Телефон

Рассказ.

На Святках случилась такая история.

В пыльной дачной кладовке, где хранились шашлычные шампура, я затронул коробку, из которой со звоном вдруг слетел телефон. Этот старый «телефонный аппарат», как называли его в моём далеком детстве, покоился на полке, где складировалось «ненужное барахло», привезенное из города и утерявшее своё назначение.

Старые детские игрушки, коньки «гаги», бадминтонные ракетки, потертое старое кимоно каратэ, исцарапанная шахматная доска, деревянные лыжи, швейная машинка «Зингер» и послевоенная  печатная машинка «Эрика», некогда купленная за сто советских рублей на базарной «толкучке», давно прочитанные потрепанные детские книги и прочие отжившие атрибуты конца ХХ века, с которыми попросту было жалко расставаться. Вот и покоится эта «рухлядь» на полках дачной кладовой.

Телефон жалобно звякнул, перевернувшись вверх дном, трубка с пружинообразным мягким проводом отлетела в сторону, и мне показалось, будто из нее донеслось краткое пиканье, означавшее конец разговора.

Я поднял это давно забытое средство связи, отер ладонью пыль, взял в руку тяжелую гладкую трубку и приложил к уху. Трубка молчала…

34–13–60, кажется… Да, точно! Это телефон Сани Петрова, умершего пять лет тому назад… Полвека прошло, а номер телефона друга-одноклассника всплыл откуда-то из глубины детской памяти!

И я непроизвольно стал набирать забытые цифры… 

Номерной диск тихо крякнул, послушно последовав за моим пальцем. Трубка молчала…

Я положил ее на хромированные блестящие кнопки, трубка послушно улеглась на своё место, и телефон снова отозвался тихим, как мне показалось, благодарным звоном. Будто хотел сказать: «Спасибо, что ты меня не забыл…»

Не забыл. Как же забыть! Когда телефонную линию провели к нам, в коммуналку старинного дореволюционного дома на Жилянской, 34, где наша семья из шести человек ютилась в полутора комнатах, – полкомнаты были без окон, другая половина досталась соседям, в квартире ощущался настоящий праздник. Телефон установили в общем коридоре. И пользовалась им в основном наша большая семья: мои тогда молодые родители, иногда бабушка и мы, дети – старший брат, младшая сестра и я.

Нашими соседями по коммуналке была тихая пара пенсионеров – Юлия Григорьевна и Антон Иванович. Антон Иванович еще где-то работал, а Юлия Григорьевна всегда была дома. По вечерам Антон Иванович читал вслух какие-то литературные романы, так они проводили время. Летом старички уезжали на дачу, и квартира почти полностью предоставлялась нам.

Другой соседкой была одинокая медицинская сестра-фронтовичка Тамара Давидовна Сухая. Она соответствовала своей фамилии: худощавая, подтянутая, со следами оспы на смуглом лице и черными, как буравчики, глазами, всегда чем-то недовольными и злыми. К тому же невзлюбившая нашу молодую мать, очевидно, за ее красоту, веселый нрав и семейное счастье, которое застило Тамаре Давидовне глаза и светилось завистью на фоне её женского одиночества. Но мы, дети, мало обращали внимание на настроение Тамары Давидовны и всегда усердно желали ей доброго утра.

Наш четырехэтажный старинный дом из царского желтого кирпича, квартирами с дубовыми паркетными полами и изразцовыми печами, лепными четырёхметровыми потолками, где на Новый год устанавливалась огромная волшебная ёлка, с двумя лестницами – парадной, с мраморными ступенями, коваными перилами, и грязной черной, никогда не прибранной, где обитали кошки и мусорные вёдра, был, наконец, телефонизирован. А это значило, что можно было звонить своим друзьям соседям и спрашивать, выйдут ли они во двор, потом у одноклассников уточнять домашнее задание. Можно было позвонить в справочное театра и спросить название премьеры. Этим занималась мама.

На Новый год наш коридорный телефон не отдыхал. Звонили родственники и друзья, звонил сын наших соседей-пенсионеров, декан геологического факультета госуниверситета. Затем позвонил какой-то выпивший солдат Федя, некогда раненный под Ржевском, и попросил к телефону «сестричкуТамарку, которая спасла ему жизнь»…

Во дворе стояли снеговики, вылепленные младшим поколением двора, и соседи в нашем парадном ходили друг ко другу в гости. Такое было коммунальное новогоднее торжество. 

Но праздники кончались. Наступали будни. Не всегда приятные. Иногда тяжёлые. Вызывали по телефону скорую Юлии Григорьевне, у которой случались сердечные приступы. Юлия Григорьевна была ленинградкой, пережила блокаду и все военные годы проработала в подземном питерском метро. А ее муж, Антон Иванович, кадровый офицер, после войны увёз жену в столицу Украины, где родился и вырос.

Вообще, детство наше, уроженцев средины 1950-х, все было проникнуто послевоенной тематикой. На улицах встречались безногие фронтовики, передвигающиеся по земле на дощатых крошечных сидениях, с приделанными к ним колёсиками из подшипников, и отталкивающиеся от земли при помощи деревянных дощечек с ручками, схожими со строительными мастерками, которыми затирают свежие отштукатуренные стены. А на стенах домов еще сохранялись кое-где надписи с жирными стрелками: «БОМБОУБЕЖИЩЕ».

Я всё взирал на наш древний безмолвный телефон, а картины дворового детства калейдоскопом всплывали одна за другой.

