«И свет во тьме светит…» Архип Куинджи

Его называли самым «мистическим» художником поколения, «мастером света».

Эффект невероятного «внутреннего свечения» его полотен пытались объяснить жульничеством, тайным использованием за картиной светоосветительных приборов, специально разработанными его другом, Д. Менделеевым, светящимися красками и даже сделкой с дьяволом. Художник не реагировал на сплетни, 30 лет жил отшельником с супругой, занимался благотворительностью, лечил птиц, тайно продолжал писать картины, которые опережали эпоху и предвещали импрессионистское виденье мира. Живописцу было важно запечатлеть красоту света земного мира как отблеск Света Горнего…

Одинокий пастух

Для колонизации новых земель и ослабления Крымского ханства императрица Екатерина II задумала переселение с полуострова малых христианских народностей, ведущих активную торговлю и выплачивающих хану значительные налоги, – армян и греков. Армян переселили на Дон, греков – в Приазовье.  

В Приазовье греки заселили Мариуполь (который и сегодня является негласной столицей греческой диаспоры в Украине) и основали около 20 поселений. В числе депортированных семей были и предки Куинджи, официальные фамилии которые обрели  благодаря своим прозвищам. В частности, дедушка Архипа Ивановича был ювелиром, а по-турецки ювелир – «куюмджи».

Будущий живописец родился в Мариупольском уезде в семье бедного сапожника. Куинджи, видимо, до конца дней так и не знал точного года своего рождения, так как имел 3 паспорта с разными датами. В детстве судьба не баловала мальчика: в 4-5 лет он остался сиротой, заботился о ребёнке то старший брат Спиридон, то тётя. Пришлось Куинджи рано повзрослеть, чтобы выжить. В 11 лет паренёк уже был полностью самостоятельным, стал зарабатывать на пропитание – пас скот, собирал кизяк, работал на строительстве храма в приёмной кирпича, в хлебной лавке. За небольшую плату выучился греческому письму у малограмотного грека, немного проучился в городской школе, в свободное время любил рисовать. Детство проходило в крае с небогатой растительностью, но прекрасными в своих широких просторах украинских степях. Как замечает литературный критик и автор первой монографии о «мастере света» М. П. Неведомский, отношения художника и взрастившего его родного пейзажа бывают часто сложными – нередко живописец как бы пытается перерасти, преодолеть родной ландшафт: Шагал разукрашивал в яркие краски серые и унылые дома Витебска, бостонец Уикс словно бежал из родных бетонных джунглей в пёструю экзотику Востока и пр. «Но про Куинджи можно сказать, что эта зависимость интимных влечений художника от окружающего пейзажа была прямая, положительная, а на мой взгляд – и неоспоримая. Мариупольское предместье Карасу (или в русской переделке – Карасевка), где стоял, ныне исчезнувший, его родной дом, и где в доме брата или тетки проводил и дальнейшие годы детства маленький Архип, громоздится по краю крутого, живописного обрыва, а с этого обрыва открывается широкий вид на долину исторической реки Калки (Калмиус) и на море. Бессменно дежурящее в ясном небе южное солнце, залитая его лучами гладь хамелеона-моря, яркий свет, четкие тени, конкретная, четкая красота южного дня и пряные, томные, фантастические, дурманящие краски южной ночи – вот колыбель будущего Куинджи...», писал Неведомский.

Бег с препятствиями

Художник вёл очень замкнутый образ жизни, хотя  многим постоянно помогал делом и словом. Он не оставил после себя воспоминаний и дневников, потому что даже с бумагой не делился личным и сокровенным. О его биографии сохранилось мало сведений. Но из того немногого, известного биографам, можно составить впечатление, что путь Куинджи, как и многих выдающихся людей, напоминал бег с препятствиями уже с раннего детства. Всю жизнь ему приходилось преодолевать то нищету, то неверие в себя, то обесценивание его таланта, то зависть и грязные сплетни, интриги, его окружающие после заслуженно обретённого успеха.

