля исполняется 185 лет со дня гибели А. С. Пушкина. «Жизнь кончена», «теснит дыхание» – такими, по свидетельству очевидцев, были последние слова великого гения, перед смертью попросившего позвать священника и причаститься Святых Таин. Доктор И. Спасский участливо поинтересовался: «За кем прикажете послать?» «Возьмите первого, ближайшего священника», – сказал Пушкин. Известно, что полковник и секундант К. Данзас уверял поэта в возможности отомстить за него, однако тот сказал, что не желает отплаты, а хочет отойти в мир иной христианином: «Нет, нет, мир, мир».

Последняя фраза Пушкина имеет библейскую природу («…Будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (Рим. 12:18–19); «Старайтесь иметь мир со всеми…» (Евр. 12:14)) и органично соотносится с гоголевскими пометами, сделанными на полях Библии: «Мир со всеми», «Любовь избавляет от преступления». О глубоком осмыслении темы проступков, грехов, зла в целом и кары за содеянное в святоотеческом духе свидетельствует также обширная выписка Гоголя «О Блаженстве миротворцев» из статьи св. Григория Нисского, поучающего, что «мир есть глава всего радостного. И Господь хочет, чтобы каждый имел столько мира, чтобы не только сам он мог наслаждаться им, но и мог от полноты своей уделять неимущим мира».

В пушкинской поэме «Руслан и Людмила» главный герой прощает и Фарлафа, и колдуна, лишенного силы волшебных козней, не прибегая к мести. О знакомстве Гоголя с этим произведением говорит письмо писателя к А. Данилевскому от 2 ноября 1831 г.: «Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами писанная: Кухарка, в которой вся Коломна и петербургская природа живая. – Кроме того, сказки русские народные – не то что Руслан и Людмила, но совершенно русские».

«Русскость», которая так понравилась Гоголю, ощущается и в его отношении к сказкам В. Жуковского, в которых уже нет «ничего германского», – «появился новый обширный поэт и уже чисто русский». В письме к В. Жуковскому от 10 сентября 1831 года Гоголь, увлекшись его творчеством и сказками Пушкина, отмечал: «Боже мой, что-то будет далее? Мне кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены, и купол, на славу векам, да покланяются потомки и да имут место, где возносить умиленные молитвы свои. Как прекрасен удел ваш, Великие Зодчие! Какой рай готовите вы истинным християнам!».

Трудно не согласиться с мнением В. Розанова, который в процессе своей «борьбы» с Гоголем, усмотрев в нем «колдуна», имеющего «ведение настоящего и в значительной степени будущего начало», метко обозначил, что «Гоголь – какой-то кудесник. Он создал третий стиль. Этот стиль назвали “натуральнымˮ. Но никто, и Пушкин не создавал таких чудодейственных фантазий, как Гоголь. “Вийˮ и “Страшная местьˮ суть единственные в русской литературе, по фантастичности вымысла, повести, и притом такие, которым автор сообщил живучесть, смысл, какое-то странное доверие читателя и свое».

Знаковыми для завязки поэмы «Руслан и Людмила» и повести «Страшная месть» являются хронотоп Киева и свадьба с присущей ей пиром. Главные составные хронотопа «матери городов русских» – образы Днепра и гор. Некой демоничностью насыщает Гоголь пространство от Киева до Карпат как отколотый национальный сегмент, что не единожды подчеркнуто в тексте: «Его [колдуна] жгло, пекло, ему хотелось бы весь свет вытоптать конем своим, взять всю землю от Киева до Галича с людьми, со всем и затопить ее в Черном море»; «Ворочал он по сторонам мертвыми глазами и увидел поднявшихся мертвецов от Киева, и от земли Галичской, и от Карпат, как две капли воды схожих лицом на него». Объединяющий элемент и у Пушкина, и у Гоголя – свойство гор быть пристанищем темных сил – Черномора и колдуна.

Иллюстрация Р. Штейна

Вещь, которой обладают оба героя, – чудодейственная шапка. У Черномора – невидимка, у колдуна – чалма, «исписанная вся не русскою и не польскою грамотою». На идейно-сюжетном уровне приметны намерения Черномора и колдуна захватить чужих жен и дальнейшие бои, которые разгораются из-за Людмилы и Катерины, пророческий сон Руслана и вещий сон Катерины; встреча Руслана и колдуна со старцами. Объединяющими являются сакральные образы старца-схимника, пещеры, лампады, святой книги. При внимательном чтении нельзя не обратить внимания на некие детали пушкинской поэмы «Руслан и Людмила», которые пронизывают и другие произведения Гоголя, стимулируя расширение его художественного поиска. Например, призрак, пугающий рыбаков:

«И слышно было, что Рогдая
Тех вод русалка молодая…
На дно со смехом увлекла,
И долго после, ночью темной,
Бродя близ тихих берегов,
Богатыря призрак огромный
Пугал пустынных рыбаков».

