Одни из самых пронзительных образов Христа в светском искусстве XX века принадлежат кисти… нехристианина Марка Шагала (1887–1885), хотя они и далеки от канонического прочтения.  Как вспоминал сам мастер, он обращался к образу Христа, в частности Распятия, в самые грустные периоды своей жизни. 

«Родом из детства…» 

Мы слишком редуцируем представления о многих феноменах, мыслим упрощенчески, скажем, о детстве. А ведь если рассматривать его с одной только позиции психологии, то правым может оказаться мнение о человеке как заложнике своего детства (травм, родительских ценностных установок и пр.) и мнение о самом детстве как продукте постоянной реконструкции памяти человека. Последние исследования парамнезии (анализ ложных воспоминаний, например, Э. Ф. Лофтус) как раз подтверждают мнение, что прошлое в чистом виде фактически недоступно человеку – он каждый раз проигрывает в памяти его заново, исходя из текущей ситуации.

Эта двойственность влияния детства и его воспроизведения очень ярко прослеживается в судьбе и творчестве Марка Шагала. Мовша Хацкелевич (настоящее имя художника) родился на окраине Витебска  в бедной еврейской семье грузчика. Детство проходило в атмосфере материального выживания многодетной  семьи среди серости однообразных домиков и столбов, рядом с утомлённым трудом, угрюмым, пропахшим селёдкой, отцом. И хотя мать видела сына счетоводом или фотографом в будущем, в  17 лет мальчик стал учиться живописи у Иегуды Пэна, приятеля Ильи Репина, потом продолжил живописное образование в Санкт-Петербурге. Шагал вспоминал, что предваряла этот выбор долгая детская молитва и поиск своего пути. «Я бродил по улицам, искал чего-то и молился: «Господи, Ты, что прячешься в облаках или за домом сапожника, сделай так, чтобы проявилась моя душа, бедная душа заикающегося мальчишки. Яви мне мой путь». Само решение Шагала стать художником в местечковой среде евреев воспринималось странным: непрагматично, ибо неприбыльно, да и противоречило религиозным убеждениям иудеев, считавшим недопустимым изображать людей и всякие одушевлённые существа. Как вспоминал сам художник, даже родной дядя «боялся подавать ему руку».

Удивительно, но в памяти Шагала Витебск запечатлелся не удручающим бытом бедной семьи и серостью улиц, а, напротив, городом, полным красок, уличных празднеств с музыкой и пр. Всю жизнь, даже объехав полмира и пожив в красивейших городах типа Парижа или Нью-Йорка, художник вновь и вновь возвращался в своих картинах к своим истокам, к Витебску.

«Цвет настроения синий»

Эти слова навязчиво звучали из каждого угла в 2018 году слова незатейливой песни. Сам попсовый мотив лично у меня абсолютно не соотносился с синим цветом. Зато это одностишие удивительным образом гармонично  ложится на творчество Марка Шагала.

Е. Таскин отмечает: «Цветопись является важнейшей стилистической особенностью живописи Шагала». Однако к такому живописному подходу художник пришёл не сразу. Одну из ключевых ролей здесь сыграла поездка в Париж в 1911 году, которая открыла ему импрессионистов, постимпрессионистов и особенно фовистов, цвет для которых был одним из ключевых средств выразительности.

На формирование принципа цветописи (обобщение пространства и объёма цветом и пр.) в фовизме значительное влияние оказало мусульманское африканское искусство и… иконопись. В частности, невероятно увлечён иконописью был Анри Матисс. Его в 1911 году во время визита в Россию художник и коллекционер Илья Остроухов познакомил с миром иконописного искусства. Это как раз был период переоткрытия иконописи, когда она «прежде всего усилиями соби­ра­телей-староверов, таких как Рябушинские, начала становиться фактором художе­ствен­ного развития»: активизировалась реставрационная деятельность, в Третьяковской галерее появилась специализированная экспозиция и пр. Поражённый этим искусством, Матисс отмечал, что, по его мнению, всё, к чему шли европейское искусство, современный ему авангард, уже было достигнуто древними иконописцами столетиями ранее…

