Митрополит Вениамин (Федченков): Почему вы все же верите?
Представляем нашему читателю отрывок из книги святителя Вениамина (Федченкова) «Беседы в Вагоне».
Вторая беседа
Предисловие
На другой день имели мы вторую беседу. Напомню ее заглавие: «Почему вы (то есть я), будучи интеллигентным, все же верите?». На эту тему мы еще беседовали два часа.
Конечно, я не могу теперь точно воспроизвести и эту беседу, но это и не важно. Важно ответить сейчас на этот вопрос. Собственно он — не такой уж и важный: от того или иного решения его почти никогда не было перехода в ту или иную сторону. Но не бесполезно нам, верующим, иметь в запасе ответ и на него, чтобы, в случае нужды, не растеряться. А может быть, кому-нибудь из нас это и облегчит путь веры: сбросит камень с пути.
Дело — не в интеллигентности
Я. — И этот вопрос тоже представляется для меня не важным, как это кажется вам.
Вам интеллектуальность представляется высшим судьей истины, а для меня — совершенно нет, как увидим. Что это действительно так, легко видеть: я не помню в истории веры случаев, чтобы противники приходили к тому или иному решению в зависимости от интеллектуального объяснения веры или неверия. Может быть, вы знаете?
С. — Знаем, — храбро ответил физик.
Я. — Например?
С. — Вот, хотя бы миллионы современных людей сделались из прежних верующих безбожниками: к этому привлекла их наука, интеллектуальное движение, интеллектуальные вожди и писатели. Ленин, Маркс, Энгельс, Сталин и другие, можно сказать, перевернули мышление целой эпохи.
Я. — Об этом я иного мнения: тут не интеллект действовал, а больше настроение сердца, — а отчасти и недостаточность именно интеллекта.
С. — Как так?
Я. — Вот подождите: я к этому и веду.
Не обращали ли вы внимания на тот, например, факт, что два одинаково развитых умственно человека, или два невежественных, совершенно различно относятся к этому вопросу веры или неверия?
С. — Бывало. Но тут, в конце концов, нужно искать недостаточность интеллекта.
Я. — Вы думаете? А вот, например, как вы смотрите на Льва Толстого и Горькою: они оба интеллигенты?
С. — Конечно!
Я. — А не думаете ли вы, что Толстой был более интеллигентный, чем Горький?
С. — Гм-м. Пожалуй.
Я. — А ведь он мучился религиозным вопросом до самой смерти. Вы это знаете?
С. — Но он искал именно интеллектуального исхода.
Я. — Совершенно верно. Но именно в этом-то и было его несчастье и даже — недомыслие. Позвольте мне рассказать одну их встречу, записанную Горьким. Дело происходило в Ялте. Толстой ехал верхом. Около стремени шел Горький. Он говорит Толстому: «Я получил письмо, что в Ялту приезжает В. Г. Короленко». Толстой, тряхнув бородой, неожиданно спрашивает: «А он верует в Бога?!» — «Не знаю», — отвечает Горький. «Главного-то и не знаете! — говорит Толстой. — Он верует, да только боится атеистов. И Андреев ваш тоже верует, но тоже боится… И ему Бог страшен!»
Дальше идет разговор о Боге, о душе, об уме в вере, — и прочем. Этого вы не читали?
С. — Нет, — честно ответил физик.
Я. — А знаете ли, как на вопрос о вере ответил А. П. Чехов?
С. — Нет, не знаю.
Я. — Его однажды спросили: как он смотрит на веру? Он безнадежно сказал: если тут сам Лев Николаевич сломал себе шею, где уж нам решать такие вопросы?! Кстати, вы, вероятно, замечали в его рассказах, что он нигде не говорит против веры! Скорее, относится к храмам, духовенству, верующим с симпатией: в рассказе «Архиерей» о пасхальной службе, об акафисте, в котором одного монаха умиляло слово «благосеннолиственное». Правда?
С. — Да, пожалуй. Но то было такое время тогда.
Я. — Нет, я с вами не согласен. Ведь Горький жил в то же время?
Совопросники промолчали.
