Ко Дню матери.

Одни из самых пронзительных слов, выражающих характер отношения Бога к человеку, звучат в книге пророка Исайи: «Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? Но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя». Автор сравнивает заботу Бога о человеке с материнской лаской. Очень интересно этот фрагмент комментирует С. С. Аверинцев: «Слово, означающее в Ветхом Завете милость Божью, образовано от корня, означающего, собственно, материнскую утробу; память об этом сохранена в диковинном славянском словообразовании “благоутробие” <…> Милость Божья, по Исаие, – материнская, и даже более материнская, чем материнская: “Но если бы и она забыла, то Я не забуду”» (Ис. 49:15). Эти слова не означают женского начала в Божестве, как об этом пытался говорить В. Соловьёв и пр. Православие отвергло мистику Вечной Женственности как «качественно несоизмеримую с церковным опытом Софии». Софию, по слову прот. Георгия Флоровского, вернее соотносить с Христом, а не с женским началом в Боге. Образ материнства скорее здесь использован для характеристики экстатичности Божественной любви, ищущей человека и заботящейся о нём.

Материнство в православной традиции представлено и в учении о непорочном материнстве Девы Марии, и в многочисленных агиографических памятниках с житиями святых мам, посвятивших себя воспитанию детей в духе любви к Богу и благочестия. Достаточно вспомнить имена мч. Софии, св. Нонны (матери свят. Григория Богослова), св. Эмилии (мать свят. Василия Великого), св. Моники (мать Бл. Августина) и др.

И всё-таки в большинстве своём имён матерей время не сохраняет или оставляет  незамеченными. Ведь одним из главных проявлений подлинно добродетельного материнства является даже не самозабвенная отдача себя благу ребёнка, а способность потом не самоутверждаться этой жертвой, забыть её, скромно уйти в тень.

Я бы хотела провести маленькую работу «олицетворения» хотя бы одной такой истории материнской аннигиляции, рассказать историю матери, чей ребёнок задал определённую тональность светской духовной культуре своей эпохи…

***

В 1960–1970-е гг., в эпоху советских открытых и тайных гонений на верующих, когда Церковь лишили права голоса, а потому возможностей широкого миссионерства, нередко преддверием к катехизации становилась светская культура. Например, к Богу приходили благодаря лекциям по византийской эстетике или филологии С. С. Аверинцева, на которых «между строк» можно было прочесть гораздо большее заявленной тематики. Или через кинематограф А. А. Тарковского. Сам кинорежиссёр был человеком нецерковным, но ищущим веру, соединявшим в своём творчестве часто элементы совершенно разнородных традиций (даосизма, стоицизма, христианства и пр.). Но он сумел создать в удушливой культурной атмосфере выхолощенных смыслов особый киноязык, на котором стало возможно говорить о темах предельно высоких: «Можно говорить <…> о вещах, способных человека разбудить, поставить перед ним вечные вопросы, даже подвести к тому порогу, за которым начинается духовная жизнь… Он подводит человека к перепутью выбора». Так заметил иеромонах Феодор Ильин. Это было возвращение советскому человеку права говорить, размышлять о духовном как неожиданное наполнение цветом финальных кадров с изображением иконы «Троица» в чёрно-белом фильме «Андрей Рублёв» кинорежиссёра.

Об истоках своего творческого пути  сам А. А. Тарковский говорил так: «Все то, что я получил в жизни, все лучшее, что я имею в жизни, если я имею это, даже то, что я стал режиссером, даже то, что я работаю в кино, стал художником, все это случилось только благодаря моей матери, благодаря усилиями, которые она сделала для того, чтобы я стал тем, кем я являюсь сейчас». Конечно, родитель может заложить лишь фундамент, а всё здание своей духовной жизни человек может построить только сам. Вместе с тем кинорежиссёр был самостоящей личностью, далеко не инфантильной, потому понимал и это. В одном из интервью замечал: «Невозможно преподать опыт, нельзя научиться от другого, как жить. Можно только прожить жизнь и сделать какой-то свой вывод. Его нельзя передать другому. Мы часто говорим, что надо воспользоваться опытом наших отцов. Это было бы очень просто. К сожалению, мы должны иметь свой собственный жизненный опыт для того, чтобы иметь свое отношение к жизни. Когда мы его получаем, жизнь кончается, к сожалению, и мы не можем им воспользоваться». И всё-таки детство в формировании своего мировоззрения считал одним из  конституирующих элементов и очень благодарен был матери за те ценности, ту внимательность к реальности и жажду смысла, в духе которых воспитывался.

