Перлы библейской мудрости, за которые, по словам прот. А. Шмемана, хочется целовать руки классикам.

Продолжение. Начало здесь

Легко ли быть милосердным? Достаточно ли подать милостыню, откупиться полушкой, рублем или гривной? Так, Николай Гоголь, всегда радуя подаянием нищих и буквально наследуя мудрость Священного Писания («…Обративший грешника от ложного пути его спасет душу от смерти и покроет множество грехов» (Иак. 5:90)), считал, что настоящая милостыня, за которую возможно блаженство Небесное, – «обратить преступника или грешника ко Господу», а медная копейка, говорил он, примется только от того, кто на выработанье её употребил все данные ему от Бога способности. Однако, меряет ли кто из нас такой строжайшей мерой свои добывания копейки?

«Где свидетельства сильной любви твоей к ближнему, первого условия христианина?»

О глубоком смысле несчастий, ниспосланных для того, чтобы души людские проникнулись страданием и согрелись любовью к ближнему, чтобы исполнились молитвенные просьбы всякого, рассуждал в одном из писем писатель: «Не часто ли в минуты бедствий произносит человек: “Господи, за что это приходится мне терпеть столько? Кажется, я никому не сделал зла на своем веку, никого не обиделˮ. Но что скажет он, если в душе раздадутся в ответ на это такие слова: “А что сделал ты добра? Или ты призван затем, чтобы не делать только зла? Где твои прямо христианские дела? Где свидетельства сильной любви твоей к ближнему, первого условия христианина? где они? Увы! может быть, даже и тот, который находится при смерти, и тот не избавлен от обязанностей христианских; может быть, и тогда не имеет он права быть эгоистом и думать о себе, а должен помышлять о том, как и самыми страданьями своими быть полезну брату, может быть, оттого так и невыносимы его страдания, что он позабыл о своем брате… Может быть, эти трудные минуты и томленья ниспосылаются тебе для того, чтобы довести тебя именно до того, о чем ты просишь в молитвах, может быть, даже нет к тому иной дороги, нет другого законнейшего и мудрейшего пути, как именно этот путьˮ».

Поле для подвигов милосердия, очищающего твердую скорлупу греха, вокруг нас необычайно широко да привольно. Обратись вокруг себя, советует Николай Васильевич сестре: «Много в вашем соседстве пребывает людей во пьянстве, буйстве, разврате всякого рода и пороках. Губят невозвратно свою душу – и нет человека, который подвигнулся бы жалостью к ним, и нет человека, который бы так пожалел о душах их, как бы о собственной душе своей, и возгорелся бы хотя частицею той любви, которою горит к нам божественный Спаситель наш. Не думай, чтобы душа человека могла уже так грубо зачерстветь, что никакие слова не в силах поколебать его. Надобно сказать лучше, что нет прямой любви к человеку, оттого и слова бессильны: слово без любви только ожесточает, а не мирит или исцеляет. Узнай только душу человека, войди только хорошенько в его обстоятельства жизни, рассмотри только его, не торопясь, – и ты увидишь, что можно помочь душе его, и облобызает он потом руку, его спасшую».

«…Наказующие и без тебя найдутся, а ты бы… милующих поискал!»