Я. — А если так, то дело — не в интеллекте, а в чем-то другом. Об этом скажу далее. А сейчас хочу рассказать случай про двух евреев. Ко мне в Крыму пришел один еврей, юрист петербургский, лет 45—50. Он просил разрешения на Крещение. Я стал его расспрашивать, читал ли он Евангелие, как он понимает христианство и тому подобное. Оказалось, что его познания весьма слабы и неправильны. И потому я ему отказал. Но поинтересовался узнать, каким образом он пришел к решению переменить веру? Еврей откровенно сказал буквально следующее (ручаюсь за верность):
— Видите, я был юристом в Петрограде. Началась революция. И в ней ноги и руки хотя и были латышские и китайские, но голова-то была еврейская (так точно он и сказал. — М. В.). Я решил сделаться христианином, — уйти от них.
— Но почему вы выбрали такое смутное время?
— Я, знаете, купил себе пароход и торговал углем. В этот раз ехал из Сухума в Одессу через Севастополь. Но Одессу уже взяли большевики. И я застрял здесь на две недели. Вот и решил свободное время использовать для Крещения.
Мы расстались.
В это же, приблизительно, время пришел ко мне другой еврей, студент Санкт-Петербургского Политехнического института. Лет 25—26. Он тоже просил разрешения креститься: тогда был такой закон церковный, что евреи должны были испрашивать этого разрешения у епископа. Я стал задавать ему разные вопросы. Он на них отвечал спокойно, сознательно и прекрасно. Тогда я задал ему последний вопрос:
— А вас не смущает то, что в вере есть тайны? И говорят, что они противоречат обычным законам мышления?
Он спокойно ответил:
— Нет, не смущает!
— Почему же? Ведь вы — интеллигентный сознательный человек.
— Потому-то и не смущает. Если я уверовал в иной мир, то само собой понятно, что там должны быть тайны для этого нашего ума и должны быть иные законы, а если бы они были те же, что и здесь, то это не был бы «иной» мир!
Признаюсь: я никогда, даже в духовных школах, такого обстоятельного, разумного ответа не слышал. И, вполне удовлетворившись, с радостью разрешил ему переход. А его объяснение запомнил на всю жизнь.
Вот вам два еврея. И скажу: второй без сомнения был более умным, чем первый, — с чем согласитесь и вы. И однако же это не помешало ему переменить свою веру: а это — далеко не легко интеллигентному человеку. У первого — понятнее: практичные соображения. А второй сознательно делал это: это труднее.
Святитель Вениамин (Федченков)
Но вернемся к поставленному вопросу. Из этих примеров видно, что не в одном интеллекте дело; даже, может быть, наоборот: логика ума помогла студенту. А Толстому нужно было решить этот «главный» вопрос по разным причинам: и сердцу дать удовлетворение, и ум облегчить, и для практической жизни найти исход. Неверие не удовлетворяло его! А интеллектуально он, конечно, был крупнее Горького, но, — как это ни странно! — поверхностнее студента. А почему именно так, скажу далее, — по моему опыту и интеллигентности. Но мне предварительно хочется выяснить еще один вопрос, если вы позволите.
С. — Пожалуйста!
Я. — Я наблюдал в жизни не раз, что если человек сам не пережил чего-нибудь, то убеждение или мнение другого кажется ему просто невероятным. Приведу примеры. Один довольно уже пожилой священник, сам сомневавшийся, не мог воспринять, что другой искренно этому верит; а сознаться в своем сомнении не хочет, опасается, стыдится… Это я видел.
Другой пример. Тоже священнику, но молодому (из католиков, принявшему Православие), казалось немыслимым допустить некоторые факты из Евангелия. И он однажды, — правда, не совсем в трезвом виде, — сказал, будто 80 процентов священников думают так же, как и он.
Конечно, это совершенно неверно. Но ему искренно казалось, что дело обстоит так, как ему и думалось. И напрасно было бы переубеждать его тогда… После он ушел; куда, не знаю: в полное ли безбожие или в частичное неверие. Но вопрос собственно в том, что если сам не пережил чего, то оно кажется вообще невероятным. Я это говорю для того, что и вам кажется невероятной наша вера. Вы стоите перед ней заранее с сомнением, да и это еще в лучшем случае; а другие (таких немало, сами знаете!) думают, что нами руководят самые грубые земные цели: деньги, материальная жизнь и тому подобное. И об этом писали в газетах; теперь — меньше.
Но ведь это даже неуважение к человеку!
С подобным сомнением можно бы говорить и о неверующих. Но как знаете, мы так не относимся к вам: предубеждение, заблуждение, недостаточное знание о вере, — иногда и практические побуждения, — но мы не думаем, что неверующие — обманщики и лжецы. Поэтому прошу и вас относиться к нам подобным же образом. Согласны?