Мальчику, влюблённому в живопись, рекомендовали показать свои работы И. К. Айвазовскому. Известный маринист помогал многим молодым художникам, организовал художественную школу в Феодосии для юных талантов, ходатайствовал в Петербурге о начинающих живописцах. Но в застенчивом подростке, с надеждой пришедшем к нему пешком из мариупольских степей, таланта не разглядел. Хотя мнения биографов расходятся: одни утверждают, что сам феодосийский мастер отверг юного Куинджи, показавшего ему свои этюды и наброски, и предложил ему лишь красить свой забор и смешивать краски, не пуская даже в мастерскую и предложив ночлег на 2-3 летних месяца прямо на улице, под навесом; другие, опираясь на якобы записанные А. И. Менделеевой воспоминания самого художника, говорят, что «несовпадение» произошло как раз с учениками Айвазовского, а Ивана Константиновича в тот момент в городе не оказалось. И есть также третья версия, согласно которой Куинджи всё-таки учился в феодосийской художественной школе, но не выделялся среди других учеников. Однако впоследствии Куинджи всё же называли учеником Айвазовского за преемственность тематики, любовь к широким просторам, водной стихии, романтизацию природы и пр.

Молодой Куинджи занялся ретушью в салонах фотографии Мариуполя, Одессы, Таганрога. Даже мечтал открыть свою студию фотографии, но так и не нашёл базового капитала. Участвовал в  Первой обороне Севастополя в годы Крымской войны, когда на 7-тысячный севастопольский гарнизон обрушился удар более 60-тысячной англо-французской армии.

Парень не оставлял надежды стать художником, потому отважился поехать в Петербург поступать в Академию художеств… и дважды провалил экзамен (интересно, что второй раз его не приняли единственного из всех поступающих). Он остался в Северной Пальмире и подрабатывал вновь ретушером фотографии, зарабатывая копейки и нищенствуя. Как замечает В. Григорян, доход Куинджи в это время составлял 17 рублей, что вдвое меньше заработка знаменитого гоголевского персонажа, бедного разночинца Акакия Акакиевича из «Шинели». «Я нуждался так, что не имел средств купить даже чаю и пил один кипяток без сахара, с черствым хлебом, но никогда, ни разу, я не просил помощи», – позже вспоминал художник. Но и тут Куинджи проявил свой волевой характер и всё же с третьего раза был принят вольнослушателем в Академию в 1868 году, громко заявив о себе работой «Татарская сакля в Крыму». Волна интереснейшей артистической студенческой жизни накрыла молодого Куинджи: он подружился с Репиным, Васнецовым, Макаровым, Буровым, Крамским, Маковским, участвовал в бурных обсуждениях судьбы современной живописи и пр.

«Свой среди чужих, чужой среди своих»

Куинджи сблизился с Товариществом передвижных выставок и участвовал в некоторых его выставках. Передвижники – это наиболее яркие русские художники-реалисты второй половины XIX века: И. Крамской, В. Перов, А. Саврасов, И. Шишкин, И. Репин, Н. Ге, В. Поленов, В. и А. Васнецовы, Н. Ярошенко, В. Максимов, В. Суриков, И. Левитан, В. и К. Маковские, В. Серов и др. Задачей организации, принявшей в 1870 году свой Устав, было помочь художникам-реалистам выжить в окружающей, казавшейся изжившей себя, среде академической живописи. Также этим живописцам было важно сделать искусство доступным простым людям, для чего были организованы «передвижные» выставки по разным городам империи. Творческое объединение представляло собой сообщество очень разных художников: были здесь и мастера бытового жанра, портрета, пейзажа, монументального искусства и пр. Всех их объединял интерес к социальной тематике, реализм, психологизм. Но Куинджи, индивидуалисту по жизни, очень скоро стало тесно в рамках программы «передвижников»: ему было неблизко их трагическое мироощущение – в его полотнах всегда было слишком много надежды, света; да и какие-то «закулисные» игры, что часто бывает в конкурирующей артистической среде, были ему чужды. Сам живописец так вспоминал (по записи А. И. Менделеевой) это время сотрудничества и разрыва с «передвижниками»: «Хорошее это было время. Все еще молодые, талантливые, полные веры в себя, в искусство и в будущее, они приняли меня в свою среду. Так продолжалось несколько лет, однообразно с внешней стороны и кипуче-напряженно с внутренней – я ведь формировался тогда, рос, достигал. Крупным для меня событием был мой выход из Товарищества Передвижников. Произошло это таким образом.

