Милосердие.ru

Наверное, если бы меня никто не трогал, я могла бы провалиться в горе. Но Бог не дал мне этого.

В 2016 году в страшном пожаре Екатерина Болотова, преподаватель философии и теологии в Екатеринодарской духовной семинарии, потеряла мужа и одного из четверых сыновей. Она сумела не только построить новый дом для семьи, но и свою новую жизнь, где нет места сожалению и ропоту, а есть – понимание, принятие и благодарность.
Как это возможно?

«А, это ваш сын Миша погиб, да, мы знаем»

— Катя, прошло только пять лет со времени той ужасной трагедии, боюсь, вам еще трудно говорить о пережитом?

— Не беспокойтесь, я все уже проговорила миллион раз. Бог дал мне хорошую школу, чтобы я научилась этому. Я работаю с маленькими детьми в семейном центре «Зерно веры» и в воскресной школе. Через месяц после похорон я вернулась на занятия, и дети все время спрашивали: «А, это у вас муж сгорел?», «Это у вас любимый сгорел?», «А, это ваш сын Миша погиб, да, мы знаем».

Я была вынуждена постоянно отвечать на вопросы, и дети не давали мне замкнуться, что-то умалчивать — даже если мне не хотелось с самой собой что-то обсуждать. Конечно, было непросто, но это же лети. Я не могла им сказать, что мы об этом не говорим, это слишком тяжело.

«Да, да, у меня». «А почему?», «А где теперь Миша?» Можно подумать, что это было жестоко со стороны детей. Но это своего рода терапия. А вот от взрослых было неприятно слышать, когда они расспрашивали о подробностях. «А почему?», «А где загорелось?»

Какая разница, как это произошло, если человек умер. Мне казалось, люди просто боятся, хотят обезопасить себя от подобного, думают, что если бы была другая проводка, то этого бы не случилось. Но Бог же не допускает случайностей.

— Сколько лет было вашим детям, когда все произошло?

— Старшему, Косте, было 15, и, надо сказать, по нему сильнее всего ударило. Он был уже подростком, когда все на конфликте, в недоверии родителям. И когда Максим и Миша погибли, он ушел в горе, в агрессию. Второму сыну, Роме, было девять, Мише четыре с половиной, а Натану должно было исполниться два годика. У нас все мальчики, мы все надеялись родить девочку, но Господь сказал — хватит!

Меня порой мучают мысли, что можно же было …, но я понимаю, нельзя было…

— Вы помните, как все началось?

— Да. Я проснулась — почему-то свет был невыключенным, наверное, Максим уснул и забыл — и увидела, что все в дыму. Сначала побежала на второй этаж, где спали трое старших мальчиков. Там ничего не горело, и мне показалось, что там безопасно. Я открыла окно, чтобы дым выходил. Даже не стала их будить.

Меня порой мучают мысли, что вот можно же было… Но я понимаю, что нельзя, нельзя было…

Проснулся маленький, который спал внизу, с нами, я пошла к нему и по пути увидела, что горит в кухне. Разбудила Максима, чтобы он потушил огонь. У нас был огнетушитель, и я даже не переживала, что что-то пойдет не так. Я совсем не думала о том, что стенка, которая горит, поднимается наверх, к детским кроватям.

Потом Максим начал кричать, что не справляется с огнем. Сверху прибежали старшие дети. У себя в комнате они не увидели Мишу – он лежал под одеялом — и решили, что он с нами.

Мы выбежали из дома, когда огонь уже вырывался из кухни, Максим еле прорвался к нам и спросил: Миша где? Как только понял, что Миша наверху, побежал за ним в дом. Я держала Натана и кричала ему: бери Мишу, прыгайте в окно!

А там уже, наверное, такая температура нестерпимая была… Этот фактор ведь не учитываешь, только огонь страшен, но не жар. А на самом деле так горело, что Максим только успел Мишу выбросить в окно, а сам уже не выбрался.

Когда я оббежала вокруг дома, увидела, что Миша лежит на земле и у него порез на животе, видимо, напоролся на что-то. Я за этот порез в тот момент больше испугалась, и не видела, что он обгоревший и без сознания. Только в больнице выяснилось, что у него ожоги 90% кожи — именно от температуры, не от самого огня.

