Как Вы заболели иконописью? Помните тот момент?
Абсолютно четко помню. Это был трогательный возраст, то время невозможно забыть. Это было чудесное призвание. Уверен, что свыше.
Прекрасно помню, как я с приятелями зашёл, после очередной сдачи школьных экзаменов, в церковь. Просто зашёл.
Мы зашли и, помнится, стали хихикать. Мальчишки же. Посмотрел я по сторонам, как сейчас помню, при входе в храм были изображены иконы архимандрита Зинона, посмотрел я внимательно, что-то внутри произошло, и вышел я из храма совершенно другим человеком. Пришёл домой и сразу попытался изобразить что-то подобное. А дальше… Меня стал манить запах храма и абсолютно всё, что связано с церковью. Ничего не мог с собой поделать. Меня тянуло в храм до сумасшествия.
У моего товарища были иконы. Одна – живопись в серебряном кованом окладе из тонкого металла, вероятно конца 19 века. А вторая – образ Николая Чудотворца, выполненный тонко и в более каноническом стиле. На меня производили невероятное впечатление. Я, конечно, тогда не разбирался в иконах. Мне они просто очень нравились. Я их понимал и чувствовал. Они для меня были живыми. Не было знаний, были только пылкая, раскрывшаяся в сердце любовь к иконе и страстное желание творить – писать иконы.
Вы стали ходить в тот храм?
Нет, в другой. Совершенно случайно я начал ходить в храм на городском кладбище. Есть такое известнейшее второе кладбище в Одессе, там похоронена актриса Вера Холодная, и там есть Димитровский храм.
Как-то со школьниками мы приехали туда на субботник – чистить захоронения потёмкинцев, которые там находятся. И я предложил товарищам зайти в храм. В то время за это ругали, могли пожурить, это где-то 82-83 год. Постояли мы в храме. И я заболел этим храмом. Тянуло меня туда каждый день.
Так как храм находился на кладбище, туда привозили покойников и там их отпевали. Я, как все дети, жутко боялся покойников. Они мне не были неприятны, нет, просто по-детски было жутко. Когда сердце закрыто, то смерть – это ужас. Открытое сердце всё воспринимает по-другому. И в какой-то момент я стал иначе воспринимать смерть. Перестал ощущать ужас и страх, а стал видеть в отходе души какое-то благородство. Я часто присутствовал, когда отпевали.

Купил на базаре рыбу, родителям сказал, что поймал

И вот я повадился каждый день уходить с уроков раньше. Ехал в храм и проводил там целый день. Перезнакомился со всеми. Обожал слушать истории. И больше мне ничего больше не надо было. Простаивал целыми днями в храме, рассматривал иконы и ждал, чтобы кто-то из зашедших меня о чём-то спросил, а я ответил. Ждал, вдыхал запах ладана, жадно улавливал, среди других запахов, запах доски, на которой написаны иконы…
Интересные там были люди. Мы все были разные, конечно. Приходили в храм – общались, хихикали, шутили. Но церковь нас манила. Несмотря на наши шутки. Меня очень ненавязчиво научили класть крестное знамение. Я там чувствовал себя как дома. Захотел – покушал, были очень вкусные пирожки, захотел – отдохнул. Там я начал рисовать. На кухне, на каких-то створках от старой мебели. Меня туда тянуло. Это был совсем другой мир, всё по-другому. Во дворе – одно, шантрапа собирается, а там – совершенно другое.
И, наконец, я решил креститься. Учился я тогда в 8 классе. И вот, тайно от родителей, поехал я креститься. Поехал в деревню. Родителям сказал, что на рыбалку. Помню – хор пел красиво. Крёстную свою я больше не видел никогда. Это был случайный человек.
Домой приехал, купил на базаре рыбу, родителям сказал, что поймал. Помню, как со слезами доказывал, что я её ловил. Родители не верили, а я доказывал. Вот такое было – романтика такая. И пошло – поехало. Мне начало не давать покоя рукоделие. Я ходил вокруг домов, заглядывал соседям в окна – какие иконы там есть, есть ли вообще.