Как-то раз на нашей выставке я устраивал и поправлял кое-что сзади моей картины. Вдруг слышу (я был невидим говорившему) М. К. Клодт с целой толпой своих учеников стоит перед моей картиной, читает целую лекцию, беспощадно ее критикует, смеется и советует им так не писать, и все это громко, в присутствии публики. Я вышел к нему, произошла ссора. Я чувствовал себя оскорбленным и считал, что Клодт поступил грубо, не по-товарищески. На ближайшем собрании товарищей я заявил, что не останусь с Клодтом: или он, или я. Видя, что в собрании происходит какая-то заминка, я сказал, что выхожу. Клодт также скоро вышел: разрыв мой с передвижниками был только внешний. Я остался по-прежнему их другом, ходил на все собрания, мои советы выслушивались и часто принимались; все было так, как будто я и не выходил. Сделал все так я сгоряча, не подумав даже, как это отзовется на моих делах; правда, беспомощным я тогда уже не был, знал, что не пропаду и один». Вообще ссора с Клодтом – весьма характерная для Куинджи ситуация. Он был очень добрым, целостным человеком, но вместе с тем страстным, с обострённым чувством справедливости, не выносивший всякой фальши, интриг и подлости. «Архип Иванович был доверчив, привязчив и, конечно, терпел жестокие разочарования, болел сердцем и душой», – вспоминала друга семьи А. И. Менделеева. О его горячем греческом темпераменте ходили грустные анекдоты в артистической среде.

К сожалению, со временем обострились идейные противоречия с передвижниками, во многом связанные с тем, что Куинджи стал преподавателем Академии художеств: некоторые члены восприняли это как предательство их ценностей, их идеи противления всякому академизму. Особенно болезненным оказался разрыв с его близким другом, Николаем Ярошенко, когда тот сказал как-то присутствующему на встрече «передвижников» Куинджи: «Посторонним здесь не место!»

The self-made man

После разрыва с «передвижниками» к живописцу пришёл настоящий успех. Как сам он говорил, «того успеха, какой выпал на мою долю, когда я выставил один, я не предвидел. Я от него больше устал, чем от самой тяжелой работы». Сегодня о таком мотивированном человеке, как Куинджи, который сделал себя сам, принято говорить как о a self-made man. Действительно, своего успеха в живописи он добился «без помощи каких бы то ни было меценатов, покровителей, учителей и школ». Его признание не было неожиданным – Архип Иванович был не только талантливейшим художником, но и даровитым, как сейчас бы назвали, арт-дилером: он умело создавал резонанс и общественный интерес к своим работам, тем самым повышая их востребованность на рынке искусства. Например, ещё в процессе написания прославившей его «Лунной ночи на Днепре» он придумал еженедельно, по воскресеньям, на 2 часа пускать в мастерскую желающих посмотреть его полотно. Тем самым ещё до завершения его работы вокруг картины был создан нужный художнику ажиотаж. Куинджи всячески содействовал тому, чтобы в прессе заблаговременно появлялись положительные публикации о грядущих выставках. Необычно обыгрывал мастер и сама практику экспозиций картин. Например, уже упомянутую «Лунную ночь на Днепре» он представил зрителем… одну в пустом зашторенном помещении с продуманно направленным на неё лучом лампы, тем самым превращая сеанс просмотра картины в настоящий перформанс, своеобразную мистерию света.  Только ради этой картины выстраивались на улице целые длинные очереди желающих полюбоваться полотном – за 1,5 месяца её посмотрели 13000 человек. По популярности у зрителя с Куинджи мог соревноваться в то время разве что Верещагин. Воздействие на зрителей его работ было столь сильным, что на выставках перед его картинами люди нередко плакали. Из-за этого завистники его порой упрекали, что он «работает на эффект, а не на глубину картины». Говорили, что секрет успеха его работ в специально разработанных для живописца его другом и партнёром по шахматам, Д. И. Менделеевым, краски на основе то ли нефти, то ли фосфора, позволяющие создавать дивный эффект свечения. Действительно, великий химик читал специальные лекции для художников о свойствах красок, но их посещал не только Куинджи. Да и работы последнего сегодня были тщательно изучены искусствоведами и химиками – ничего особого в составе его красок так и не обнаружили.

