…Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесём – и завяжем.

Подумаем лучше о наших делах:
налево – Маммона, направо – Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево – умрешь от огня.
Поедешь направо – утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.

Денис Новиков. «Россия»

I

У этих беглых заметок, которые я рискую предложить вниманию читателей «Фомы», есть, как водится, информационный повод, обозначенный в подзаголовке и предложенный мне коллегами по журналу. Уже согласившись попробовать что-то написать, я заглянул в прошлогоднюю реплику издавна любимого мною Александра Ткаченко «“Благая пустота” Иосифа Бродского» и приуныл. Как оказалось, мысли Александра, во многом, совпадают и с моим, устоявшимся к сему дню – впечатлением от мира, созданного поэзией Иосифа Бродского, чьи стихи я перечитываю последние тридцать лет и многие из которых очень люблю.

Коротко говоря, всё слишком грустно.

Но ведь и любовь свою читательскую никуда не денешь. Хотя, как видим, повод признаться в ней тоже – грустнее некуда. «Юбилей смерти».

Кстати, согласившись с Ткаченко в чем-то главном, мне тут же захотелось с ним и поспорить, точнее – продолжить разговор, суженный им до реплики. Да, упование на Бога – кажется, не «бродская» тема. Ну а рассказ о Боге? Разве стихотворение «Сретение», написанное поэтом в тридцать два года и посвящённое Анне Ахматовой – не величайшие русские стихи о Христе и Богоматери? Разве они – ни в одном ряду с «Рождественской звездой» Пастернака и пушкинскими стихами о великопостной молитве Ефрема Сирина?

И Ткаченко почему-то ничего не написал о знаменитой «автотрадиции» Бродского, когда почти каждым декабрём поэт писал рождественское стихотворение, посвящённое той Единственной ночи…

Другое дело, что далеко не каждое из них – стало хрестоматийным.

Впрочем, у «золотого пера» «Фомы» была своя задача: его растревожил тотальный скептицизм поэта, виртуозно и многократно описанный и пережитый И.Б. – на пространстве собственного поэтического мира.

И вот этой тревогой православный публицист поделился с читателем в своей реплике.

…Если уж на то пошло, подумал я сейчас, то ведь у нашего знаменитого поэта встречаются даже и хулиганско-богохульные выпады, пусть он их такими и не сознавал – все эти нелепые сравнения идущего по воде Спасителя с жуком-плавунцом, например. Или того страшнее – строки из «Горения» (1981) – «Назорею б та страсть, воистину бы воскрес!»

Но ведь и в том же, 1981-м году, что и «Горение», он завершил свои «Римские элегии» вот такими словами:

Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
благодарен за всё; за куриный хрящик
и за стрекот ножниц, уже кроящих
мне пустоту, раз она – Твоя…

Впрочем, что это за «наклонись» – строго укажут иные судьи.

…Но и – да, все-таки благодарность.

Это великое таинственное слово прозвучало не только в знаменитых стихах, написанных Бродским к собственному сорокалетию («Я входил вместо дикого зверя в клетку…).

Кстати, финал этих стихов также цитировался, с понятной мне горечью, в упомянутой реплике «“Благая пустота” Иосифа Бродского» («Почему – благодарность? За что? Кому? Всё – без ответа. Просто – строчка. Выпадающая из контекста»):

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

Однако я думаю, что кажущаяся Александру Ткаченко безадресность – здесь есть всего лишь своеобразно-упрямое понимание поэтом третьей заповеди.

Для него это, судя по разным свидетельства, да и по стихам – было весьма характерно.

…А теперь я напомню себе, что сочетание, сотканное из слов «дарить» и «благо» прозвучало – в последний раз – в предсмертном этюде Бродского «Меня упрекали во всём, окромя погоды…» (1994)

И прозвучало на первый взгляд – очень странно.

Прозаически говоря, Иосиф Бродский прощально уповал здесь на то, что его – за многолетние труды в словесности – вспомянет «небытие». «Общее небытие».

В своем стихотворении он отважно одушевил «броню» этого небытия, которая, говоря его собственными словами, «ценит попытки её превращенья в сито…

…и за отверстие поблагодарит меня».

Почти четыре десятилетия он двигался сквозь нашу культуру с бешеной скоростью, действительно, близкую к скорости света. Он продолжает по-своему лететь сквозь неё и сейчас. И несмотря на всех талантливых и бездарных эпигонов, на все прижизненные и будущие «учёные записки» (которые, думаю, и грели и раздражали его) Иосиф Александрович, видимо, трезво помнил о своём настоящем и будущем одиночестве.