***

Когда читаешь материалы по биографии Марии Ивановны Тарковской (Вишняковой, 1907–1979), такой модус существования кажется просто невозможным, странным, в нём видится какое-то юродство: полное отречение от себя, своих интересов, гордости, притязаний реализовать таланты и пр. Трудно сказать, что такое саморастворение в других сделало эту женщину счастливой, но она просто не могла жить иначе.

Говорят, мы или наследуем ценности, модель поведения, стиль жизни наших родителей или, напротив, живём, в сопротивлении им. Кажется, Мария Ивановна всей своей жизнью пыталась оттолкнуться от пути собственной матери и показать абсолютно иную модель материнства, когда собственные интересы оказываются вторичными рядом с интересами детей.

Она родилась в Москве, в семье энциклопедически образованного судьи Ивана Ивановича Вишнякова. По матери происходила из старинного рода Дубасовых: бояре с такой фамилией были известны ещё с XVII в. Мама Марии Ивановны увлеклась другим мужчиной, тоже семейным, врачом Николаем Матвеевичем Петровым и оставила дочь с разбитым горем отцом. И хотя Вера Николаевна всячески потом, после смерти второго супруга, пыталась реабилитироваться перед обиженной дочерью, Мария Ивановна навсегда вывела для себя очень суровое личное правило: нельзя свою жизнь устраивать в ущерб близким, долг, благо других превыше всего, как бы тяжело ни было (а характер её отца был действительно трудным). С этой мыслью и жила.

Мария Ивановна хорошо писала прозу и стихи, училась на Высших литературных курсах, заменивших расформированный Литературный институт к тому времени скончавшегося В. Я. Брюсова. На курсах за талант однокурсники её звали «Толстой в юбке», хотя она сама считала себя бесталанной и уничтожила свои тексты. Атмосфера литературных курсов была совершенно особая, такой оазис на фоне заидеологизированной, кондовой окружающей культуры. Как вспоминала учившаяся там тогда Ю. М. Нейман, «едва сообщение о Литкурсах где-то появилось, в Дом Герцена, где тогда приютилась курсовая канцелярия, побежали девушки и юноши, как теперь сказали бы – абитуриенты, с документами и дерзким желанием посвятить свою жизнь литературе. То были по большей части отпрыски “бывших” или хотя бы попросту интеллигентских семей – те, кому ход в “рабоче-крестьянские” вузы тех лет был заказан. Не то чтобы вполне “чуждые”, но и не “свои”. По крайней мере, не “свои в доску” – ходила тогда такая формула!». На курсах был хороший преподавательский состав: Густав Шпет и пр., однако просуществовали недолго из-за скандала с покончившей с собой одной из студенток и в 1929 году были закрыты. Студенты получили возможность сдавать выпускные экзамены в 1-м Московском государственном университете. Но не Тарковский, не его молодая жена экзамены не захотели сдавать.

