Толкин и его читатели

Помню, как мама впервые рассказала мне о Причастии.

Это было на втором курсе университета, когда я ещё не ходил в храм. И случилось это так. Я купил книгу Хамфри Карпентера «Джон Р. Р. Толкин. Биография», где прочитал, что этот великий сказочник самой большой радостью в своей жизни считал Причастие и, если ему не удавалось по каким-то причинам причаститься, он чувствовал себя глубоко несчастным. Меня очень удивило такое отношение любимого писателя к тому, чему я не придавал на тот момент никакого значения. Авторитет Толкина был для меня велик, как и сейчас, а тут он говорит о неизвестном мне  явлении. Я спросил маму, что есть Причастие. И она рассказала. Меня это заинтересовало, хотя до собственного Причастия оставалось ещё время. Это было время некого внутреннего осмысления, внутренней работы.

В другой раз я услышал о Причастии от одного товарища толкиниста по прозвищу Странник. Этот человек снимал отдельную квартиру и постоянно звал к себе в гости своих знакомых, как правило, толкинистов. Его квартира была для многих временным убежищем от различных неприятностей. Он ни на кого не раздражался и за свои деньги кормил множество гостей. Ко всем он выказывал родственные чувства. Однажды Странник рассказал мне, что в детстве родители водили его в храм на Причастие. Этот факт я тотчас соотнёс с его необычной для мира добротой.

Потом была книга Толкина «Властелин колец» в переводе Марии Каменкович и с её подстрочным православным комментарием. Так я впервые столкнулся с глубиной христианской мысли, которая поражала и не могла оставить равнодушным.

Впервые я причастился, кажется, потому, что знакомый  священник спросил, почему я не причащаюсь? И я сказал, что не знал, что мне тоже можно это сделать. И он меня причастил, хотя на мне даже креста тогда не было, потому что я не знал о необходимости его носить.

Священник храма, куда я потом стал ходить и где собиралась городская молодежь, много говорил прихожанам о необходимости частого Причастия. Так, благодаря маме, Толкину, товарищу и священнику, Причастие вошло в мою жизнь и стало естественным её содержанием.

С самого детства я осмыслял себя как православного человека. Однако совсем не знал, что такое Церковь, каков Бог и что у Церкви есть своё необыкновенное осмысление бытия. Мне приходилось самому открывать истину, и когда я пришел, наконец, в церковь, то с радостью заметил, что всё то, как моё сердце истину ощущало, совпало с тем, как её понимает Церковь. Конечно, было такое, до чего я не мог додуматься. Например – идея покаяния ради преображения себя. Помню, как впервые ощутил себя виноватым, и меня это очень удивило.

Когда я учился на втором курсе филологического (а параллельно и культурологического) факультета и участвовал в движении толкинистов, то познакомился с одной компанией молодых людей, ездивших на ролевые игры вместе со мной. Их было трое: все весьма умные и крайне насмешливые. Им доставляло удовольствие смеяться над сказками Толкина, и они использовали свой ум и знания для того, чтобы выставить тот или иной светлый факт сказок или мировой истории в тёмном свете. Они были этакими гностиками, и рядом с ними было холодно, – но мне хотелось иметь друзей… И я общался с ними несколько месяцев, чувствуя в таком общении что-то крайне неправильное, однако я ещё не умел объяснить сам себе, с чем столкнулся…
Тогда я пришел к своей подруге, тоже толкинистке, ценившей эльфийскую красоту и в сказках, и в мире, и спросил её с чувством, когда (так бывает и у не ходящих в храмы людей), спрашивая человека, мы задаём через него вопрос Богу, веря и чувствуя, что ответ – придёт…
–  Что не так? – спросил её я...
– Ты давно писал стихи? – вопросом отвечала она…
–  Вчера, – отвечал я, – но перед этим все эти несколько месяцев, пока я общался с ними, я действительно не писал стихов... Насмешка и красота несовместимы... Я не мог тогда этого понять, потому что не знал, а теперь понимаю… А вчера я ушел от них – и снова написал стих!
Мы больше не говорили с той подругой на эту тему: всё и так было ясно, в той глубине, где на самом деле живут и суть, и слова́…

Высокие книги существуют ещё и для того, чтоб поддерживать наше устремление к свету, к подлинности, к тому, что мы ощущаем верностью своему пути.

Неслучайно именно сказка Толкина вызвала среди критиков и всевозможных искаженных людей такой колоссальный шквал неприязни. Многие стали писать фанфики в стиле «взгляд со стороны чёрных», в которых воспевались и романтизировались злые силы, а добро старались выставить в тёмном свете.