Некоторые шли ещё дальше и распускали гнусные сплетни, что это вовсе не его картины, а отнятые у другого крымского художника работы, тайно присвоенные себе. Вся эта грязь за спиной «маэстро света» в конечном итоге привела к тому, что художник на пике славы… ушёл в затвор и 30 лет никому не показывал своих работ, даже ученикам и коллекционерам…

Всего у Куинджи было 6 персональных выставок картин. Да и у коллекционеров его работы пользовались огромной популярностью: ценители искусства, как П. М. Третьяков, были готовы отдать фантастические деньги за его работы. Например, за картину «Лунная ночь на Днепре» великий князь Константин Константинович ещё до её завершения заплатил 5000 рублей, в то время как средний годовой заработок условного среднего рабочего в Российской империи, например, в 1903 году, по данным Е. М. Дементьева, составлял 217,03 рублей… Так упорный и трудолюбивый, талантливый бедный художник стал миллионером. Куинджи превратился во владельца трёх домов на Васильевском острове, огромного земельного участка под Кикенеизом в  245 десятин в Крыму. Это был один из немногих отечественных живописцев своего времени, получивших признание и в Европе.

«Не хорошо человеку одному…»

Через такую сложную, насыщенную событиями жизнь Архип Иванович Куинджи прошёл с верным другом, любимой женой. Вера Елевфериевна (в Петербурге отчество заменили на более простое Леонтьевна) Кечеджи-Шаповалова посвятила жизнь мужу и скромно оставалась всегда в его тени (даже многие близкие его друзья не были с ней знакомы). Именно желание быть рядом с этой женщиной, младшей его более чем на 10 лет, особо мотивировало художника поскорее преодолеть свою нищету. Ведь девушка была из богатой семьи греческих купцов из Мариуполя, и её отец не хотел отдавать её замуж за казавшегося ненадёжным бедняка-живописца. Но тихая Вера Леонтьевна вдруг проявила твёрдость и заявила, что уйдёт в монастырь, если ей не позволят обвенчаться с любимым. Тогда её отец поставил условие Куинджи заработать прежде определённую сумму, тогда он сможет дать своё разрешение на брак. Девушке пришлось пережить разлуку с возлюблённым, уехавшим искать счастье в Северной Пальмире, и ждать долгие годы, пока он финансово окрепнет и сможет привести отцу затребованный выкуп, не единожды повышавшийся требовательным родителем. Но всё-таки влюблённые, к счастью, оказались вместе и обвенчались. Жили они в согласии и мире. Им не важны были ни нахлынувший успех, ни богатство. Трудно поверить, что эта семья миллионера-художника жила даже без прислуги – художник сам ремонтировал что-то время от времени, Вера Леонтьевна сама мыла полы, готовила и убирала, да и вообще жила семейная пара крайне аскетично, с минимумом мебели, скромной одеждой, отсутствием собственного экипажа и пр. Даже решение супруга, не имевшего детей, завещать почти всё своё состояние созданному Обществу художников имени А. И. Куинджи для поддержки молодых талантов кроткая и спокойная Вера Леонтьевна приняла и поняла, хотя оно в конечном итоге стало для неё фатальным. После смерти мужа её саму Общество оставило без всякой поддержки, и умерла она в 1920-е гг. от голода…

Супруги жили уединённо, впускали в свой мир лишь избранных (например, Д. И. Менделеева, с которым не только дружил художник, но и которому помогала образованная Вера Леонтьевна, делала переводы текста научной статьи и пр.). Их радовали такие простые вещи, как совместное музицирование: Куинджи играл на скрипке, а жена – на рояле… Ездили в родной Мариуполь, в Крым на свой участок, где супруги жили уединённо в шалаше, напоминавшем по простоте схимническое убежище.  В Петербурге разве что редкие выходы в театр на оперу позволяли и несколько поездок в Европу.

Но очень символично, что в своё время пара даже в свадебное путешествие поехала не на какой-то шумный и престижный европейский курорт типа Баден-Бадена, а на Валаам.

С детства привык, что я сильнее и помогать должен…

Та поездка для супружеской четы стала знаковой: молодожёны попали в жуткий шторм, выжили чудом на лодке, потому всю последующую поездку провели в благодарственной молитве. Тогда молодая семья дала обет, что свою жизнь посвятит служению другим, благотворительности.

Куинджи ещё в детстве проявил своё неравнодушное к чужой уязвимости сердце. Ребёнок рос с обострённым чувством справедливости, мог полезть в драку, если видел, что обижают младшего малыша или зверька, птичку.

Во взрослые годы он был открыт для всех нуждавшихся. Архип Иванович многим бедным художникам позволял жить в квартирах своих домов бесплатно, за свой счёт вывозил в Крым на пленэры, спонсировал образовательные поездки в Европу. Помогал художник и церковной школе. Помимо организованного Общества для помощи живописцам он постоянно помогал нуждавшимся друзьям, ученикам (практически единолично пополнял кассу студенческой взаимопомощи в Академии, но делал это «очень деликатно», так, что нуждающиеся так и не знали источник финансовой поддержки).