Некоторые принципы иконописного искусства оказались близки и самому Марку Шагалу, в частности, иконографический принцип цветового символизма и отчасти сам цветовой код. Например, белый цвет у художника, как и в иконографии, символизирует святость и чистоту («Белла в белом воротничке», «Белое крещение», «Невеста и Эйфелева башня», «Белое распятие», «Авраам и три Ангела» и пр.). Красный – символ мученичества, жертвы и в то же время царской и Божественной силы («Голгофа», «Авраам и три Ангела», «Рождество» и пр.). Коричневый – цвет Земного Града («Каин и Авель»); зеленый, один из любимых у художника, – знак Жизни, надежды, вечного обновления, Духа Святого. Потому нередко он его использует не только для растительности, но и для изображения людей, животных, домов. Один из излюбленных приёмов Шагала – написать зелёным цветом… лица влюблённых («Зеленые любовники» и пр.)! Ведь что как не любовь есть подлинная основа и суть жизни?! Чёрный цвет у художника обретает символическое значение зла, как и в иконографии, и потому почти не используется. Но, пожалуй, самым распространённым цветом в творчестве Шагала оказывается цвет синий – для него символ  Града Небесного, мечты, воздуха. Различные оттенки синего просматриваются на самых разных произведениях художника: от живописных полотен, выполненных в разных техниках, до витражей (в Реймсском соборе и пр.). Синий цвет присутствует часто на картинах, где есть тема любви («Женитьба», «Влюбленные у моста», «Сон», «Новобрачные на фоне Эйфелевой башни», «Свадебные свечи»), обозначая нездешнюю, небесную природу любви и возможность через неё приобщиться, или, как сказали бы христиане, причаститься Божественного.

Неслучайно самого Шагала называют «живописцем рая». Иррационализм его картин связан с попыткой  изобразить  преображённую реальность, в которой мир вновь обретает свою целостность. Символично, что Шагал так часто использовал образ Ангела, посредника между небом и землёй, объединяющего своим служением эти два царства (в этом ангельском служении «сообщения» мира горнего и земного видел Шагал  и роль всякого творца, художника, потому их также порой символично изображает в ангельском обличье). На эту целостность  и  вновь обретённую эдемскую гармонию общения разных миров указывают и идиллические изображения общения животных и человека, и способность человека преодолевать физические законы  и детерминированность (как, например, в знаменитой «Прогулке»). И. К. Языкова, например, обращает внимание на использование художником очень редкого приёма сферической перспективы, в котором мир представлен через взгляд свыше и заключается как бы в объятиях. Это своеобразный живописный космизм.

Показательно, что в этой эдемской атмосфере работ художника огромное значение занимала музыка (ангелы изображаются с духовыми инструментами, часто встречаются образы скрипачей-животных и скрипачей-людей и т. д.). А всё потому, что Шагалу-художнику близок не язык морализаторства, дидактики, а хвалы. Его живопись – это гимнография в красках. И здесь, конечно, тоже можно было бы найти точки созвучия с христианством, в котором литургика построена на языке благодарения и хвалы гимнографии, а самому апофатическому языку православного богословия, как очень красиво заметил современный богослов о. Дж. П. Мануссакис, очень органична музыка гимнов. Но всё-таки Шагал не был христианином, хотя он поразительно близок к христианскому миропониманию. И  живописная гимнография Шагала отсылала нас скорее к традиции хасидизма. Сам живописец очень любил музыку. Например, для него было важно во время работы включать записи произведений Моцарта и пр.

«Я не хожу ни в какую конкретную церковь или синагогу. Моя молитва – это моя работа», – писал зрелый Шагал, который не был религиозен и просил не толковать его живопись как «мистическое или религиозное вероисповедание». Тем не менее его семья принадлежала к хасидской общине, и детство не могло не оставить свой отпечаток на формировании его мировоззрения.  От хасидизма художник взял многие идеи, визуализированные позже (пантеизм, сакрализация обыденной жизни и пр.), однако, религиозен не был.

Он рано выучил еврейский язык и стал читать Библию; обладая хорошим высоким голосом, в юности помогал ведущему в синагоге богослужение кантору. Знал Библию хорошо, не раз обращался к библейским сюжетам («Песнь песней» и пр.). Сам принцип многослойности также мог отчасти был вдохновлён его любимым чтением Библии и уподобляет его работы гипертексту с многочисленными ссылками на библейские тексты, автобиографическую проблематику, цветовую символику и пр.

«Кому повем печаль мою…» 

Одни из самых пронзительных образов Христа в светском искусстве XX века принадлежат кисти… нехристианина Шагала.  Как вспоминал сам мастер, он обращался к образу Христа, в частности Распятия, в самые грустные периоды своей жизни. Иисус представал в его творчестве в разных ипостасях : и как собирательный образ самого еврейского народа-изгоя («Белое распятие», «Желтое распятие» и пр.), и как Мессия («Лестница Иакова», «Принесение в жертву Исаака» и др.). Если работы первого типа, где Христос интерпретируется скорее как пророк, вполне вписывались в идеи либерального иудаизма, распространявшиеся на американской почве  как попытка сближения с либеральным протестантизмом еще с  конца XIX – начала ХХ веков, то вторые приближали живописца к христианству. Это был очень неожиданный и смелый жест для еврейского художника изображать Христа как Мессию. Однако само мессианство Шагал воспринимал очень своеобразно, сужая его кафолическое значение до национального. И здесь его  акцентирование еврейского контекста миссии Христа сближает его с позицией протестантской организации «Евреи за Иисуса», созданной в 1973 году в Сан-Франциско Мойше Розеном. Такое приятие евангельской идеи мессианства Христа (хотя в специфической неканонической интерпретации) у Шагала не всегда находило одобрение в еврейской среде, подчас осуждалось (например, С. Л. Шнайдерманом).