С. — Конечно.
Я. — А это нужно вот для чего: тогда вы будете серьезнее относиться к нашей беседе. Ведь, иначе бы и разговаривать не стоило. И примеры нас не убедили бы: прошли, как говорится, «мимо ушей».
А примеров веры среди интеллигентных людей — немало. Да, собственно, если бы их было и мало, — это решительно не имеет значения: один-два, — и того бы было достаточно. Ведь вы же сами знаете: не в количестве дело!
Вот я и возьму несколько примеров такой веры.
Примеры образованных верующих
Я. — Собственно для нас, верующих, не важно, простые ли или интеллигентные верующие у нас, ибо то или другое состояние их решительно не имеет никакого существенного значения для самой веры. Всё равно для нее разум совершенно бессилен: он и не помогает, и не вредит ей. Нам важно духовное настроение, которое действительно или может содействовать, или же препятствовать вере; но тут действует собственно не интеллигентность, а соответствующее благочестивое направление. Это вскроется мною дальше.
Основа веры — совсем другая. И простой верующий никогда не спросит: ученый ли ты или нет.
Даже, если угодно, образованность более опасна, чем полезна. Но не потому, что она по существу вредит вере, а потому, что делает человека гордым и самонадеянным; вот это действительно препятствует вере… Опасно еще и потому, что пытливый ум постоянно ставит разные вопросы и беспокоит нас: а почему это так, а не иначе? чем объяснить то или другое? и так далее. Это и беспокоит интеллигентного человека, и в сторону обратную.
С. — Но интеллигентному человеку наука говорит о многом совсем иначе, чем религия.
Я. — Например?
С. — Ну, — что Бога нет, что это — легенда, которая в лучшем случае утешает слабого человека; что мир никем не сотворен, а вечен; что троичность совершенно непримирима с единством; что таинства — это выдумка и невозможность; что религия даже вредна государству, уже потому, что учит нас смирению, а государству нужна уверенность революционная; что Христос — не историческая личность, а легендарная, и так далее, и так далее.
Я. — Да, вопросов много. Но на иные ответить так можно, что это — не наука, не интеллект наш утверждает, а мы, вопреки ему, говорим; на другие недоумения вера имеет свои объяснения; третьи, например, о легендарности Христа Господа, совершенно неисторичны, а потому и неразумны; иные — спорны; иные просто незначительны и неинтересны и так далее. О них можно бы долго говорить.
Но вот что я скажу по собственному опыту: многое из перечисленного вами мне совершенно даже неинтересно. Например, хоть бы вопрос о творении мира; мне совершенно неважно: сотворен ли он в шесть дней или — в шесть тысяч и так далее. Мне важно иное. Что именно, этому наука не поможет. Ведь целью Библии является совсем не геология, космология, антропология, зоология, биология и прочие науки, а падение и спасение человечества.
А тут уже наука бессильна. Поэтому, да и по другой причине, я не буду останавливаться: иначе бы наша беседа растянулась на несколько дней.
Да ведь и поставленный мною и вас интересующий вопрос — иной: есть ли среди верующих интеллигентные люди? Вот о нем и поговорим.
Конечно, среди первохристиан были больше простецы (см.: 1 Кор. 1:25-31); и апостолы, как известно, были из рыбаков (см.: Мф. 4:18). Но это-то именно и хорошо было — они были неученые, но мудрее: ученых посрамили.
Но были и ученые. Вы, вероятно, не знаете, что среди них был и Афинагор, ректор университета, и Иустин Философ, и Климент Александрийский, и — знаменитый по учености — ученейший Ориген… И славная троица каппадокийцев: Василий Великий, Иоанн Златоустый, Григорий Богослов; от них дошли творения до наших дней. У Златоуста доселе сохранилось двенадцать томов, по тысяче страниц! Афанасий Великий, архиепископ Александрийский (четыре тома). Кирилл, тоже Александрийский; святой Иоанн Дамаскин, бросивший должность высокую («премьер-министра») при калифе (правителе арабском в Сирии) и заменивший ее монашеством в монастыре святого Саввы (около Иерусалима, принадлежавшего тогда арабам). И Максим Философ Исповедник. И патриарх Софроний Иерусалимский. И патриарх Фотий, ученейший человек; он, между прочим, писал «Библиотеку», в коей записывая и характеризовал современную ему в древности литературу. И святой Симеон Новый Богослов, истинный и опытный богослов. И святой Григорий Палама, архиепископ Солунский, бывший при дворе, а потом ушедший на Афон и достигший высоты христианской, и множество других.
