Нобелевский лауреат, переживший две мировые войны, о том, как обрести путь к царству духа. В год 145-летия со дня рождения немецко-швейцарского писателя, «провестника и осмыслителя всеевропейского кризиса».

Один из древнегреческих мудрецов Периандр, задаваясь вопросом, что является самым великим, отвечал: здравый смысл. И хоть высказана эта мысль в VI веке до Рождества Христова, она крайне актуальна и в свете бытия немецко-швейцарского писателя XX века, о котором речь пойдет в данном опусе, и в контексте трагедийной смуты-прорехи нынешней, так как все эпохи неизбежно увенчиваются универсальным высокозарядным библейским пророчеством: «Ибо будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням» (2 Тим. 4:3).

Перечитывая прозу Германа Гессе, наслаждаешься многоплановыми философскими интерпретациями автором таких важнейших вопросов, как природа самоопределения личности, творчество и дух, цивилизация и обесчеловечивание, культура и бытие. Творения писателя с характерным изумительным стилем пронизаны метафорикой бисера, ясностью одновременно архаичной и надмерно злободневной мысли и её минорным течением, симфонией интеллектуальной игры-метатеории постулатов христианства, гностицизма, восточных философий, психоанализа.

Погружаясь в письма, эссе, публицистические статьи мыслителя, занявшего с 1914 г. антивоенную позицию и пережившего две мировые войны, умиляешься созвучию мировосприятия, основанного на возделывании «царства духа», поражаешься цикличности истории-надзирательницы, так жестко и справедливо наказывающей за неусвоенные уроки. И теперь, спустя сто лет после Первой мировой, будто оживают слова, произнесенные Гессе еще до прихода Гитлера к власти, и «две трети соотечественников читают газеты… читают каждое утро и каждый вечер эти слова, людей каждый день обрабатывают, поучают, подстрекают, делают недовольными и злыми, а цель и конец всего этого – снова война, следующая, надвигающаяся война». А далее логичные последствия: «народы вконец рассорились друг с другом, и каждый день неисчислимое множество людей мучается и гибнет в жестоких сражениях». Случайные совпадения? Наблюдая пагубное смятение мысли и стремительное крушение нравственных устоев в связи с иллюзорными социально-интеллектуальными запросами мира, «одинаково лживого как в своих противоречиях, так и в своей упорядоченности», Гессе приходит к выводу о несостоятельности идеалов немецкого национализма. «Я считаю себя патриотом, – напишет он, – но прежде всего я человек, и, когда одно не совпадает с другим, я всегда встаю на сторону человека».

Автор-«интеллектуальный художник», называя себе «отшельником», «рыцарем души», благодаря исповедальному слову сюрреально-герметичным письмом создавал «биографию души», в которой рельефно просматривается лествица формирования его личности: «Я не учитель и не вождь, я исповедник, я стремлюсь и ищу и людям могу дать лишь по возможности правдивую исповедь обо всем том, что случилось и что стало существенным в моей жизни». Проницательно ощущая кризис культуры общества в «фейлетонную эпоху», или «эпоху духовного упадка», страстно поглощая книги, рецензируя их (при жизни написал более 3000 обзоров), Гессе отмечал: «…Мне пришлось пристально вглядеться в нашу немецкую духовную культуру, в наш теперешний язык, в наши газеты, школы, в нашу литературу, – всё оказалось по большей части лживо, внутренне пусто, включая и меня самого и все мое сочинительство, хотя писал я с благими намерениями».

Вслед за автором, призывающим спасать культуру, пацифистом, «трусом и предателем Отечества», как его метила пресса, созерцая нынешний канселинг, пропитанный отнюдь не гуманистическими соображениями и задачами духовного становления личности, задаешь те же остро актуальные вопросы: «Пристало ли нам усугублять то, что и без того худо, к лицу ли нам умножать уродливое и достойное сожаления? Выиграет что-нибудь Германия, запретив у себя распространение английских и французских книг? Станет ли мир хоть чуточку лучше, если французский писатель начнет осыпать противника площадной бранью и разжигать в войсках звериную ярость? Все эти проявления ненависти – от нагло распространяемых слухов до подстрекательских статеек, от бойкота “враждебногоˮ искусства до хулы и поношений в адрес целых народов – основываются на скудоумии, на лености мысли, которую легко простить солдату на фронте, но которая не к лицу рассудительному рабочему или труженику на ниве искусства» («Друзья, не надо этих звуков!»). Писатель без диалектического миндальничества, теплохладности высказал однозначное «нет» лжи как орудию войны, взывая в первую очередь к профессионалам на поприще культуры – отступникам от идеалов во имя политической повестки.

Гессе, «провозвестник и осмыслитель всеевропейского кризиса» (С. Аверинцев), убегая от эмпирической действительности, восходил на поле брани с новыми идеологиями с их скептицизмом и недальновидностью, соблазном дешевого успеха, реабилитировал вечные ценности, страдавшие от жесткой духовной инфляции. Это, безусловно, приводило к созданию особой поэтики символического плана, исполненного бытийного смысла, и дало основания исследователям его творчества полагать, что аполитизм автора в качестве обвинителя и критика эпохи – определенно маркированная духовность, религиозная форма осмысления мира. Автор, европеец, практиковавший западные добродетели – «нетерпеливость, вожделение, неуемное любопытство», являлся активным борцом за души человеческие, упорно отстаивал гуманистический вектор развития общества.