Известно, что Марк Шагал достаточно глубоко интересовался христианским богословием, в частности, дружил со знаменитым католическим французским теологом-неотомистом Жаком Маритеном. Последний вместе с Н. А. Бердяевым организовывал в Париже богословские встречи в формате богословских дискуссий , на которых присутствовали с православной стороны Г. Флоровский, С. Булгаков, Б. Вышеславцев, В. Зеньковский, М. Лот-Бородина, с католической – Габриэль Марсель, Этьен Жильсон и др. Участвовал в этих встречах и Марк Шагал. Теология Ж. Маритена оказала влияние на Шагала, на его представления о миссии художника, да и не только на него одного: например, и на знаменитого фовиста Жоржа Руо, часто обращавшегося к евангельским сюжетам в своём творчестве.

«А любовь из них большая…»

В жизни Марка Шагала была любовь, большая, настоящая. И синий цвет в этих отношениях был своеобразным паролем, известным только им двоим: для Марка синева напоминала ощущение «воздуха», которым наполняла пространство рядом с собой его любимая, для Беллы синий цвет ассоциировался с синевой глаз Шагала.

С Беллой Розенфельд, девушкой из многодетной семьи богатого ювелира, Марк познакомился в Витебске в 1909 году в гостях у их общей подруги… и сразу понял, что это судьба: «С ней должен быть я – вдруг озаряет меня! Как будто мы давным-давно знакомы, и она знает обо мне все: мое детство, мою теперешнюю жизнь, и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел ее в первый раз. И я понял: это моя жена. На бледном лице сияют глаза. Большие, выпуклые, черные! Это мои глаза, моя душа». Девушка была прекрасно образована: знала 3 языка, разбиралась в философии, истории и поэзии, училась в студии Станиславского, написала две диссертации. Для Беллы это также была любовь с первого взгляда, хотя в глазах её родителей и окружающих чудаковатый неотмирный, никому неизвестный, бедный  художник, одержимый живописью, казался не лучшей партией для такой женщины. Но… Шагал пропал на целых 4 года – уехал в Париж. Однако любовь выдержала и испытание разлукой, и общением лишь в переписке. В  1915 году влюблённые поженились, через год у них родилась дочь Ида. Художник часто  изображал на картинах дочку в образе Ангела, оберегающего семью, а саму Беллу – парящей над городом, ведь для него самого этот брак был поистине окрыляющим. Впоследствии дочь создала архив с наследием отца. Вместе с Беллой он прожил в 29 лет… В 1944 году Париж был освобождён союзными войсками, семья собиралась вернуться из Америки во Францию. Но у Беллы неожиданно и очень стремительно начался сепсис – супруга  умерла. «Когда Белла ушла из жизни, второго сентября 1944 года в шесть часов вечера, громыхнула грозовая буря и непрерывный дождь излился на землю. В глазах моих потемнело». Женщина могла сделать карьеру актрисы, учёного или писательницы, но она посвятила себя семье. «На ментальном уровне она стала тем непроницаемым кольцом энергии, которое обеспечило его душевную тишину для пробуждения и претворения в жизнь творческих решений», – писал об этой паре  В. В. Бадрак. Белла продолжала жить и спустя десятилетия после своей смерти на его картинах: её черты лица с огромными глазами угадывались и в изображениях Мадонны, и простых женщин, и даже в печальных мордах коров. Хотя Шагал пытался ещё несколько раз построить отношения и семью: сначала с молодой экономкой Вирджинией Хаггард-Макнейл, затем с дочерью сахарного магната Вавой Бродской, с которой прожил 30 лет в атмосфере не столько любви, сколько товарищества (до самой смерти). Лишь Белла  оставалась его музой, дарившей ощущение полётности ему самому и его живописи. Шагал умер 28 марта 1985 года в лифте, поднимавшемся на второй этаж в мастерскую в Сен-Поль-де-Вансе в возрасте 98 лет, – умер фактически также в своеобразном полете, находясь между этажами.

Анна Голубицкая