Ведь вы всех верующих записали в счет «темных», почти неграмотных людей, а себя лишь считаете научно образованными. Не так ли?
С. — Ну-у, не всех, — ответил физик с улыбкой.
Я. — Хорошо, что хоть «не всех». А вот одна студентка, математичка, приняла христианство, крестилась, познакомилась с нами, сошлась ближе со старушкой восьмидесяти двух лет, говорящей на пяти языках, и говорит ей:
— Оказывается, вы — очень образованные! А ведь про верующих нас учили, что там — одна темнота и невежество.
И доселе вы это повторяете без всякого стеснения! Правда, так в школах делаете?
Совопросники молчат.
Я. — Вот — хотя и я. Я 21 год лишь на школьных скамьях просидел. И сейчас (мне тогда было уже 64 года с лишним) еще учусь. Много перечитал. И Ленина, и Сталина, и Белинского, и Добролюбова, и Чернышевского, и Писарева, и Щедрина, и других. И все же остаюсь верующим. Не говорю уже о писателях. Да и вы сами почтили меня «интеллигентным» и пожелали поговорить со мною.
А ведь я перед глубокими учеными — мальчик! Говорю это без стеснения! Был преподавателем в университете, в Санкт-Петербургской Академии, в Парижском Богословском институте. Видел жизнь: жил в тринадцати странах. Между прочим, читал книги на тему: «Веруют ли ученые в Бога?» Деннерта, Табрума и других — людей светских. Слыхали вы о них: Деннерт — немец; Табрум — англичанин. Знаю и Дарвина, и Геккеля, и Фейербаха. Читал, немного правда, и Маркса, и Энгельса, и прочих. И не переменил веры…
А ведь интеллигенту труднее веровать, чем не веровать. Один философ по этому вопросу сказал: «Интеллигент должен ответить себе самому на главные вопросы. Почему ты веруешь? Есть ли Бог? Как относиться ко Христу? Признаешь ли Церковь? А неверующий — что? Отмахнулся рукой: я-де не верую! И все тут! А мы не можем так. Вы не читали романа Винниченко «Честность с самим собой»?
С. — Не читал, но слышал, — сказал физик.
Я. — Вот он там вскрывает эту мысль. Он был в Директории Украины в 1918—1919 годах. Вот и мы тоже должны быть «честными с самими собой»: иначе веровать нам невозможно. Ведь почти каждую минуту мы становимся перед этим вопросом: «А почему?» Вы же не стоите. Правда?
С. — Да! Нам наука это доказывает!
Я. — Ну, пусть вам так кажется. Но признайтесь, что на протяжении 2000 лет были же искренние, пытливые, образованные, «честные с самими собою» люди?
С. — Ну, конечно!
Я. — А если так, то будь хоть один-двое из них, — и этого довольно нам: значит, интеллигентность не помешала им веровать. Позвольте мне рассказать вам про профессора университета, именно философа. Он и сейчас еще жив: обитает в Англии. В числе двадцати двух профессоров он был в начале революции изгнан из России за границу. Фамилию его умолчу, но вы, надеюсь, поверите мне?
С. — Конечно.
Я. — Он был еврей. Профессор философии в Саратовском университете. А нужно сказать: русские профессора прежнего времени, да тем более по философии, были людьми широкого кругозора и глубоко образованными. Он полюбил одну гимназистку, а она — его. Захотели жениться. Но до революции брак еврея с православной не разрешался. Тогда она формально переходит в протестантство, и поженились по-протестантскому. Она потом быстро воротилась в Православие. А он, как был атеистом (тогда это было в моде для интеллигенции), так и остался; на жену он в этом отношении смотрел сверху вниз: религия-де «женское дело, пусть ее — молится!» Сам же он и не думал об этом… Родились у них дети: я застал уже четырех. Трое взрослых были крещены и ходили в Церковь; четвертый был еще мал, — хотя, конечно, и он был крещен.
В город Б. я приехал читать лекции. Они пригласили меня остановиться у них в доме. Тут я и поинтересовался у него: как он, будучи евреем, принял Православие? Он мне откровенно рассказал следующее.