Он посмотрел на меня внимательно и ничего не сказал. На следующий день он подозвал меня к себе и вытащил два альбома русской иконографии
Как ваше увлечение сказывалось на отношении окружающих?

Преподаватель русского языка (а учился я не слишком хорошо, рисовал на задней парте) вызвал как-то меня к доске. Он что-то спрашивал, я отвечал с натяжкой. Он посмотрел на меня внимательно и ничего не сказал. На следующий день он подозвал меня к себе, вытащил два альбома русской иконографии и подарил мне – это были первые мои альбомы.

Я рисовал всё, что касалось икон. С особым чувством встречался с верующими. Всё было тайно, тихо. И когда тихо спрашивали – верующий, я с гордостью шёпотом отвечал – да. Тогда такие вещи надо было говорить втайне.
Но люди друг друга часто понимали и без слов. Например, мой преподаватель по живописи подарил мне этюдник и сказал: "Это вам, Александр, за любовь к миниатюре". И пригласил меня к себе домой, где было собрание икон. Представляете? Открылся мне, стал показывать – в те  времена!
Рисовал я на чём попало – на чертёжных досках, делал киотики, вставлял стёклышки, чеканил, как будто это оклад. Потихоньку познавая этот путь.
Познакомился с иконописцами. Мы собирались на квартире, не афишировали свои занятия. Все были старше меня, я младший, поэтому называли меня Александрушкой. Помню, как удивлялись, что у меня получается делать мелкие работы: у многих такое не выходило, получались  только монументальные лики.
На тот момент я уже знал, чем буду заниматься всю жизнь. Меня не интересовала программа художественного училища, и меня отчислили за неуспеваемость. Правда, когда я после армии пришёл и восстановился, сдал с похвалой и отличием.

Долго служили в армии?
Прослужил два года. Там тоже продолжал писать иконы. Пилил доски, в магазине покупал вино и яйца – делал из них краски. Как было тогда принято, отслужил полтора года – положено лечение в госпитале. И когда я лежал в госпитале, написал (попутно с положенными плакатами) две иконы.
Прошли годы, и буквально несколько лет назад в Киеве, на блошинном рынке, увидел я деда с иконами. И почувствовал, что как дети родные они мне. Всматриваюсь и понимаю, что это же мои иконы, те самые, которые я нарисовал в армии, в госпитале. Мне неважно было, сколько они стоят, даже сейчас не вспомню, я их забрал и принёс домой. Такая вот спустя многие годы произошла встреча.
Затем я стал ведущим иконописцем Московской иконописной мастерской.

В русской иконографии на меня никто не влиял – влияло время, жизнь, труд

Сборная выставка в 1992 году. Я считал себя зрелым иконописцем, но сейчас понимаю, что я тогда лишь искал себя – писал в русском стиле, затем имитировал византийский. Меня бросало из стороны в сторону, хотя любил я  строгановскую школу.
Сольвычегодск?
Да, Сольвычегодск, Великий Устюг. Такие иконы не все могут понять, а делать их чрезвычайно тяжело. Легче писать, имитируя Византию.
Кто на вас повлиял, стал вашим учителем?
В русской иконографии на меня никто не влиял – влияло время, жизнь, труд. А главное – любовь к этому делу.
Первый альбом – Попов, новгородская живопись. И Фёдор Зубов. Я в него влюбился. Я помню, как пахнет бумага. Я и сейчас, бывает, открываю этот альбом и вспоминаю то время.
Мне нравились все стили. Всё, что сделано профессионально, с любовью, с трепетом. Да, была такая манера в такое время, но это было сделано с любовью. Так тогда воспитаны были художники, такие были нравы.
Конечно, Византийские иконы меня покорили. Помню, какое впечатление на меня произвёл альбом с фресками монастыря Хора в Стамбуле. Я мечтал туда попасть. И вот как-то с приятелем я очутился в Стамбуле и первым делом предложил ему пойти посмотреть этот дивный монастырь. Он железно уверил меня, что Хора находится в Индии. Ему настолько туда не хотелось, настолько не надо было туда, что я не смог его переубедить, и мы поехали в магазины.