Миша спал так крепко, что прямо во сне потерял сознание. Я говорю себе — он же не кричал. Если бы ему было больно, если бы он чувствовал, я бы услышала. В больнице его ввели в искусственную кому, он пролежал неделю и умер. Мы со свекровью тогда говорили — наверное, Господь так дозированно отмерил горе, что сначала мы потеряли Максима и как-то пережили это, а потом Мишу.

— Такая беда, а ведь даже горевать некогда, рядом трое детей. Как вы справлялись?

— Знаете, наверное, это страшные слова, но… Я очень переживала за Максима. Его путь к Богу был очень трудный, и я думала — как же мы доберемся до конца этого пути, такие вредные. И Максим был такой требовательный, особенно к догматике. Почему, например, Бог — Троица, покажи и докажи. Мне было страшно, что он без Церкви, без Бога останется.

А Бог дал ему такую мученическую смерть. И утешенность за его участь, его спасение перекрывала все остальные чувства.

Был момент, когда жизнь из меня начала выходить. В больнице, пока Мишу оперировали, я начала то и дело отключаться. Словно мое тело существовало отдельно от меня. Меня уложили на кушетку и я попросила медсестру дать мне руку. И постепенно, через это прикосновение, через такую заботу жизнь вернулась.

А потом Господь так укутал своей любовью, что не оставалось пространства для горя или отчаяния. Столько людей начали о нас заботиться! Звонили в первое время буквально поминутно.

Соседи-мусульмане сразу освободили для нас две комнаты и сказали: «Живите, сколько нужно»

— Вы ночью с детьми, у сгоревшего дома, — куда ж вы пошли?

— Мы живем в ауле, в Новой Адыгее. Наши соседи-мусульмане сразу же, когда еще скорая ехала, сказали мне, что заберут детей к себе и позаботятся о них. Потом они выделили две комнатки и сказали — вот, это вам, живите, сколько потребуется. Мы там находились полгода. Потом младший брат купил дом и нас взял к себе.

Наверное, если бы меня никто не трогал, я могла бы провалиться в горе. Но Бог не дал мне этого. Меня словно передавали с одной ладошки на другую. И я поняла, что не надо этому сопротивляться, что ничего хорошего в замыкании на горе нет, что я могу не выплыть потом.

Не было ни минуты, когда я переживала, что мне негде жить, не на что кормить детей. Мы всегда жили очень скромно. Ну, у Максима фотооборудования на миллион был, а остальные наши вещи — тысяч на 500, наверное, не больше. А тут вдруг стало всего в достатке.

У меня тогда было много маленьких работ. В университете часть ставки, в воскресной школе, в «Зерне веры». И все сразу сказали — мы вас ждем, восстанавливайтесь, сколько потребуется, и возвращайтесь, все будет хорошо.

Вещи и деньги нам люди несли, наверное, полгода. Мне в итоге хватило и дом построить, и машину купить. Кучу всего мы раздавали нуждающимся, помогали. То есть хватало даже на благотворительность. И у меня никогда в жизни не было так стабильно и благополучно в материальном плане, как теперь.

Крупную сумму мне выделил Кубанский государственный университет, много собрали в нашем храме. Сотрудники аппарата детского омбудсмена скинулись и передали нам конверт. И много-много людей, те, кто знал Максима, нам помогали. Не знаю, как бы я справилась без этого всего. По закону мы от соцзащиты только 20 тысяч могли получить — и все.

Монахиня сказала: «Не цепляйся за мужа там, где действует Христос»

Первые два года у меня было такое состояние, что я во всем видела заботу мужа. Максим, Максим, Максим…

А потом друзья повезли меня в Абхазию, по монастырям и скитам, и мы заехали к двум стареньким монахиням. Они очень сочувственно ко мне отнеслись. А потом одна из них очень аккуратно и бережно сказала мне, что не надо цепляться за мужа там, где действует Христос. Ведь Господь Сам обо мне заботится. А я вроде как пытаюсь поставить мужа между собой и Богом. Тогда мне очень не понравилась эта мысль, и потребовалось не меньше года, чтобы как-то это в голове уложить. Хотя я сразу  поняла, что та монахиня права.