Тринадцать лет он прожил с женой. Она и не думала обращать его в христианство, считая его несравненно выше по уму и образованию. А тут у него самого явилось желание прочитать Евангелие. Он прочитал. И что же? Он, как умный человек, увидел, что его написали люди — свидетели, и притом добросовестные… От этого ясного убеждения он не мог отделаться: иначе это было бы бессовестным и противным даже его собственному уму… И он решил довести дело до конца: то есть креститься. И крестился смиренно.
Вот каково его собственное исповедание.
Мы стали духовными друзьями; а с его вторым сыном — даже «крестовыми братьями», поменявшись крестами.)
Но я возвращусь к умным людям — русским людям, — и опять духовным. Надеюсь, что вы не наложите на них клеймо «темноты»: это для вас же было бы плохим свидетельством.
Совопросники молчали… Впрочем офицеры в оба дня не произнесли ни слова: только внимательно слушали.
Я. — Возьму лишь несколько выдающихся имен. Знаменитый митрополит Филарет Московский. Можно сказать: гениальный человек! Ему современник Пушкин написал стихотворение:
«Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, — зачем ты мне дана?»
На это митрополит Филарет ответил тоже стихотворением — о жизни. И Пушкин снова написал, что он «пред арфой Серафима» умолкает.
После дуэли Александр Сергеевич перед смертью причастился.
А знаменитый епископ Феофан Затворник, написавший целую библиотеку книг и для этого оставивший епархию и ушедший в затвор на целых 30 лет!
А недавно умерший другой Феофан (Быстров), бывший ректор Санкт-Петербургской Духовной Академии, знавший одиннадцать языков; я перед ним считаю себя мальчиком!
А профессор В.В. Болотов, человек с мировым именем, профессор истории Церкви, — колоссальной учености!
Да и мало ли их?! Сотни… Считать их неискренними людьми и невеждами — смехотворно было бы. И я, из уважения к вам, прошу и не думать становиться на такую точку зрения: лишь себя вы уронили бы! Да я бы тогда и не стал говорить с вами, считая вас безнадежно предубежденными людьми…
Но вы больше цените светских людей. Перехожу к ним.
Вот Гоголь Николай Васильевич. Про него материалисты пустили молву, якобы он во вторую половину жизни подпал влиянию «мракобесного» клерикализма. Но такой беспристрастный историк литературы, как Пыпин, держится противоположною мнения, что Гоголь всю жизнь был целостным человеком. Конец жизни он провел у Толстых (не Льва Николаевича). Последнюю неделю ел в день по просфоре. Соборовался. Исповедался. Причастился.
Между прочим, в написанной им самим «Развязке Ревизора» Гоголь написал смысл этой «комедии». Обычно говорят, что он в «Ревизоре» критикует современное ему чиновничество, — за что и хвалят его. Но он сам говорит, что есть два ревизора: один — «светский», это Хлестаков; он обманывает людей, и его обманывают чиновники; так что они вышли «чуть ли не святыми». Но потом и этот мнимый ревизор уехал и пропал где-то неизвестно.
Эти чиновники — наши страсти, которые воруют казну собственной души не хуже чиновников. Таким образом, они лишь символ наших грехов. Это — несравненно глубже!
А другой, настоящий ревизор, приезжает по «именному» Божию указу, — уже «перед гробом» (его слово), когда уже и отступить некуда, и все лишь разводят в растерянности руками… Этот ревизор — есть наша собственная совесть, пред которой вскроются по смерти пред Богом все наши грехи.
И те же самые чиновники, которые, собравшись у градоначальника, смеялись, как они ловко провели Хлестакова, услышали от градоначальника: «Чего смеетесь? Над собой смеетесь!» Под видом этого градоначальника изображается «дух» преисподней, диавол.
Вон какая глубочайшая мысль лежит в основе «Ревизора». Но никто не думает об этом! Даже в наших духовных школах нам не говорили об этом! Удивительно!
И вообще о последних своих произведениях Гоголь пишет следующее:
«Мои сочинения… связались чудным образом с моею душою и моим внутренним воспитанием». В «Мертвых душах» «прямо скажу: все герои мои потому близки душе, что они — из души; все мои последние сочинения — история моей собственной души… Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной… Во мне заключалось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке». Если бы они все вскрылись разом перед взором «в то время, как я не имел еще никакого понятия о всей неизмеримости Его (Бога. — М. В.) бесконечного милосердия, — я бы повесился» (1843 г.).