Не ассоциируется ли он с призраком, появляющимся в финале гоголевской «Шинели»: «И точно, один коломенский будочник видел собственными глазами, как показалось из-за одного дома привидение»?

А еще – Руслан, который взобрался на колдуна и поднимается в небеса:

Волшебник силится, кряхтит,
И вдруг с Русланом улетает…
Летят над мрачными лесами,
Летят над дикими горами,
Летят над бездною морской.

Чем-то он напоминает полеты Хомы и панночки: «Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих».

Над такими деталями, отнюдь не являющимися предельно простыми и случайными – своеобразными метафорами, посредством которых в пределах одного текста меняется модус от комического, ирреального к серьезному – тяготеет символико-аллегорический план повести «Страшная месть». Раскодировать его непросто. Произведению свойственны непреднамеренные аналогии с пушкинским сюжетом о мести. В обоих текстах возникает история двоих братьев (Голова и Черномор – Иван и Петро) и присутствует четко выраженный мотив убийства – зависть.

Но если в «Руслане и Людмиле» Руслан помиловал своих врагов, то в произведении Гоголя месть происходит, а колдун – последний из рода Петра – «неслыханный грешник», «злодей, какого еще и не бывало на свете!». Небезосновательно исследователи сопрягают библейскую эсхатологию повести с детскими впечатлениями писателя от картины «Страшный суд». Приближение «последних времен» маркировано оскудением казацкой стихии, ополячиванием, что напрямую связывается с утратой христианской культуры («Не за колдовство и не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун. Им судия Бог. Сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной русской земли продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви»). Гоголь посредством «обратной перспективы» (Ю. Манн) также вскрывает проблему проклятия рода, из-за чего страдают потомки, наказанные «за вину отцов до третьего и четвертого рода» (Исх. 20:5) (на колдуне вина Петра, который из-за зависти убил своего брата Ивана), а также собственного выбора человека («чужака»), который уже отделен от всех других людей, преследуемый и «всё еще творящий богопротивный умысел».

В библейском контексте старозаветная истина «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека» (Быт. 9:6) замещается новозаветной, согласно которой только Творец вправе наказывать зло и судить его: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (см. Втор. 32:35, Рим. 12:19, Евр. 10:30). Ю. Барабаш справедливо рассуждает: «Весь финал эпилога [“Страшной местиˮ. – Н. С.] приобретает дихотомический характер, трехголосие трансформируется в диалог, в котором переплетаются, сталкиваются, противоречат друг другу и вместе с тем друг друга дополняют разные, чтоб не сказать – противоположные, моральные принципы. С одной стороны, задуманный Иваном план мести не отвергнут, должно произойти всё то, о чем он просит, то есть берет верх ветхозаветный принцип возмездия злом за зло, с другой – тот принцип объективно поставлен под сомнение, план Ивана по сути морально осужден фактом наказания его автора, и в этом чувствуем предвестие Нового – от Сына Божьего – Закона…»

Коллизия, скрытая в подтексте гоголевской повести, не может трактоваться однозначно (в тексте совмещено несколько вариаций «мести») и выражается, по крайней мере, в тонкости совмещения морально-нравственных аспектов и так называемых отступлений от идеала: добро не торжествует, зло не наказано и вечно на коне своем «с закрытыми очами, и так виден, как бы стоял вблизи» сидит «дивный рыцарь», которому, по словам Бога, «не будет Царствия Небесного». Он своеобразный предшественник образа Ревизора, предвосхищающий апокалиптическую природу бытия, приближение конца света (образ землетрясения приобретет в позднем творчестве Гоголя универсальный характер, сопряженный со страхом за будущее) и Страшный суд, который в этот раз будет вершить Господь. А Его решения всегда надвременны и промыслительны, направлены к тому, «чтобы из всего всем выходило благо». Всем: и виновному, и пострадавшему.

«Если вы мстите сами за себя, то Бог не будет мстить за вас; а если вы простите, то Бог отомстит строже», – пишет блаженный Феофилакт. Месть «страшная» в повести именно потому, что является местью самого Творца. Символично, что Гоголь, делая пометы на полях своей Библии, напротив строк «Мы знаем Того, Кто сказал: “у Меня отмщение, Я воздам, говорит Господьˮ. И еще: “Господь будет судить народ Свойˮ» (Евр. 10:30) продублирует следующий библейский стих «Страшно впасть в руки Бога живого!».

Наталья Сквира