Тема милосердия и прощения утопающего в пучине греха человека глубокими смыслогранями раскрывается в задушевном рассказе Антона Чехова «Письмо». Диакон Любимов, старый человек с плешью во всё темя, рассказывает благочинному Феодору Орлову о жизни своего сына Петра, который ест индейку в пост, с какой-то мадамой-гадюкой живет-хороводится и т. д. Безбожник, словом. Благочинный, попрекая диакона в плохом воспитании, советует написать сыну письмо, «не смягчая и не умаляя его вины», дабы наставить блудника. И вот текст под диктовку Феодора вызрел: «Христос воскрес, любезный сын… знак восклицания. Дошли до меня, твоего отца, слухи… далее в скобках… а из какого источника, тебя это не касается… скобка… что ты ведешь жизнь несообразную ни с божескими, ни с человеческими законами. Ни комфортабельность, ни светское великолепие, ни образованность, коими ты наружно прикрываешься, не могут скрыть твоего языческого вида. Именем ты христианин, но по сущности своей язычник, столь же жалкий и несчастный, как и все прочие язычники, даже еще жалчее, ибо: те язычники, не зная Христа, погибают от неведения, ты же погибаешь оттого, что обладаешь сокровищем, но небрежешь им. Не стану перечислять здесь твоих пороков, кои тебе достаточно известны, скажу только, что причину твоей погибели вижу я в твоем неверии. Ты мнишь себя мудрым быти, похваляешься знанием наук, а того не хочешь понять, что наука без веры не только не возвышает человека, но даже низводит его на степень низменного животного, ибо…» И всё в таком роде.

Дело сделано. И незатейливая развязка, кажется, близка: «Прочтет [сын] письмо и почешет затылок! Сгорит со стыда!» Однако логичный ход сюжета трещит по швам при столкновении с гениальным чеховским парадоксом, оглушающим раскатом вечной библейской истины. Символика «таинства» эпизода усложняется тем, что истину глаголет тот, кто, по мысли благочинного, туго опутан грехами и погиб для жизни безвозвратно. Этот герой – некий священник одного из подгородних сел, Анастасий, запрещенный в служении. Именно он дает диакону довольно неординарный, вдребезги разбивающий всю логику человеческих мудрствований совет: «Письмо славное, но только того… не посылать бы его, отец дьякон. Бог с ним! <…> Прости, бог с ним! Я тебе… вам по совести. Ежели отец родной его не простит, то кто ж его простит? Так и будет, значит, без прощения жить? А ты, дьякон, рассуди: наказующие и без тебя найдутся, а ты бы для родного сына милующих поискал! Я… я, братушка, выпью… Последняя… Прямо так возьми и напиши ему: прощаю тебя, Петр! Он пойме-ет! Почу-увствует! Я, брат… я, дьякон, по себе это понимаю. Когда жил как люди, и горя мне было мало, а теперь, когда образ и подобие потерял, только одного и хочу, чтоб меня добрые люди простили. Да и то рассуди, не праведников прощать надо, а грешников. Для чего тебе старушку твою прощать, ежели она не грешная? Нет, ты такого прости, на которого глядеть жалко… да!» 

Поврежденная природа Анастасия, имя которого отнюдь не атрибутивно (в переводе с древнегреческого обозначает «воскресение, возрождение»), томится «возвращением к жизни», она вопиет быть помилованной, прощенной, и в первую очередь людьми («чтоб меня добрые люди простили»). Герой смирением своим не судит других, а чувствует их грехи как собственные. «И вдруг, – заметит в своей лекции прот. Александр Шмеман, так любивший автора данного рассказа – как человека и писателя – за глубокую, тайную доброту, за близость к христианству по «своей трезвости, отсутствию дешевой “душевностиˮ», – как бы с неба падает то, за что хочется навсегда целовать руки Чехову. И… эту фразу услышал: “наказующие и без тебя найдутся, а ты бы для родного сына милующих поискал!ˮ. Вот вам взлёт, который вы редко увидите где-то еще».

Вот действенная чудотворная сила, испепеляющая тернии наказания огненным столпом доброты, снисхождения и милости, делающая человека человеком, укореняющая любовь и сострадание к ближнему в пустыне сердца нашего и предвосхищающая Царство Небесное. Не это ли пик, совершенство милосердия, о котором говорит преподобный Исаак Сирин, «великий душеведец и прозорливый инок» (Н. Гоголь), обозначая характерные черты добродетели: терпение переживать обиды, с радостью сносить ложные обвинения, не скорбеть и не разглашать о неправедно отнятом у тебя: «Пусть лучше ущерб, нанесенный обидевшими тебя, поглощен будет твоим милосердием, как терпкость вина поглощается множеством воды».

Наталья Сквира