Никто такого ужаса не предполагал бы! И никто об этом не говорил вам в школах!
А за несколько дней до кончины (14 февраля 1852 г.) Николай Васильевич писал: «Аще не будете малы, яко дети, не внидете в Царство Небесное (ср.: Мф. 18:3). Помилуй меня грешного. Прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого креста!»
Достоевский Ф. М. был петрашевцем. Присужден к смертной казни. Потом — помилован и осужден на каторгу. Безрелигиозный до нее, он потом сделался православнейшим человеком. Все его произведения написаны, в сущности, в защиту религиозно-нравственных идеалов христианства против безбожия. Перед смертью исповедался, причастился; читал Святое Евангелие. Жену его (вторую) я еще видел и слушал.
Его уже не посмеет никто назвать неинтеллигентным человеком!
Соловьев Владимир Сергеевич — философ, профессор Санкт-Петербургского университета. Написал 18 томов. Безбрачный. Посещал (как и Л. Толстой, и Достоевский) старцев Оптиной пустыни.
Его отец, С.М. Соловьев, — историк России. Выходец из духовной семьи.
Граф Алексей Толстой (старший).
А. Блок, — написавший «Двенадцать», «Скифы» и множество стихотворений… Одно у него даже кощунственное… Но кончил он жизнь покаянием. Лицо, жившее этажом ниже его, говорило мне, что он громко кричал: «Боже, прости меня!»
А его тесть, знаменитый на весь мир химик Дмитрий Иванович Менделеев (своей «Периодической системой элементов»), был тоже верующим.
А когда я сказал об этом студентке-аспирантке на выставке в Нью-Йорке, она, нимало не задумываясь, ответила мне: «Это у него осталось еще по традиции!» Какое легкомыслие. Не хочется и возражать!
У него — множество работ, сотни! Химия, экономика, промышленность, военное дело (о бездымном порохе), художественный мир, спиритизм, фабрично-заводское дело; между прочим, у него есть интересная книга. «К познанию России» — плод статистических данных о России. Эту книгу я нашел у эмигранта в Америке, рабочего по надгробным памятникам (у него было до двухсот книг). А русские здесь — не знают!
А знаменитый хирург Пирогов, потом попечитель Одесского и Киевского учебного округа, автор большого дневника, известный своею религиозностью! Вот он что пишет.
«Да… тепло верующему на свете! Ему нет надобности в искусственном топливе для согревания души. Кто, — хотя раз, — почувствовал эту благодатную теплоту, тот не перестанет веровать, хотя бы пришлось ему выдерживать, ежедневно и по нескольку раз в день, напор сомнений, и — мучительную качку между небом и землей». «Молись всеобъемлющему Духу любви и благодати о благодатном настроении твоего духа».
«Это я (знаю) испытал на себе». «Дух учения Христа — это всеобъемлющая любовь к Богу и ближнему, вера в благодать Духа Святого, в Божественную натуру Спасителя, бессмертие и загробную жизнь». Под конец жизни Пирогов был занят своим дневником, опубликованным вскоре после его смерти под заглавием: «Вопросы жизни. Дневник старого врача». Здесь перед читателем — образ высокоразвитого и образованного человека. Этот дневник — одно из самых назидательных произведений русского ума. Между прочим он, на основании собственного опыта, свидетельствует об искушениях бесов.
Советский Союз почитает его! Но важнее чтить и его веру!
А знаменитый Иван Петрович Павлов! Про него даже ходят легенды о его религиозности: не буду их приводить здесь… Но вот что лично слышал от врача NN. Жена его была вторично замужем за сыном профессора Павлова, — то есть была ему невесткой. И она рассказывала бывшему мужу своему, что И.П. Павлов однажды в семейном разговоре сказал:
— Меня обвиняют, что я будто бы проповедую материализм. Никогда не проповедовал! И не буду проповедовать!
За верность этой мысли я ручаюсь, что запомнил ее верно. Да и самая легенда свидетельствует о религиозности его: ведь легенды — важнее даже фактов; они — обобщают и формулируют факты, основанные на общих явлениях. Почему-нибудь не говорят то или иное о других.
Профессор Филатов (живущий в Одессе), окулист, тоже ученый, — а глубоко верующий; ходит в храм; стоит с народом; идет прикладываться в очереди… Сын венчан…
Или скажу несколько слов о лично мне известном профессоре Булгакове. Был марксистом. Потом написал «От марксизма к идеализму» и множество других книг. Скончался протоиереем-богословом.