Теперь я вижу, что вот — Христос, а я и Максим перед Ним. Мой муж не посредник. Да, он и Миша молятся обо мне, это очень согревает. Но осознание того, что Христос прямо передо мной, стало очень дорогим опытом. И трудным, и плодотворным. Через него я начала лучше понимать многие вещи. По человеческим представлениям, наверное, это понимание лишило меня какой-то обыденной эмоциональности. Потому что я сейчас очень спокойно отношусь к смерти. Мне живых людей жалко. Я считаю, что не надо продлевать страдания человека на земле, если Господь готов его забрать.

Когда я стояла в реанимации возле Мишиной кроватки — меня, слава Богу, пропускали — я с ним разговаривала, рассказывала, куда мы пойдем, когда он выздоровеет, что мы будем делать, как хорошо будет жить. Говорила, говорила, а потом осознала — что я ему могу предложить лучше того, что дает Господь? Как я вообще могу конкурировать и спорить с Богом?

И про Максима я знала, что он вообще-то очень верующий человек. Он не доверял Церкви, не доверял переводам Библии, мог к этому придираться. Но в том, что Бог существует, что Бог Начало и Конец всего, что Христос Спаситель — он был уверен.

— Вы с мужем обсуждали такие вещи?

— Не просто обсуждали. Мы и ругались, и спорили. Однажды он меня до слез довел, когда я была на последнем месяце беременности, — мы как раз Мишу ждали. Спрашивал – где, где в Библии написано, что Иисус Христос — это Бог? Где?

Мы спорили и о том, бессмертна ли душа, о том, что происходит с человеком после смерти. Он говорил: «После смерти человек просто лежит в могиле до Страшного Суда. Я говорю: «Нет, он сразу попадает к Богу».

И вот опять мы спорили-спорили — а потом Максим: «Чего мы сморим? Ну, умрем — и узнаем». Через неделю он умер — и теперь точно знает.

Я за него совершенно спокойна – верю, он у Бога. А за себя страшно. Я-то еще живу. И потом, мне есть за что себя упрекнуть. И я много думала — а окажусь ли я достойной быть там с мужем, общаться с ним?

А в эту Пасху маме моей знакомой приснился сон про нас с Максимом. Причем эта мама нас практически не знала, вся эта история прошла в стороне от нее. Она даже не знала, как зовут моего мужа и погибшего сына. Она увидела во сне, как с одной стороны забора я и какой-то высокий мужчина, а с другой — Ангел. И мужчина спрашивает от моего имени того, кто за забором — а почему так случилось? Что будет в будущей жизни? И Ангел отвечает, что Господь забрал вовремя, потому что иначе Максим мог в будущем отказаться от веры. Что все могло разрушиться, а так — Катя и Максим в вечности будут вместе.

Эта женщина наутро спросила у дочери, знает ли она Катю и Максима. Та ответила, что да. А кто такой Миша? Так это их сын. Ну, вот передай, что я видела такой сон. Понятно, что снам не больно то можно доверять, но все равно очень утешительно.

Максим и сам мне первый год снился несколько раз — и это были такое радостные встречи. Будто я на одной стороне, он на другой, и где-то на границе нам нужно встретиться. И вот он приходит, я туда тоже прихожу. И мы обнимаемся и плачем. Ни о чем даже не разговаривали, просто обнимались, радовались друг другу, плакали.

— Словно смерти нет?

— Раньше и для меня было так: жизнь — это жизнь, а смерть — это смерть. Потом, когда я стала верующим человеком, было —  жизнь это жизнь, смерть где-то отдельно, а потом снова жизнь, вечная. Но смерть — это какой-то провал.

А когда Максим умер, смерть истончилась до едва различимой, такой тоненькой-тоненькой грани, и жизнь — это не то, что здесь, до смерти, а жизнь — это все, здесь и там. Это теперь вообще, в целом жизнь.

На меня смотрели дети

— Был ли рядом с вами человек, кто особенно поддерживал, именно душевно, духовно?

— Когда все произошло, дети смотрели на меня, а я — на маму моего мужа. Это же и для нее было горе, а она христианка. И я говорила себе, что она-то давно в Церкви. Это я не знаю, может, и правда, надо плакать, скорбеть, а я вся успокоенная, утешенная.