И в лучшие минуты, он, возможно, надеялся вот на это самое будущее маленькое отверстие, различимое с земли как звёздочка.

Мне оно всегда виделось по-детски продышанным кругляшком на замёрзшем окне.

Окне в январе.

 II

И поскольку эти заметки личные, я позволю себе небольшое воспоминание. Двадцать лет тому назад в моей библиотеке появились два редких издания: двухсотстраничный сборник только что ушедшего из жизни Иосифа Бродского «Пейзаж с наводнением» (1996), оказавшийся его последней книгой, выпущенной легендарным издательством «Ardis» и «Окно в январе» (1995) – сборник поэта Дениса Новикова.

Издательская реплика на книжке нобелиата и недавнего поэта-лауреата США гласит: «Иосиф Бродский умер 28 января 1996. Издатель получил последнее стихотворение (“Август”) от автора за неделю до его смерти». Сборник поэта Дениса Новикова, выпущенный чуть ранее русско-американским издательством «Эрмитаж» («Hermitage Publishers») содержит послесловие Иосифа Бродского.

Стоит обмолвится, что это – не только один из последних текстов И.Б., это единственный его публичный отклик на стихи поэта-собрата младшего поколения.

Приведу первый абзац статьи.

«К моменту выхода этой книги её автору, Денису Новикову, 27 лет и на дворе 1995-й год. Другими словами, её автор принадлежит к тому младому и незнакомому племени, чей могучий поздний возраст придётся на начало следующего тысячелетия. Это обстоятельство, само по себе не накладывающее, разумеется, на племя это никаких дополнительных обязательств, заставляет тем не менее приглядываться к ему несколько внимательнее, нежели к его предшественникам…»

Объемное послесловие Бродского идёт здесь сразу после небольшого финального стихотворения, закрывающего «Окно в январе»:

Как подобие Божье подобию Божью,

как охваченный дрожью охваченной дрожью,

отдаю своё сердце взамен

твоего. Упадают оковы железны,

обращаются в бегство исчадия бездны,

фараонов кончается плен.

И как Божье подобие Божью подобью,

как охваченный скорбью охваченной скорбью,

возвращаю его из груди.

Ибо плен фараонов – отечество наше,

ибо наша молитва – молитва о чаше,

ибо нам не осилить пути.

Земного пути Новиков не осилил. Выпускник литературного института, он «по личным обстоятельствам», правда, так и не сложившимся, немного пообретался на Западе, затем вернулся в Россию, где в постоянно печатавшем Бродского питерском «Пушкинском Фонде» вышло несколько его книг. Обрёл верную жену…

На её руках Денис и умер в 2004 году, на Святой Земле, куда уехал незадолго до смерти. Последние строчки статьи о нём в «Википедии» гласят: «В последние годы резко порвал с литературным кругом, практически не печатался…»

Преданных Денису читателей – не так уж и много, но они – есть.

И они знают, что он – большой, трагический поэт, чьим стихам суждено будущее (если оно вообще – суждено).

Недавно вышла объемная книга его произведений. Готовится и другая.

Посмотрите теперь ещё раз на финал его знаменитого стихотворения «Россия» (1992), вынесенного нами в эпиграф этих заметок и читающегося ныне с пугающе «актуальным» чувством. Мурашки бегут по коже. Бродский эти стихи, получается, знал.

У Иосифа Бродского, точнее, его наследия – всё сложилось, конечно, разнообразнее.

Завершился выход собрания сочинений (прекрасно комментированный филологом и поэтом Виктором Куллэ).

Изданы две книги в серии «Жизнь Замечательных Людей»: одна (профессора и поэта Льва Лосева, как развёрнутый комментарий к стихам И.Б.) – объективно-конструктивная; другая («правого» публициста Владимира Бондаренко) – ну, как некий артефакт.

Изданы многочисленные воспоминания и бесконечные исследования о его искусстве.

Прошли сотни конференций, вечеров, вышли документальные и даже художественные фильмы.

Наконец-то сооружено, музейное пространство, в том числе на месте ссылки.

Поставлены памятники. Изданы детские книжки. Создана именная стипендия.

В России побывала его выросшая американская дочь Анна Александра Бродская-Соццани, «Нюша», обаявшая всех своей непоказной самостоятельностью, хорошими манерами и огненной причёской.