В заключение мне хочется сказать о профессоре Санкт-Петербургского университета Хвольсоне. На первой лекции студентам он говорил следующее (пишу по памяти, но истинно):
— Господа студенты! Доселе преподаватели гимназий учили вас, что все понятно и объяснено. Я начинаю свои лекции с обратного утверждения: чем мы глубже изучаем природу и ее законы, тем приходим к большему незнанию!
А теперь я, пользуясь собственными его словами, переписываю следующее:
«Новая физика глубоко отличается от старой». «Страшно преувеличивая, скорее шутя, мы скажем: старая физика была понятна, новая физика — непонятна; в старой физике существовало миропонимание, в новой — миронепонимание».
«Элементы вселенной» (не говоря уже о сверхъестественном мире. — М. В.), по его мнению, «могут быть разделены на две группы: на доступные и безусловно недоступные нашему познанию… Старая физика имела дело с первой группой и с первою областью явлений». Теперь, «развиваясь не только вширь, но и вглубь, наука вплотную дошла до второй области» явлений, «находящихся вне пределов нами познаваемого, не имеющих аналогов (подобий) в том, что может быть воспринято нашими органами чувств».
В его время уже явилась теория относительности известного профессора Эйнштейна. По его воззрению, — вопреки современному утверждению, — «пространство вселенной… не бесконечно; оно обладает особой внутренней структурой, благодаря которой оно имеет внутреннюю кривизну, аналогичную кривизне окружности или кривизне поверхности шара. Оно (пространство) замкнуто в самом себе… Оно имеет свою геометрию, отличную от геометрии Эвклида…»
«Мировое пространство — не трех-, но четырехмерное; четвертым измерением служит время…» Все это совершенно непостижимо. Но я (М. В.) везде, во всем (даже так называемом «постижимом») мире вижу в основе факт, — но мне непостижимый. И не боюсь этой непостижимости умом: она факт, несомненно существующее бытие.
Эволюция физики теперь «определяется появлением… непонятных гипотез».
«Лорд Кельвин (англичанин, умер в 1907 году), величайший физик конца прошлого столетия, говорит в одной из своих статей, что мы об эфире больше знаем, чем о материи… Весьма многие… совершенно отрицают существование эфира».
А по Эйнштейну, можно «признать реальность эфира»; но он, по его мнению, «не находится ни в покое, ни в состоянии движения», — и так далее, и так далее…
Вот умникам и задача: и не движется, и движется, «не находится в покое"… Вот и пойми!
Этим и закончу. Но повторяю: для верующих этот вопрос о вере интеллигентных людей не важен — хорошо для них, что они — с нами в истине; но мы и без них знаем, что мы и без них — в истине.
И вот почему… Но я опасаюсь, что вы утомились.
С. — Нет! Но о Хвольсоне, — говорил физик, — современная наука думает иначе…
И он стал мне развивать это… Признаюсь, мне было неинтересно. Но я выслушал. А потом начал говорить о своих мыслях.
Я. — Теперь я хотел бы говорить о принципе познания. И тут я пойду далее ученых и интеллигентных людей: ум наш не высший судия истины. Это я и намерен открыть. Но буду краток. И спорить с вами не стану.
Принцип познания
Я. — Как это ни странно, может быть, для вас, но я начну не с философов, а с писателей; именно — с Гоголя. Вот что он пишет об уме: «Ум — не есть высшая способность. Его должность не больше как полицейская: он может только привести в порядок, расставить по местам все, что у нас есть».
«Он сам не двигается вперед, покуда не двигнутся… все другие способности, от которых он умнеет. Он… находится в зависимости от душевных состояний: как только забушует страсть, он уже вдруг поступает слепо и глупо; если же покойна душа и не кипит никакая страсть, он и сам проясняется и поступает умно».
«Разум есть несравненно высшая способность, но она приобретается не иначе, как победою над страстями. Его имели в себе только те люди, которые не пренебрегли своим внутренним воспитанием. Но и разум не дает полной возможности человеку стремиться вперед. Есть высшая еще способность: имя ей — мудрость, и ее может дать нам один Христос… Она… есть дело высшей благодати небесной… Если же она вступит в дом».
Вот слова Паскаля: «Два рода людей знают Бога: люди со смиренным сердцем, — всё равно: умные ли они, или глупые, — и люди истинно разумные. Только люди гордые и среднего разума не знают Бога».