И вот мы с ней встретились, а она говорит: «Так, чтобы никаких мне рыданий, не мешайте моему сыну встречаться с Христом». И я выдохнула… Поняла, что, значит, и со мной все нормально.

Нам было хорошо рядом друг с другом. Одинаково все чувствовать, одинаково относиться. Я поражаюсь сейчас ее мужеству, потому что я, конечно, меньше о ней думала, чем она обо мне. Несмотря на свое горе, она мне была поддержкой.

— Не было такого, что отложенное горе потом догнало и накрыло?

— Нет. Был момент, когда смотрела на свое тело немножко со стороны. Что его нужно покормить, его нужно положить спать. Я тогда еще была кормящая мать, и решила, что если я сейчас сильно буду горевать, то пострадает мой живой ребенок. Молоко пропадет, и вообще…

Мой младший сын Натан был очень хорошим якорем. Когда ребенку год — ну, два, мама не должна при нем закатывать истерики, ходить с убитым лицом. И я решила — нет, это наш с Максимом сын, зачем я буду так делать. Максим погиб, да, это его история, но зачем губить еще живого ребенка? Что будет за молоко, если я в стрессе? Я должна радоваться ребенку, быть с ним веселой, ласковой.

Поэтому никаких бессонниц, никаких голодовок. Да, есть не хотелось, но я знала, что надо поесть, надо себя сводить в туалет, помыться, надо с собой все вот это делать. Когда на меня накатывало, хотелось поплакать — я позволяла себе плакать, в машине например. Или даже прокричаться, или постонать, или повыть. Я давала этому выход, но там, где никто меня не видел. Потому что на меня смотрели дети.

В первый день, когда я приехала из больницы, я сказала им: «Папа наш умер, и теперь он хочет….» Нет, не помню, что я им сказала. Что мы должны жить, что мы не можем пустить прахом все, что он в нас вложил. Что у Бога он жив вечно, и мы теперь под его защитой. Он нас не бросил, он смотрит на нас, и продолжает помогать — только немного по-другому.

— Как дети приняли произошедшего?

— Костику, старшему, как я говорила, было тяжелее всех. Наверное, он до сих пор не прожил свое горе, ему все еще очень больно. Средний какое-то время боялся меня куда-либо отпускать, боялся потерять и меня тоже. Постоянно спрашивал: «Ты где?», «А куда ты?», «А когда ты вернешься?», «А где ты была?» А младший был еще совсем маленьким. Иногда они спрашивают про папу, но больше уже заняты своей жизнью. А я им при любой возможности напоминаю, что они похожи на папу и Мишу. Говорю, что папа бы сделал так-то. И фотографии по всему дому.

«Умрешь, а там все свои»

— Вам доводится общаться с другими вдовами?

— Да. У меня есть близкая подруга, и наши мужья дружили. Она потеряла своего мужа за полгода до смерти Максима — тромб. Тогда Максим помогал с похоронами, поддерживал. Мы с ней шутим, что они сговорились и сбежали от нас.

Она очень болезненно восприняла уход Максима. А потом как-то мы с ней встречались (а мы вместе отмечаем дни рождения наших мужей и дни смерти), и она говорит: «Как хорошо теперь: умрешь — а там все свои». Конечно, прошло время, прежде чем мы с ней стали об этом шутить.

— Как вы думаете, какая помощь нужна женщинам, потерявшим мужей? От государства, может быть, от Церкви?

— Мне очень многие люди помогали, так что я не нуждалась в государственной поддержке. Но мне страшно подумать о тех женщинах, которые в такой ситуации оказываются одни. Конечно, им нужно какое-то денежное вспомоществование. И помощь в оформлении документов, в организации похорон. Может быть, даже какого-то сопровождающего от соцзащиты, чтобы он в первые дни избавил вдову от таких хлопот.

Обязательно должна быть доступной поддержка. Кому-то нужно со священником поговорить, а кому-то нужна помощь психолога. И возможность обратиться за консультациями должна быть 100%.

И пенсии по потере кормильца не должны быть такими маленькими. Я работаю, и то они меня очень выручают. А если мама с младенцем в декрете, суммы должны быть посущественнее.  Если ребенок не ходил в садик, надо предложить первоочередное устройство, чтобы мама не была привязана к дому.