Брак Марии Ивановны и Арсения Тарковского был очень ранним – в этом их дочь видела впоследствии причину его неудачи. По воспоминаниям Л. В. Горнунга, Вера Николаевна своим материнским сердцем уже при первой встречи с будущим зятем почувствовала, что эта связь сделает её дочь несчастной: после знакомства мать всю ночь уговаривала Марию Ивановну отказаться от этих отношений. Увидев непреклонность дочери, попросила её дать необычную расписку в том, что она не будет винить мать, если брак окажется действительно неудачным. Молодые люди поженились, «жили беспорядочно, богемно, но всё-таки любовно». Они, хотя и были бедны, жили у тётки Марии Ивановны, первые годы были счастливы: жили очень насыщенно, посещали концерты и литературные вечера, встречались с такими же увлечёнными литературой друзьями. У них родились сын и дочь. В командировках супруг  посылал Тарковской трогательные письма со строчками типа этой: «Вот без тебя я так чувствую, как ты мне нужна, и как я не могу без тебя, родненькая моя, жить».

Уход горячо любимого супруга к жене литературного критика из круга Маяковского и Бурлюка Антонине Александровне Бохоновой для Марии Ивановны был страшным ударом, как и для их детей. Возможно, грустная история их брака могла быть описана строками Маяковского: «Любовная лодка разбилась о быт». Их быт – это тяжёлая жизнь в тесной комнатке с маленькими детьми, ненормированный рабочий график Арсения Александровича,  занимавшегося литературными переводами по ночам, просьбы о помощи жены, финансовая скудность и зависимость от помощи родителей и небольшой стипендии Фонда помощи начинающим писателям. К этому оказался не готов молодой поэт и ушёл. Тарковская замуж более не вышла, так как считала, что ей никто уже не сможет заменить Арсения Александровича, и полностью посвятила себя детям. Удивительной и непонятной широты сердца Мария Ивановна писала потом: «Я простила Арсению Тоню, потому что это была любовь. И еще – Тоня была добра». Была ли это любовь для Арсения Александровича, ведь и второй брак оказался недолговечным, просуществовал 5 лет, и за ним последовал третий?!  Не нам судить. Важно отметить, что и здесь Мария Ивановна проявила себя удивительно: не злорадствовала, как многие уязвлённые женщины, а, напротив, всячески пыталась поддержать Бохонову, которая после разрыва стала тяжело болеть. Что касается Арсения Александровича, то он испытывал чувство вины за свою молодость, за  боль, причинённую беззаветно любившей его женщине. Видя в сыне свои черты характера, он впоследствии предостерегал его не повторять отцовские ошибки: «Не бросаться в любовь, как в глубокий колодец, и не быть, как листок на ветру… нельзя доставлять людям страдания ради своих любвей, – к несчастью, я понял это слишком поздно… хуже всего позднее сожаление о том, что кому-то сделал больно».

Оказавшись без мужа с двумя детьми, 4 и 2 лет, на руках в суровые сталинские 30-е гг., будучи «неблагонадёжного» дворянского происхождения, Марии Ивановне пришлось очень трудно, хотя вызвалась ей помогать Вера Николаевна, её мать. Подавать на алименты она принципиально отказалась. И все её последующие письма были наполнены постоянными уверениями, что ей ничего от бывшего супруга не надо, напротив, несмотря на весь болезненный разрыв, открыта и готова помочь при необходимости ему самому.

Мария Ивановна устроилась в типографию им. Жданова сначала подчитчицей, а затем корректором. Здесь она проработала до самого выхода на пенсию в 1962 года. О литературной карьере для неё уже не могло быть и речи. Начались годы нищеты. По воспоминаниям Андрея Арсеньевича Тарковского, в детстве их семья была так бедна, что у детей летом даже не было сандалей – бегали босиком, а зимой он ходил в материнских валенках и пр.