Кто-то из американских читателей замечал по этому поводу, что «все орки в нашем большом мире не любят Толкина»…

Но и, конечно, свет этой книги, свет Неба, укрепляет всякого, кто ищет и любит истину для того, чтобы послужить ей…

Подобным образом понимает это и такой преданный читатель сказок английского профессора, как Борис Гребенщиков. Вот что он пишет:

«Толкин всем своим творчеством как раз описал мир, который мне близок. До Lord of the Rings я воспринимал произведения литературы как интересную, забавную, трогательную, но совершенно постороннюю вещь. А тут я столкнулся с книгой, которая описывает меня самого – не то что описывает, а обо мне напрямую говорит. В Толкине меня потрясло отсутствие ‟декоративности”: там все как есть, как я это понимаю. Вопросы благородства, чести, долга, каких-то отношений стоят так, как они стоят для меня в реальной жизни, поэтому эта книга говорит про тот мир, в котором я живу. А, скажем, формулировки других писателей меня не устраивают: мне они кажутся лживыми, нечестными, неокончательными и трусливыми. Я, кстати, могу этих писателей очень сильно любить, но я с ними не совпадаю.
Я помню, когда я ‟Властелина колец” прочитал, я закрыл последнюю страницу, подождал приблизительно 30 секунд – это было в автобусе, я ехал на задней площадке и стоя читал, – открыл с начала и начал читать по второму разу. Я мало встречал книг – если вообще встречал, – которые обращались бы напрямую ко мне и говорили о мире, который является моим. Судя по количеству поклонников Толкина, наверное, не я один такой».

Сам Толкин замечал, что сказка пишется и рассказывается не для того, чтобы люди могли бежать в неё от проблем реального мира, но чтоб открыть двери в темнице узников повседневности – людей, которые проводят дни в ритме «с понедельника по пятницу, с восьми до пяти – и так до са́мой смерти».

Толкин знал, что сказка – тот невероятный жанр, который открывает мир как великую сказку Господню. А когда Бог через сказку приходит в сердце, мы освобождаемся от оков нечуткости к проницающему бытие Господу, ведущему людей в радость.

Свет сказок – свет Евангелия, потому так утешались и утешаются те читатели «Властелина колец», кто не удовлетворяется банальным общим путём ищущих, как им поудобнее устроиться в жизни.

Вот как вспоминала о своей первой встрече со сказками профессора одна толкинистка по прозвищу Ринн:

«Я многое могла бы написать об истории своей толкинутости. Что-нибудь в духе того, как началось это в 1986 году, когда в районной библиотеке мне попались так называемые ‟глазастые” ‟Хранители” – сокращенное детлитовское издание перевода Муравьева-Кистяковского. И как я не сдавала эту книгу целый год, и как пыталась писать продолжение (кстати, потом оказалось, что многое на удивление совпало).
Нет, Толкин не укладывал меня в ‟психушку”. Он вызволил меня оттуда. Когда меня уложил туда тяжелейший нервный стресс. И ребята из Томского КЛФ принесли мне ‟Две башни” в так называемом ‟безымянном” переводе (да-да, это тот, где ‟Через Рохан, по болотам и полям...”), отпечатанный на советском принтере. И все. Вокруг меня не было вялых от лекарств больных, озлобленных санитаров и подозрительных врачей. Была поляна в лесу под Амон-Хеном, а на поляне умирал Боромир... В реальном мире был январь 1990 года. Две недели спустя я выписалась из больницы, и мне дали почитать ‟Возвращение короля” в том же переводе и оформлении...».

Я вспоминаю, как после тех первых толкинистких чтений и игр девяностых годов ещё долго хотелось быть светлым рыцарем.

Но если человек воспринимает книгу, даже такую высокую, как цель, итог, то и книга становится идолом, а сердце увядает. Клайв Льюис писал, что «Блаженство не в книге, не в музыке – оно только виднеется сквозь музыку и книгу, как весть из дальней страны».

Сказка освобождает, когда через неё человек устремляется к Тому, Кого он, читатель, ощутил сквозь текст. Иначе не только сказка, но и всё – от супружества до любимого труда – становится тюрьмой. Ведь в жизни имеет смысл только то, что смотрит на Бога, и бессмысленно всё, что от Него отвернётся…

Ольга Мареичева писала по этому поводу о толкинистах: «Правда, Толкин слишком глубок для примитивных игрушек, но в массовом сознании само собой происходит опрощение. Христианские мотивы тщательно не замечаются. Ну, об этом даже говорить неудобно: тусовочное свободомыслие имеет строго ограниченные рамки: необходимо симпатизировать язычеству и, может быть, буддизму, а христианство приемлемо только как разновидность ‟светлого” убеждения, отредактированное и смягченное».

Урсула Ле Гуин отмечает: «Мы читаем книги, чтобы узнать, кто мы такие».

Но не всякая книга на это способна, а лишь та, в которой звучит настоящая мудрость, та, которая открывает нам нас самих, приводит нас к нам, какими мы задуманы и для чего приведены в жизнь.

И, конечно, человеку требуется ещё и мужество, чтоб, когда он слышит обращение к совести, к своей глубине (а Бог всегда обращается к человеку вопросами,  в том числе и через высокие книги), пойти, решиться к перемене и захотеть иного, без чего никто не может быть счастлив, даже если он найдёт пещеру Аладдина или клад Нибелунгов.

Не может просто потому, что было бы безумным искать истину, чтобы просто поздороваться с ней и пойти дальше. Нет, истину ищут лишь затем, чтобы восхититься ею, чтобы послужить ей…

Артём Перлик

Теги

Опубликовано: Wed, 02/09/2020 - 20:11

Статистика

Всего просмотров 1,380

Автор(ы) материала

Социальные комментарии Cackle