Вообще, учителем Архип Иванович был выдающимся, в лучшем, сократическом смысле этого слова, обладал редким преподавательским даром умения раскрыть индивидуальность ученика. У прот. Вячеслава Рубского есть высказывание, хорошо передающее суть служения учителя: «Учитель должен научить тому, что знает, а не делать ученика зависимым от него. Если учитель через некоторое время неспособен сделать своего ученика другом, то его учительство патологично. Он нуждается в том, чтобы быть учителем (созависимость)». Куинджи, начавший преподавать с 1894 года в Академии искусств, был именно таким учителем-другом. Он с запалом увлёкся идеей преодолеть кризис в этом учебном заведении, вдохнуть в него новую жизнь, для чего способствовал ряду реформ, привлёк в него преподавателей его вчерашних антагонистов, художников-передвижников Репина, Шишкина, В. Маковского и Кузнецова. И всё-таки инерция в Академии победила, Куинджи очень болезненно выжили из высшей школы, как ни пытались его отстоять ученики (кстати, именно из-за попытки их самих поддержать перед руководством и разразился этот конфликт с начальством). Хотя дело его не осталось бесполезно, ведь Архип Иванович воспитал целую плеяду талантливых живописцев: это Богаевский, Бровар, Вроблевский, Зарубин, Калмыков, Кандауров, Краузе, Латри, Маньковский, Пурвит, Рерих, Рылов, Столица, Чумаков и другие. Поразительно, но его ученики все остались самобытны, не стали подражателями учителя. А весь секрет – в особом преподавательском подходе «художника света»: первый год обучения Куинджи почти не делал никаких замечаний ученикам, присматривался к ним, пытался понять и почувствовать, а потом уже начинал активно помогать рекомендациями, которые бы помогли отточить мастерство и в то же время найти свой стиль. Ученики невероятно уважали и любили своего профессора и по окончанию учёбы поддерживали с этим добрым человеком теплое общение.

Особую поддержку Куинджи оказывал братьям нашим меньшим – животным и птицам. Например, ежедневно кормил птиц на крыше своего дома, где любил долго сидеть, любуясь городским пейзажем. Регулярно лечил больных и раненых птиц, кошек в своём доме, которых постоянно приносили художнику – содержал целый домашний «лазарет». «Как они чувствуют, когда им поможешь! Вот, я вам скажу, когда птице делаешь перевязку... В 12 часов я их на крыше кормлю, они со всего Петербурга слетаются, когда пушка ударит: они хорошо свой час знают и все около меня тут ходят, клюют и не боятся... И когда больная, с отмороженной или отдавленной ногой попадётся, она спокойно даёт себя взять. Она знает, что я ей сделаю хорошо...» – говорил Архип Иванович. Из-за этого его даже прозвали при жизни «Птичий доктор». В журнале «Шут» были карикатуры Щербова, на которых он изображён лекарем пернатых – рисунки смущали добряка Куинджи и вызывали недоумение. Вообще, его отношение к природе было крайне бережным, чем-то напоминавшим рассказы об отношении ко всему живому великих афонских аскетов-подвижников, любовь которых простиралась не только на всякого человека, но и на всё живое. «Он боялся топтать траву, раздавить нечаянно на дорожке жука, муравья и т. п. Трогательно было видеть, как он, расчищая берега источника, осторожно пересаживал травку на другое место».

О жизни Куинджи, несколько юродивой и непонятной современникам, ходили легенды уже при жизни художника. Живописец Н. Рерих вспоминал наставника: «Мощный Куинджи был не только великим художником, но также был великим Учителем жизни. Его частная жизнь была необычна, уединена, и только ближайшие его ученики знали глубину души его». М. П. Неведомский отмечал: «Эта редкая слитность, это единство личности и дела жизни, эта двуединость – вот основная характеристика Куинджи...»

«Свете Тихий»

Свет в разных своих аспектах (Божественный свет, просветление, созерцание света и пр.) занимает важное место в религиозном опыте различных традиций, что подробно было исследовано ещё классиком религиоведения Мирчей Элиаде в работе «Опыт мистического света». 