На меня произвела впечатление именно эта Византия, не комниновского периода, как любил писать архимандрит Зинон. Мне его работы казались схематичными и знаменными, а живою представлялась живопись и фрески Хоры. Это откровение. Так надо видеть и уметь делать. Это не спишешь.
Я был очень плодовитый по молодости. Мог написать икону за два дня. Ставлю доску, беру карандаш и пошёл. Сел - и полностью утонул.
Можно ли словами описать стиль Александра Рудого?
Я незаметно что-то привношу в иконопись. У меня нет специальных "фишек" – рука такая, наклон головы такой… Я делаю еле уловимые штрихи, которые со временем, с годами, возможно, что-то поменяют в иконографии. Как последовательно икона Рублёва тихо и мягко была заменена иконой Дионисия. Становится письмо более лаконичным, плоским, с тонким рисунком – всё чётко на своих местах.
Когда я наблюдаю, как коллеги подражают комниновскому периоду, я вижу, как они чёркают. Например, я знаю, что сажа должна просвечивать из-под краски, чтоб было оптическое смешение цвета. Если мы начинаем чёрной краской намечать рисунок, а сверху закрашиваем охрой, то чёрный цвет просвечивает через охру. Получается зеленоватый цвет. Это всё может быть – если делать тонко. А там – мусор. Одна линия так, другая сяк. Человек не совсем понимает, чего он хочет и не знает, как это сделать.

Я свои рисунки всегда любил продумывать до мелочей. Как этот палец идёт, будет он так или сяк. А все искания в процессе – это лишнее. Важнее всего чёткое понимание и знание рисунка. И видеть его сразу в цвете. Можно сделать шикарный рисунок, а когда будете писать в цвете, делать цветовые нагрузки – всё изменится. Нужен жёсткий костяк. Как говорил один художник, в рисунке 99 процентов рисунка и один процент цвета.
Есть ли у вас ученики? Хотите ли создать школу?
Нет. Есть лишь люди, которые подражают в чём-то. Раньше, в самом начале, мне этого хотелось – видимо, от гордости. А в процессе я понял, что для меня это лишнее: ничего не успею ни тут, и ни там. Я не желаю никого тянуть, самому надо тянуться. У меня есть сын, и жена просит, чтоб я научил его рисовать. Я, конечно, многое могу ему рассказать и показать. Но я это буду делать по чуть-чуть. Не стоит безотрывно им заниматься, стоит подхватывать, и только при условии, что он сам этого хочет.

Я ведь не подсказываю разработчикам космических ракет, как их конструировать. Не советую хирургу, в какой руке держать скальпель во время операции. Такое же доверие к профессионалам необходимо в иконописи и, поверьте, последствия нарушения правил могут быть не менее страшными

Как у вас складывается взаимодействие с заказчиками?
Это скорби. Очень тягомотная работа. Людям нужны плоды – здесь и сейчас. Им хочется получить результат в короткие сроки. Они не хотят ждать – в этом основная проблема. Желательно, чтоб работа была сделана быстро и красиво. А так не бывает. И мне это не интересно. Я не хочу делать к сроку.

Каждому стоит заниматься собственным делом, в нём диктовать правила. Я ведь не подсказываю разработчикам космических ракет, как их конструировать. Не советую хирургу, в какой руке держать скальпель во время операции. Такое же доверие к профессионалам необходимо в иконописи, и, поверьте, последствия нарушения правил могут быть не менее страшными. Ведь дело моих рук воздействует и обращается к самому главному и священному для каждого из нас – к душе.