Было, конечно, навалом и пошлости, и дурного «служения памяти», из которого самым отвратительным сочту публикацию аудиозаписи венских кухонных разговоров Бродского – со своими новыми старшими заграничными друзьями, супругами Хайнцем и Элизабет Маркштейнами. Запись была сделана в первые недели пребывания тридцатидвухлетнего Бродского за границей (1972) и опубликована одним модным либеральным сайтом два года тому назад.

Досужему читателю-пользователю оказали «услугу» продвинутые соотечественники, – не пожелавшие, очевидно, подумать о том, что давние и очень резкие сиюминутные реакции будущего нобелиата – на произведения и личности тех или иных «собратьев по перу», – могут травмировать ещё не успевших умереть поэтов. Ну, или их родных.

И даты, даты, даты. Всё теперь отмечается.

Да, чуть не забыл. Вышедшую в прошлом году книгу вдовы создателя «Ардиса» – Эллендеи Проффер «Бродский среди нас» – я по-читательски сочту особо важным событием. Сей мемуар – о живом поэте и он многое объясняет читателям Бродского.

…Ведь как и всякая крупная личность, да ещё с такой биографией, И.Б. был, мягко говоря, трудным человеком. Но Профферы его любили, и любви своей, как видно по этой книжке, не растеряли (хотя поводы – были). Жаль только, что все приватные разговоры об этих мемуарах начинаются и кончаются нынче подмигиваниями: «ну, а у неё самой-то с ним было?»

Двадцать лет тому назад Бродский ушёл из жизни, но одиночество Бродского никуда – ни от него, ни от нас, думаю, не ушло. Нельзя не думать о том, что, вероятно, существуют ещё на белом свете люди, от которых зависело его возможное прощание с престарелыми родителями. Теперь мы знаем, сколько он потратил на это усилий, и что всё оказалось бесполезным: старикам не дали перед смертью увидеть своего сына, а ему приехать на их похороны. Поверить в это и понять это – трудно. Так что плен фараонов, может, и закончился, но многие фараоны, скорее всего, живы. Бог им судья.

III

…Многолетний обычный читатель Бродского, я в течение двадцати лет периодически открываю свой экземпляр уже потрёпанного «Пейзажа с наводнением», где собраны стихи, написанные им почти за десять лет; открываю, понемногу старея вместе с этой книжкой; открываю, как и раньше, прикипая к одним стихам и остывая к другим.

И это, думаю, самое обычное дело. Имярек имеет право на выбор, обусловленный своим собственным вкусом, настроением, совестью, «внутренним человеком».

Разве не так и должно быть в странных отношениях «писатель-читатель»?

Стихотворений, которые я горячо любил и люблю, здесь – немного (а зачем их должно быть много?). Я, скажем, так и не научился обожать бесконечное «воскрешение пустоты», эту преобладающую в «Пейзаже» «прямую линию сигнала на экране осциллографа» (очень точные, по-моему, слова одного из давних рецензентов). Словом, то, о чем писал в своей реплике Саша Ткаченко, здесь, кажется, ощутимо цветёт пышным цветом.

Впрочем, вода у Бродского не цветёт, она всегда прозрачна и текуча, как и излюбленная им категория Времени.

Интересно, что в доброжелательном послесловии к стихам 27-летнего Дениса Новикова, говоря об отдельности своего молодого конфидента (в то время Денис был, как я понимаю, достойным – что редкость и трудность! – собеседником поэту), Бродский параллельно обрушился на навязчивые застарело-ёрнические тенденции в литературе, воскресшие в конце прошлого века на поэтическом поле.

Он объяснял это отсутствием новой почвы. У большой части современной Бродскому поэзии, как ему тогда казалось, не было особенного будущего, кроме прошлого. «…Она демонстрирует свою глубокую консервативность, особенно откровенно проявляющуюся именно в ернической тенденции, возводимой, разумеется, к скоморошеству, на деле же всегда являющейся голосом интеллектуальной неполноценности, бегством от неизвестного. Явление это – повальное».

Снова открываю «Пейзаж с наводнением».

И куда же тогда, позвольте спросить, отнести мне «ерническое» «Представление» (лично для меня – одно из отталкивающих сочинений И.Б., несмотря на скрупулезный и местами очень точный гербарий отечественных мифологий, исторических и социальных маразмов, штампов, нелепостей и кошмаров) или – не менее неприятное «Посвящается Чехову»?

Ну, последнее, можно ещё как-то отнести к «солидарности» с Анной Ахматовой, как известно, не переваривавшей прозу Антона Павловича.