…Лето. Вот во дворе собираются ребята, распределяются игры. Звенит резиновый мяч, звонко ударяясь об асфальт у пожарной лестницы, свисающей с крыши соседней пятиэтажки. Нижний лестничный пролёт служит баскетбольной корзиной, а площадка у сараев – футбольным полем. Мы, маленькие жители коммуналок, знали практически все о каждом из жильцов: кто и где работает, как живет, где учится.

На четвёртом этаже жил Жора-саксофонист, и летом из открытого окна доносились саксофонические рулады. Было модно в то время выставлять проигрыватели на подоконники и делиться с соседями музыкальными хитами, записанными на магнитофонные ленты или производимые от играющих дефицитных грампластинок. Двор наполнялся музыкальной какофонией, которая ассоциировалось у нас, малолеток, с настоящим жизненным счастьем.

Вот и друг мой, сосед по площадке, Осик Штейнберг, лучше всех гонявший в футбол, державший мяч на ноге по сто и более ударов, не опуская его при этом на землю, уехал с семьей лет через 15 в вожделенные Штаты. Я тогда набирал его номер по телефону и спрашивал: «Играем?» «Играем. Двадцать минут, закончу математику и выхожу».

Через год или два отец провёл параллельный телефон в нашу комнату. И рано утром, когда ещё все спали, телефонные, похожие на трамвайные, звонки звали моего отца куда-то на загородную стройку, где он работал главным механиком и уносился из нашего уютного двора на своем мягко рычащем, как добрый лев, мотоцикле «К-34»…

Иногда в воскресные дни отец играл в шахматы по телефону с каким-то другом Севкой и занимал аппарат по полутора часу кряду. Соседка Тамара Давидовна тогда начинала неистово лупить в стену, требуя «освободить линию».

И вспомнились вдруг заплаканное лицо матери, повисшая тревога в доме: отец пропал неизвестно куда, и три дня о нем ничего не было известно. Мама дрожащим голосом задавала вопросы по телефону больничным дежурным, называя фамилию и отчество отца. На третий день она звонила в киевские морги. А потом отец отозвался по телефону. И мать, бледная, похудевшая и радостная, прижимала трубку к уху. Случилась  авария где-то далеко за городом, штормовой ветер крушил всё вокруг, упал подъемный кран, связь была оборвана, позвонить было неоткуда…

А наутро снова звонили ребята со двора: «Едешь на пляж?» «Еду!..»

Выбегали из парадных лестниц братья Витька и Женька Погодины, мой сосед и друг Осик, Толик по кличке Боцман, другой Толя – Бережной, по кличке Берег, Наташка, и Валька, и Алла, в которую почти все мальчишки были влюблены…Мы, её дворовые поклонники, пророчили красавице карьеру актрисы. Но Алла умерла от алкоголя в 34 года.

А Толик Боцман пропал в колониях строгого режима, куда угодил за воровство. Витя и Женя Погодины стали высококвалифицированными гравировщиками завода «Арсенал», а Толик Бережной погиб в Афганистане…

Когда зацветали абрикосы, а за ними на внутренних дворах вишни и яблони, а  затем каштаны и акации, наш двор наполнялся пением птиц. Прибегая домой со школы, спрашивал у бабушки: «Кто звонил?!»

Вскоре сосед и лучший друг Осик сказал по секрету: «Не говори никому. Мои тётя и дядя уезжают в Израиль. Но я никогда отсюда не уеду!» Однако он уехал.

Потом, уже через несколько десятков лет, я пришел в наш старый двор, который показался таким маленьким и совсем неуютным, совсем заброшенным. Рядом громоздилась какая-то высотка.

На «втором» и «третьем» дворах, куда мы попадали через домовые арки, уже не было старых вишен и яблонь и некрашеных покосившихся сараев. Какие-то адвокатские фирмы, конторы и офисы, бетонные пристройки. Наш старый двор был пуст.

Старое парадное нашего дореволюционного дома было заперто кодовым замком, но на подоконнике Наташки Тихоновой, жившей на первом этаже, примыкавшем к нашему соседнему дому, цвела все та же герань. Дверной звонок  Наташи под номером 10 не откликался. С грустью покинул наш старый двор.

***

Далекое прошлое, как калейдоскоп, пронеслось пред глазами. Я почему-то все держал в руках наш старый тяжелый телефон. Ах, если бы можно было позвонить туда!.. В то далекое прошлое! Предупредить Толю Боцмана, чтоб не воровал, ведь не пошёл бы за это по тюрьмам. И красавицу Аллу, чтобы не пила. И Толю Бережного, чтоб надел каску под обстрелом душманов. Да и лучшего друга Осика, чтоб не уезжал в эту дурацкую Америку… « Ведь здесь и только здесь наше счастье», – так говорил  Осик по телефону уже после армейской службы, приглашая на свадьбу. Потом я искал Иосифа Борисовича в сети Интернет и через одноклассников, эмигрировавших вместе с ним, в эту самую далёкую Америку… Не нашёл.

И вдруг на память пришла разгадка. Да и не разгадка вовсе, а какая-то совсем простая мысль.
Святой Паисий Святогорец, служивший в военное время радистом, говорил как-то: «Настройте вашу духовную рацию на нужную волну».  И я попробовал её настроить.

И помолился в этот рождественский святочный день о всех друзьях моего детства. Живых или умерших – Бог знает. У Него все живы.

Диакон Сергий Герук

Теги

Теги: 

Социальные комментарии Cackle