Для Марии Ивановны это были годы сурового, каторжного труда. Работа представляла опасность, так как любая опечатка и пропущенная ошибка «в изданиях Политиздата, БСЭ, Учпедгиза могла расцениваться как политическое преступление». Марина Арсеньевна Тарковская вспоминала : «Ошибки, конечно, случались. Однажды в гранках БСЭ в одной из статей, касающихся Второй мировой войны, вместо “Гитлер и Салаши” (главарь венгерских фашистов) прошло “Гитлер и Сталин”. Ошибку поймали в верстке, но тем не менее все пятьдесят человек, работавших в корректорской, замерли от ужаса. Виновные “сушили сухари”. Дело кончилось по тем временам благополучно – корректор, пропустившая ошибку, была дисквалифицирована и уволена, а наборщица-линотипистка из-за нервного перенапряжения попала в психиатрическую больницу. Среди работников типографии ходил рассказ и об ошибке в самой фамилии вождя. Об этом рассказывали шепотом, без посторонних».

Даже здесь Мария Ивановна проявляла свой альтруистический нрав и незаметно брала для себя дополнительную, более тяжелую работу, освобождая тем самым пожилую, болеющую  и недостаточно образованную для такой работы коллегу Евдокию Петровну, которая сама не справилась бы с заданиями. Эта тайная помощь продолжалось годами, Тарковская теряла и деньги, и здоровье. Согласно её письмам бывшему мужу, «Аське», как по-прежнему с любовью продолжала его называть, она могла работать по 25 часов подряд, очень сетовала, что мало видит детей: «Одну шестидневку я уезжаю в 5 ч 30 с дачи и приезжаю в 5 ч 30 вечера, а другую шестидневку уезжаю в 2 ч дня и приезжаю в 2 ч ночи. Из этого времени нужно еще поспать, т. ч. вижу их живьем очень мало. Они очень ждут выходных». Тем не менее дети не были сами себе предоставлены: она находила в себе силы и время заниматься с ними французским (например, даже читала с ними книги на языке оригинала), в письмах с бывшим супругом согласовывала список полезной Андрею и Марине литературы. Детей и внуков она просила читать произведения школьной программы заранее, чтобы «не испортить впечатления школьной трактовкой». Мария Ивановна умудрялась, несмотря на нищенскую зарплату, дать сыну, которого к 4 годам уже обучила чтению и письму, музыкальное и художественное образование и пр.  Всё это формировало Андрея Арсеньевича, широту его интересов, его виденье мира. И последующее его такое нетипичное для советского режиссёра цитирование в кинолентах работ Андрея Рублева и Брейгеля, музыки Баха и пр. – всё это было родом из детства.

Положение семьи усугублялось тем, что сын, будучи школьником, заболел туберкулёзом: кто-то украл у ребёнка его новое теплое пальто и мальчик простыл. Женщина металась между работой и туберкулёзным диспансером, куда заботливо возила Андрею сливки, ягодный кисель и пр.

Невероятно трудными были годы войны, когда в эвакуации семья голодала, приходилось ходить в лес на поиски крапивы для супа, а на зимнюю реку – за брёвнами для дров, проплывающими с кусками льда в водном потоке, что однажды чуть не стоило провалившейся под лёд женщине жизни.

Но сквозь все эти жизненные трудности Тарковская сохранила поэтичность своего духа, реализацию которой нашла в любви к природе и приобщению к этой любви детей. Она взяла себе за правило каждую весну выезжать на пару дней «на разведку» в поисках живописных глухих деревенек с лесом и рекой, где можно было бы арендовать на лето дом. Там дети могли бы дышать свежим воздухом, пить парное козье молоко, учиться видеть красоту в простом, естественном, малом, учиться тишине и осмысленности. Так женщина пыталась поддержать  физическое и духовное здоровье своих детей. И хотя дороги на «дачи» часто были утомительны (расположены в далеке от станций, из-за чего матери с детьми километры приходилось тащить узлы с вещами, одеяла, подушки, посуду и пр.). пребывание на природе детей очень «питало». Семья могла сутки гулять в лесу с остановками на ночлег, собирать грибы и ягоды, любоваться пейзажами, радоваться ароматам разнотравья и пению птиц. Всё это сформировало особое отношение к природе у её сына, которое он потом воплощал в своём кинематографе. Он, будучи режиссёром,  мог бесконечно блуждать по красивым местам с фотоаппаратом в поисках нужного ему ландшафта, а потом уже на основании фотографий выстраивать кадры своих фильмов. Кинокритики нередко характекризовали  отношение режиссёра к природе как пантеизм: веры в то, что Божественное словно «разлито» в мире, в природе и проявляется через растения, животные, природные стихие и пр. Настолько высоко ставил для себя природу режиссёр, что пыталась её «обожествить» и представить как выражением божественной сущности (что не принято, однако, Церковью).