Но вот это злое брутально-«историческое» полотно, с его сатирико-посмодернистскими кунштюками и диалогами – его мне куда? Неужто неопубликованное «имперское» послание «На независимость Украины» и это «Представление» писала одна рука?

Поневоле вспомнишь финал статьи Пушкина о Радищеве: «…нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви». Со мной, конечно, можно спорить.

Но она, истина, почти всегда встречается там, где есть боль. Где проглядывает лицо трагедии, античная маска, которую не принято выносить «на жизнь, на торг, на рынок», говоря старинными стихами Велимира Хлебникова.

В бродском «Пейзаже с наводнением», сборнике, выходу которого исполняется в эти дни ровно двадцать лет (я предпочёл бы размышлять сейчас именно об этом юбилее) есть стихотворение 1988 года – «Дождь в августе». Я о нём часто думаю.

Это, как мне представляется, поразительные стихи о заговаривании боли, – той, которую заговорить невозможно. На протяжении четырёх из шести строф поэт виртуозно, долго, очень красиво и нудно описывает осадки. Он сравнивает их Бог знает с чем, вплоть до летописца вне кельи, жадного «до пищи постной».

Испещряющего суглинок, «точно перо без рукописи, клинописью и оспой».

И всё это, кажется, только для того, чтобы – удержаться, не вымолвить, не сказать… Но – нельзя не вымолвить. Нельзя отложить. Эта боль не заговаривается.

И навязчивая картина дождя обрушивается щемящим воспоминанием:

Повернуться спиной к окну и увидеть шинель с погонамина коричневой вешалке, чернобурку на спинке кресла,бахрому желтой скатерти, что, совладав с законами  тяготенья, воскресла и накрыла обеденный стол, за которым втроем за ужиноммы сидим поздно вечером, и ты говоришь сонливым,совершенно моим, но дальностью лет приглушенным  голосом: «Ну и ливень».

Признаюсь, что и сейчас, выписывая сюда эти строки, я чувствую комок в горле. Я не знаю, чей это голос, там, в конце – матери или отца. Чувствую отчего-то, что – мамы, Марии Моисеевны Вольперт.

Мои заметки подходят к концу. На возможный вопрос, отчего я упрямо ввел сюда имя младшего поэта-собрата и доброго знакомого Бродского в его последние годы, отвечу честно: не вполне знаю, отчего.

Хотя какие-то объяснения и «связи» все-таки прозвучали, не так ли?.

А может, одна из причин – это неожиданное недавнее «выныривание» (из того самого «небытия») уникальной видеозаписи: «юбилейного», 1996 года, домашнего интервью поэта Дениса Новикова Северодонецкому телевидению?

Добрая половина сорокаминутной беседы посвящена встречам с Иосифом Бродским в середине 1990-х. Встречам, которыми, ещё раз дерзну догадаться, было немного скрашено позднее solitude поэта-олимпийца.

От души советую посмотреть:

Откровенный, сердечный разговор – без никаких котурнов и придыханий. Но сколько же здесь сочувствия и добра! И – боли. И – благодарения.

Для меня эта запись и оказалась лучшим приношением – печальной дате, которая к стихам, как таковым, по счастью, не имеет почти никакого отношения.

PS

И раз уж мы привели стихотворение Дениса Новикова, завершающее его книгу «Окно в январе», и перетекающее в статью Бродского о Д. Н. – то приведём и стихотворение самого Иосифа Александровича.

Об этом рифмованном сочинении мы уже говорили.

Оно завершает сборник «Пейзаж с наводнением», и будь моя воля, я перепечатал бы его без всяких заметок, – как лучшую и лаконичную реакцию на ту самую дату.

       Иосиф Бродский

Меня упрекали во всем, окромя погоды,

и сам я грозил себе часто суровой мздой.

Но скоро, как говорят, я сниму погоны

и стану просто одной звездой.

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба

и прятаться в облако, слыша гром,

не видя, как войско под натиском ширпотреба

бежит, преследуемо пером.

Когда вокруг больше нету того, что было,

не важно, берут вас в кольцо или это – блиц.

Так школьник, увидев однажды во сне чернила,

готов к умноженью лучше иных таблиц.

И если за скорость света не ждешь спасибо,

то общего, может, небытия броня

ценит попытки ее превращенья в сито

и за отверстие поблагодарит меня.

КРЮЧКОВ Павел, заместитель главного редактора журнала “Новый мир”

ФОМА