Утрата души – характерная для гессовского мировоззрения метафора, детализирующая антиномии материального и духовного: «у людей мало или даже совсем нет души, кажется, они целиком состоят из организованного желания, из разума, намерения, плана. Они потеряли свою душу в мире денег, машин, недоверия. Им надо снова обрести её, и они заболеют и будут мучиться, если не выполнят эту задачу» («Про душу»). Вот почему собственную жизнь с её динамикой и статикой Гессе воспринимает скорее в святоотеческом понимании – как борьбу: «Целостность моей жизни и творчества не предстала бы возможному наблюдателю как гармония, скорее как непрерывная борьба и непрерывное, хотя и не лишенное веры, страдание».

Показательны, согласно Гессе, черты, объединяющие славянский и немецкий тип: склонность к мечтательности и мировой скорби. Впрочем, уверен мыслитель, хотя славянскому и недостает веры в мечту, дело и, главное, в самого себя, европейцы должны прислушиваться к «потаенной, внутренней» России, которая в «духе Достоевского» представляет собой смесь противоречий «хаоса»: добра и зла, пороков и добродетелей, пленивших западный мир и уничтожающих его. Не случайно Гессе считал, что произведения Достоевского следует читать в состоянии безнадежности, когда «страдание достигло предела».

Диапазон идеи об отдалении русского человека от самого себя тесно связан с авторским пониманием Бога как вездесущей инстанции, ведь, по мнению Гессе, Он присутствует в судьбе каждого настолько, насколько в природе. И довольно трудно понять это, потому что человек всё более удаляется не только от природы, но и от самого себя.

Отмечая влияние на формирование своего мировоззрения именно христианства, Гессе выражает мысль о том, что люди приходят к Богу разными путями, что его личный был исполнен «многих ошибок и горьких страданий». Писатель считал христианский дух отчего дома одним из главных мощных влияний на его жизнь, а христианское благоговение перед каждой душой «самым лучшим и самым святым в христианстве».

Неудивительно, что судьба Гессе, обусловленная «духовной перспективой», складывалась крайне тяжело из-за неприятия его друзьями, коллегами, обществом в целом: «Когда новое перерождение начало проступать в моих книгах и в моей жизни, многие из моих друзей покачали головой. Другие просто бросили меня». Автор болезненно реагировал на упреки о том, что его книги потеряли «красоту и гармонию». В частности, новую эстетику слова он аргументировал сквозь призму изменения прежде всего мировоззренческого: «Преобладающая часть того, что я увидел, спускаясь по кругам ада в себе самом, была фальшью и подделкой без всякой ценности… Свою задачу, или, лучше сказать, свой путь к спасению, я видел теперь не в сфере лирики, или философии, или еще какой-нибудь подобной специальной области, но единственно в том, чтобы дать немногому действительно живому и сильному во мне пережить свою жизнь до конца, единственно в безоговорочной верности тому, что я еще ощущал в себе живущим. Это была жизнь – это был Бог».

Автор обозначает свой путь «узким путем через пустыню», что непременно порождает параллели с евангельскими «тесны́ми вратами и узким путем, ведущими в жизнь» (Мф. 7:14) и образом Моисея, которого Бог водил по пустыне 40 лет. Примечательно, что писатель считает такой кульминационный виток характерным для каждого, кто «проснулся для истинного самосознания»: «Я всецело погрузился в себя самого и в свою судьбу, хотя порой не без ощущения, что дело идет о человеческой участи вообще. Всю войну, всю похоть человекоубийства, всё легкомыслие, всю грубую тягу к удовольствиям, всю трусость мира я находил сполна и в себе самом», – так трактуя сентенцию о том, что мир нужно менять начиная с самого себя, собственного перерождения, апеллируя к библейской максиме «Царствие Божие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:21). Избегая борьбы внешней и отдаваясь борьбе внутренней, Гессе становится на путь страдальца, который «обрел понятие “терпениеˮ, смысл которого вовсе не только негативный, обрел понятие “добродетельˮ, которое всегда однозначно – от Конфуция до Сократа и христианства».

Определяя суть своей биографии, он называет свою жизнь пройденной «под знаком тоски по волшебству», и констатирует, что постепенно удалялся от внешнего мира, находящегося под знаком хаоса, проникал внутрь себя. Такая трансформация сопровождалась, по писателю, двумя «перерождениями»: решением стать поэтом и расхождением во мнении с обществом по поводу войны, в то же время приобретала четкие признаки христианской цели – преображения: «мне расхотелось преображать предметы и захотелось преобразить себя». Следующей логической ступенькой Гессе считал подражание своему примеру и перерождение общества. Автор «Писем по кругу», размышляя о заблудшем человечестве, буквально трактует христианскую идею очищения посредством страдания и покаяния: «Между тем у меня все еще оставалась тайная надежда, что со временем и мой народ – пусть не как целое, но в лице очень многих мыслящих и ответственных своих представителей – подвергнет себя такому же испытанию и на место жалоб и проклятий по адресу злой войны, злого неприятеля и злой революции в тысячах сердец станет вопрос: в чем делю вину я сам и как мне снова стать невинным? Ибо невинным всегда можно стать снова, если познать свою боль и свою вину и перестрадать их до конца, вместо того чтобы винить во всем других».

Гессе, ставя любовь к человечеству выше любви к Германии, остро ощущал дефицит духовности, без которой, по его мнению, человек прокладывает свой путь к забвению и самоуничтожению. «Сегодня самое время, – уверял автор, – напомнить о духовности и призвать к чувству справедливости и меры, к порядочности и человеколюбию, в этой духовности заключенных». Показательно, что войну, с которой, по мнению Д. Затонского, так или иначе связано творчество почти всех западноевропейских писателей начала XX в., Гессе именовал «потасовкой из-за мнимых ценностей» и во время её протекания был крайне озабочен деградацией духовности, отмечая, что в атмосфере ужасной бойни его, прежде всего, беспокоит апогей немыслимой жестокости, которая взращивает презрение к общепризнанным принципам духовной жизни.

Наталья Сквира