День, два, три – я могу не выходить из комнаты, пока не напишу икону. Махом, на одном дыхании

Какое расписание дня иконописца?
Возьмём лучший день. Завёз ребёнка в школу. Заехал домой, попил чаю – уже 11 часов, пока собрался – уже 12. Ещё надо что-то по дороге куда-то завести, забросить. Я еду в мастерскую. Дома я рисовать не могу. Нет такой возможности – всё отвлекает, невозможно настроиться. Мне не дадут там рисовать. Я еду в свою комнатку (родительская квартира) 3 на 3, именно там я сделал несметное количество работ. Буквально несметное. Приезжаю уставшим, как после работы. Хотя приехал на работу. Я же должен ещё включится в работу, походить, загореться. Я понимаю, что у меня пару часов всего лишь, а дальше надо ехать забирать ребёнка, делать покупки. А мне никуда не хочется ехать. Я ведь только настроился… Вот так и работаем. Вечер – что-то глянул в интернете – уже час ночи. Пора спать. Завтра в семь вставать – ребёнка в школу. Когда я жил сам без семьи – была связь между днями. Я мог ничего не делать, но один день плавно переходил в другой. Утро благое – солнце, внизу, под домом детский садик. Ты слышишь, как кричат дети, разные звуки – я начинаю готовиться к работе, настраиваюсь. Вот я начинаю работать и пошёл. День, два, три – я могу не выходить из комнаты, пока не напишу икону. Махом, на одном дыхании – раз и готово.

Нужно гореть. Если я горю – мне ничего не помеха. Конечно, горение – это страсть. Всё, чем я занимаюсь – это страсть. У меня была такая страсть – реставрировать иконы, возвращать к жизни и продавать. Я мог откладывать текущую работу, если я увлечён, пока не удовлетворю интерес, свою страсть – не успокоюсь. Но страсти уходят.
Один старец мне сказал, когда я ещё думал уйти в монастырь, что у меня не получится – нужно иметь огненную ревность по отношению к монашеству. А у меня её нет. И я его понимаю, у меня такая огненная ревность есть к иконе.
Я настолько увлечён иконой, что мне даже некогда было делать выставки и книги писать, заниматься "пиаром". И это тоже неправильно. Один мой знакомый сказал: излишняя скромность – путь к забвению. Я прислушался и решил выяснить, что про меня пишут в интернете. Посмотрел – мало информации и не той. Не знают меня, не чувствуют. Например, говорят, что я использую синтетические краски. Да не использую я синтетические краски на всех иконах. Вот, зарегистрировался на фейсбуке. Сделал страничку и выставил там свои работы.

Может, была у вас любимая икона?
Иконы как дети. Я не могу одних выгораживать за счёт других. Но, может быть, я люблю писать больше всего Николая Чудотворца.
Когда я сажусь писать, икона уже у меня в голове полностью родилась. Весь рисунок, цветовая гамма, замысел. Настраиваюсь. Щелчок. И понимаю, что это будет вот такая икона, такого размера, гаммы… Не буду делать сильно пробеленной, буду делать тихой, акцент только на одном рисунке… Вот до таких деталей знаю всё.
Кто ваш небесный покровитель?
Александр Невский. Но больше люблю Александра Свирского. Человек один уезжал в Америку и подарил икону прп. Александра Свирского – палех, наверное, сделана манерно, красиво, с тактом. Так красиво предстоял преподобный… Но я продал её, не удержался, и купил штаны.
Что вас ещё завораживает?
Мне нравится всё самое лучшее. Фантастическая мозаика в Софии на втором этаже – это великолепная, состоявшаяся живопись и чудесное ремесло. Росписи Монастыря в Хоре. Я знаю, что надо ориентироваться на лучшее, смотреть на него, впитывать его. Останется хоть что-то, но лучшее.