А главное — важно, чтобы женщина чувствовала себя в безопасности, чтобы не было этих страхов, а сейчас такие страшилки ходят, — что если у тебя муж умер, заработок упал и ты не можешь содержать детей, у тебя их заберут. Раз не справляешься. Разве это по-человечески? Наоборот, надо спрашивать: «Чем тебе помочь, чтобы ты справилась?»

И, конечно, нужна помощь от ближнего круга, от любого, кто хотел бы помощь и поддержать. Стоит прямо составить список того, что делал муж в семье, и эти обязанности на первое время распределить между желающими помочь. Чтобы семья постепенно адаптировалась к переменам. Если муж всегда сам платил по счетам, и жена даже не представляет, как оплатить газ, где лежат расчетные книжки, ей будет очень трудно. Если муж возил ребенка в школу, пока жена с малышом была дома, хорошо бы кто-то продолжил так делать вместо мужа.

Если женщина с ребенком — предложите посидеть с ним, что-то привезти для него, закупить питание, памперсы, что-то объемное, что нужно везти. Привезите готовую еду — это всегда востребовано. Или придите и приготовьте. Сделайте уборку. Это элементарные вещи, но иногда именно на них сил не хватает.

Главное, что я вынесла из своего опыта — когда умирает близкий человек, эта утрата невосполнима. Это не какой-то отдельный элемент, который выпал из системы, и можно поставить какой-то другой, заменить его, и все будет так же. Нет, так же уже не будет.

Кто-то один выпадает — все разрушается. На руинах нужно строить по-новому. Не нужно пытаться все законсервировать. Пусть все само перестроится. Я словно заново родилась после пожара, мне надо было всему заново учиться: вот я в первый раз варю суп. Вот я в первый раз глажу. Все было такое удивительное, словно ты инопланетянин, свалился откуда-то и осваиваешь эту жизнь заново.

Конечно, на это нужны ресурсы, помощь, нужно время. И женщине нужно помочь войти в новую жизнь как можно мягче, подстраховать ее. Проследить, чтобы для ребенка это было безопасно.

— Что вам давало ресурс, чтобы научиться жить по-новому?

— Мне много дал наш младший ребенок. Он действительно радовал, он улыбался, потом начал разговаривать.

А еще Господь так устроил, что в самые первые дни после гибели Максима с моими друзьями, знакомыми происходили удивительные хорошие и добрые вещи.

Кто-то крестился — хотя казалось, мы этого не дождемся. Я думала — ничего себе, удивлялась и радовалась. И каждый день происходило что-то такое, что удивляло, не давало унывать и радовало. Сейчас я не помню подробностей, но это правда происходило каждый день.

Уверена, всегда есть, за что ухватиться. Мир всегда дает что-то, что тебя удивляет и поддерживает. Тут все от нас зависит, — хотим ли мы этот ресурс искать. Бог любит всех одинаково, и я думаю, что Он дает этот ресурс, эту радость всем.

Психологи, которые сопровождают семьи, учат после потерь переводить фокус внимания с горя на радости. А ко мне это само пришло. Сам Господь меня ткнул носом. Наверное, иначе я просто не понимала.

— Ваш трудный, прекрасный и ценный опыт во многом изменил вас. Как бы вы сейчас описали то состояние, к которому пришли?

— Когда все у меня было нормально и была полная семья, я не чувствовала себя счастливой. Как-то все не дотягивало до моих идеалов и представлений. А когда погиб муж, погиб сын — только тогда я поняла, что умею по-настоящему радоваться, что теперь я ощущаю себя счастливой.

Наверное, нельзя говорить такое людям неверующим. Верующие и то искоса смотрят.

Но для меня это так.

И я не представляю, как пережить такие потери на сухом, атеистическом ресурсе. Я бы не смогла. Когда все произошло, я четко поняла, что это от Бога. А о чем я молилась? Да будет воля Твоя. Вот воля Его и свершилась. Почему же мне тогда так не хотелось это принимать?

И тогда я поняла: или я остаюсь со Христом, и Он действительно для меня Истина и Жизнь, или я до этого просто играла в христианство, а теперь уже сил нет, и пора перестать лицемерить, отказаться от всего этого, стать обычным человеком и уйти в горе. И я сделала выбор.

Вера Тихонова