В православной традиции понимание света максимально было демифологизировано и решалось через различение Божественного света и внутреннего мистического состояния пребывающего в богообщении человека, тварного и нетварного, умопостигаемо-чувственного и сверхсуще-сущего света.  Тема света пронизала как литургику (гимн «Свете тихий», слова великого славословия «Слава Тебе, Показавшему нам свет!» и пр.), так и церковное искусство (символизм света в использовании свечей в храме, в иконописной символике инакопи, нимбов, мандорлы и пр).

Православное богословие света уходило своими корнями ещё в ветхозаветную традицию, потом появлялось в Новом Завете, отдельными фрагментами у каппадокийцев, прп. Макария Египетского, блж. Феодорита, Дионисия Ареопагита, св. Андрея Критского, прп. Иоанна Дамаскина, прп. Симеона Нового Богослова и пр. Наиболее же развёрнутое, систематическое учение о свете в Православии оставил свт. Григорий Палама, у которого тема личного мистического опыта света стала центральной. Палама отмечал антиномичный характер Божественного Света. С одной стороны, он несозданный, абсолютно непостижимый и невыразимый. С другой – Бог ищет раскрыться миру (учение о Божественной энергии), общению с человеком, которому оно доступно благодаря богоподобию через подвижничество. Отсюда и Божественный свет не всегда является лишь внутренним мистическим состоянием Божественного озарения, но, сохраняя свою природу, как-то объективируется и обнаруживает себя вовне. Потому сравнение тварного и нетварного света и символично, и реально в то же время, как мир горний является прообразом мира земного, по мысли некоторых отцов Церкви.

Такое пространное отступление об основных идеях богословия света свт. Григория Паламы важно, чтобы показать, как неожиданно созвучно мировоззрение «мастера света» А. И. Куинджи паламистскому мироощущению.

В заметках о живописце нередко отмечается, что он предвосхитил импрессионизм, потому как сделал свет в каком-то роде объектом своего творчества, в то время как его даже самые передовые современники, художники- «передвижники» продолжали изображать «человеческое, слишком человеческое», в частности человека в социуме с его проблемами и противоречиями. Но в отличие от импрессионистов оптические игры света всё же художник, кажется, не ощущал центральным предметом своего творчества. Он развивал свою особую онтологию света, в которой свет представал знаком Божественного присутствия, в частности в природе и человеке. И задача художника – уловить красоту этого Божественного присутствия даже в этом падшем, больном и суетливом мире. Митрополит Каллист Уэр привёл как-то историю из жизни афонских монахов: «Афонский отшельник, грек, чья келья находилась на вершине скалы, обращенной на запад, к морю, каждый вечер сидел на выступе скалы, наблюдая за закатом солнца. Затем он шел в свою часовню для совершения ночного бдения. Однажды у него поселился ученик, молодой, практически настроенный монах с энергичным характером. Старец велел ему каждый вечер сидеть рядом с ним, пока он наблюдает за закатом. Через какое-то время ученик стал проявлять нетерпение. ‟Это прекрасный вид, – сказал он, – но мы любовались им вчера и за день до этого. В чем смысл ежевечернего наблюдения? Что вы делаете, пока сидите здесь, наблюдая за тем, как садится солнце?” И старец ответил: ‟Я собираю топливо”. Что он имел в виду? Несомненно, вот это: внешняя красота видимого создания помогала ему готовиться к ночной молитве, во время которой он стремился к внутренней красоте Царства Небесного. Обнаруживая присутствие Бога в природе, он мог потом без труда найти Бога в глубинах собственного сердца».

Как поразительно созвучны и взаимодополняемы, оказывается, у Куинджи, например, картины «Лунная ночь на Днепре» и «Христос в Гефсиманском саду», пейзаж и религиозная живопись: на обоих полотнах мрак мира пронизывает свет (луны и окружающий Христа), являющийся композиционным центром. Свет на картинах живописца разливается не динамичными нервозными вспышками, как это было, например, у Тинторетто, Эль Греко или экспрессионистов, а очень спокойно, почти статично. Вообще, на картинах Архипа Ивановича почти всегда отсутствует движение, словно он пытается изобразить мир в его вневременном измерении, вырванном из потока суеты, из хаоса, в каком-то преображённом состоянии, в момент кайроса, то есть присутствия вечности во времени. Неслучайно Ф. М. Достоевский говорил о картинах Куинджи: «Застывшая молитва»…

Анна Голубицкая

Теги

Опубликовано: вт, 27/06/2023 - 14:30

Статистика

Всего просмотров 2,791

Автор(ы) материала

Социальные комментарии Cackle