Я сапожник без сапог. Ничего нет в загашнике. Только две иконы 1991 года

У вас много икон в квартире?
У меня почти нет икон. Я сапожник без сапог. Ничего нет в загашнике. Только две иконы 1991 года. Икона Спаса, которая лопнула на две части и я оставил её себе. И иконочка Богородицы, маленькая. Было много икон старинных – то продал, то друзьям подарил.

Что Вас сильно впечатлило, можете вспомнить?
Был на выставке, посвящённой Сергию Радонежскому. Было свезено столько икон – можно было с ума сойти. У меня были ассоциации со сборкой винограда в школе. После сбора я пришёл домой – а у меня виноградные грозди крутятся в голове. Так и здесь. У меня после выставки крутились иконы. Всё красиво, всё прекрасно, всё люблю. Но особенно меня поразили две иконы – Сергия Радонежского и Никона Радонежского – в живописной манере написаны, как писали в XIX веке, в русской Академии. До сих пор помню выражение лица Никона. Фантастически. Тайная живопись, я её так называю, реалистическое письмо, но с таким отбором – теневые стороны не перегружены, глаза в глубине, игра света, настолько передан объём… Фантастика! Долго не мог забыть. Вот это живопись! Сейчас так никто не пишет. Пересолят, передавят и получатся намётки… Раньше ученики учились. Всё делали с таким тактом.

Такт чувствуется в Ваших иконах.
Я вообще ругаю свои работы. Но, признаюсь, одна мне очень нравится. В Нещерове, под Киевом, в нижнем храме я написал икону Богородицы с младенцем. Младенец прижался к Богородице. У Богородицы глаза скорбные. А младенец… Я когда писал младенца, получал огромное удовольствие. Я на сына своего смотрел, когда он спал, маленький. Я его постоянно укладывал, нянчил его. У меня с сыном сильная связь. Смотрю, он в кроватке лежит на боку, и такая щёчка пухлая, носик такой, лобик гладенький. И я как пошёл… Как на лике Спасителя на Византийских иконах. И я понял, они видели, как было в натуре. У них живые иконы. Они отмечали эту живость. Я взял карандаш, быстро зарисовал. Я ключик искал. Хоп, я поймал – щёчка, носик, лобик, маленький подбородок… Это очень полезно делать зарисовки, это возможность отыскать ключик.
Важно всё сделать на уровне. Нельзя игнорировать шрифты, это тоже часть иконы. Мастер напишет буквы как следует, и они будут поддерживать всю композицию. Буквы – это орнамент.

Можно молиться, как древние христиане молились, без икон. У них их просто не было. Икона – это как вдохновляющий момент

Для чего нужна икона?
Для молитвы. Можно обойтись и без иконы. Всё ж не сошлось на них. Можно молиться, как древние христиане молились, без икон. У них их просто не было. Икона – это вдохновляющий момент, как чётки. Это призыв к молитве. Например, сплели мне сёстры из монастыря чётки, висят они у меня. Глядя на них, приходят мысли (ассоциативный ряд): чётки, история, когда я их держал. Икона вас призывает, возбуждает к молитве. Но вы можете и без неё. Вы же не рассматриваете, какие щёки у Спасителя: у Вас нет чувственных моментов и не должно быть.
Поэтому язык иконы должен раскрыть многие тонкости человеческой души, незатронутые струны. Если подобрал ключики иконописец, или ему было открыто это, то и открыл он чьё-то сердце с помощью такого видения, своего мастерства.

Ему это не принадлежит, иконописцу. Это всё божественное проявление. Но даётся оно открыто, легко – за любовь. Если человек открыт и ревностно к делу относится и бескорыстно – ему всё даётся. Этот закон действует не только в иконописи. Сколько просишь – столько и даётся. Перестал просить – не даётся. Всё просто. Люби, гори и делай.
Вот я с восьмого класса пишу иконы. А влюблён в это до сих пор.
Вы очень искренний человек, это редкость.
Иконы вынуждают быть искренним. Иначе не напишешь.

Направо