Мария Ивановна была сложным, но очень независимым человеком строгих жизненных принципов. Этим жизненным правилам она учила и детей, и внуков: ответственности за произнесённые слова, правдивости, уважению к старости, скромности, прямолинейности, по Чехову, не создавать неудобства окружающим и пр. В детстве эта дисциплина по отношению к себе и детям пугала и даже отталкивала сына Андрея Арсеньевича, который рос в постоянном сопротивлении матери. Потом редко навещал мать, как ей казалось, чем также ранил материнское сердце. Однако впоследствии уже в зрелом возрасте вспоминал Марию Ивановну лишь с благодарностью и называл «святой» (показательно, что про  свой самый любимый и знаковый фильм «Зеркало» говорил, что он о матери). Тарковская была добрым, отзывчивым человеком, постоянно учавствующим в жизни разных людей, близких и мало знакомых. Продолжала помогать и оставившему её и детей мужу. Например, по воспоминаниям внука, Арсений Арсеньевич как-то упал у себя дома на Садовой и первой, к кому обратился, была по обыкновению Мария Ивановна. Тарковская с внуком примчалась к бывшему мужу, оказала необходимую первую помощь. К ней он продолжал обращаться по мелочам: в командировках оставлял собаку и пр. Сама при этом была крайне скромна и никого не обременяла никакими просьбами. При этом, конечно, тяжёлая жизнь отложила свой отпечаток и на её самоотверженный характер: она стала жесткой, требовательной, иногда даже слишком резкой, бывали эмоциональные срывы на детей. «Мать готова нести одинокий груз созидания семьи, но с трудом переваривает нравственную невыносимость советского быта, совершая в напряжении душевных сил ею вполне осознанную миссию в этих условиях. Она не может отступиться от внутренне заданного подвига. Можно представить, какого накала противоречия разрывали ее душу и какое нравственное напряжение требовалось, чтобы не сорваться», – пояснял один из биографов А. А. Тарковского В. П. Филимонов.

Мария Ивановна была верующей – вера помогала ей принять её несложившуюся личную и профессиональную, творческую жизнь. Очень ненавязчиво пыталась приобщить она к вере и близких. Внук вспоминал: «Помню поход с бабушкой в Новодевичий монастырь на Пасху… Ноту этих походов я годы спустя открыл у Шмелева. Главным в приобщении меня к Православию было, пожалуй, почти полное бабушкино молчание. Она просто брала за руку и вела туда, куда считала нужным. Самое сильное воспоминание – служба в Александро-Невской Лавре в Ленинграде. Год это был, по-видимому, 72-й или 73-й, я учился в седьмом или восьмом классе. Храм был полон народу, и я помню необыкновенное чувство, которое испытал, когда запели “Символ веры” (тогда, конечно, для меня это просто был “какой-то” церковный напев). Пронял меня и напев сам по себе, и соборное нарастание-слияние множества голосов, их живое нарождение со всех сторон…»

В биографических публикациях о Марии Ивановне часто подчёркивают её не сложившуюся, несчастную жизнь. Её жизнь действительно была трудной.  Но стоит ли рассматривать её материнство как то, что связало её возможности реализовать себя, или же это был её выбор жизни-служения?! У современного христианского педагога Франко Нембрини есть очень красивые слова о свободе: «Ты свободен, когда знаешь, кому принадлежишь». Мария Ивановна выбрала служение детям… «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13).

Анна Голубицкая