Руссо: «Разум всегда подчиняется тому, что требует сердце… Если бы Божество проявилось нам еще с большей ясностью, чем теперь, я уверен, что люди, противляющиеся Богу, придумали бы новые тонкости, чтобы отрицать Его».
Герцен: «Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя, вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, — как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества».
Вот — философия. Хоть они не философы, но… всякий человек в сущности философ, уже потому, что он думает. Отсюда нетрудно сделать вывод. Я еще в первой главе сказал: «Дело не в интеллекте».
А теперь выскажу свою мысль: «А в чем же?»
В откровении! Вам странно это слово? Даже будто отдает чем-то религиозным? Но для меня оно — истина, факт. Я поясню это сейчас. Ум — не высшая способность знания. Мы познаем все не умом, а опытом.
С. — Но это и есть интеллектуальное, истинное познание: это — факт для нас; а против факта — ничего не скажешь, — заявил физик.
Я. — Факт-то — факт, это верно. Но что он познается интеллектуально, умом, — вот против этого я и возражаю. Возьму пример. Допустим, что я никогда не вкушал сахара, и сколько мне ни объясняй сладости вкуса, — я не пойму. А «отведай» (умное слово!) — мне не нужно никаких умственных объяснений: я уже сам «познал» его.
Помните, слепому хотели объяснить, что такое белый цвет? «Ну, вот как снег белый». А слепой отвечает: «И холодный он?» — «Нет. Ну — как заяц зимой». — «И мягкий он?» — «Да нет». И так далее… Оба говорящие думают «понять» вещь — через сравнение неизвестного с известным; и притом — известным опыту нашему, а не уму.
Теперь мы сделаем принципиальный вывод.
В «познании» (опять повторяю: не умом) участвуют две стороны: объект и субъект; бытие (вещь) и человек; вещь и наша душа. Как же мы «познаем» это бытие? Оно открывается нашему восприятию (а мы думаем: уму! это неверно!). Что тут важнее: объект или субъект? Разумею — для восприятия. Конечно, объект. Если его нет или если он почему-либо нам не явит себя, то никакие усилия нашего ума не помогут нам. А если бытие откроет нам себя, то мы (при условии нормальных условий со стороны субъекта: ясные глаза, чистый слух, неиспорченный язык и так далее) сможем воспринять его. Но главное, — повторяю, — нужно, чтобы объект нам открыл себя. То есть воздействовал бы на субъекта. И в основе всех «познаний» этого естественного мира в сущности лежит физический опыт; а ум, как формальная способность, потом действует или работает уже над расширением этого непосредственного опыта.
Итак, опыт — не ум, а непосредственное восприятие.
Теперь перейдем к религии. Здесь тоже умом ничего не поделаешь. Нужно, чтобы само бытие воздействовало на субъект, или же так или иначе «открыло» себя ему. И тогда и получится то самое «откровение», которое вас уже «испугало», — или хоть насторожило против религии.
Смотрите, какие вы пугливые и предубежденные! То есть вы — не хотите знать! Закрыли заранее свои глаза, а потому и не видите.
А кто живет с «открытыми» глазами, тот увидит (если в нем не будет других препятствий)…
Итак, всякое «познание» есть восприятие (опытом). Это ведь и вы признаете, говоря: не бытие — от знания, а знание — от бытия!
Значит, и естественное (скажем так условно) познание — есть опытное откровение нам бытия. И совершенно также — и времени: так называемое «сверхъестественное» бытие «познается» нами через откровение, через открытие его нашему опыту. Обычное разделение в бывшем учебнике — ум и сердце — собственно неправильно: способ один — откровение. Потому между так называемыми «умом» и «верою» разницы собственно нет никакой, по способу «познания» — восприятия. Различие лишь в предметах познания и в органах восприятия.
Но и тут ничего удивительного и нового нет: сладкое мы воспринимаем не глазами и не ушами, а — языком; любовь же не поддается ни одному из этих органов, — и так далее. Так и в религии: иное бытие и иное восприятие!
Вот о чем я хотел сказать вам.
С. — Это — ново и оригинально, но… против этого можно спорить: знание обязательно, принудительно, а вера этого не имеет.
Я. — Неправда: потом вера будет и принудительной, как всякий факт, опытно воспринятый. Но я же предупредил вас заранее: «спорить не буду», потому что «глаза» ваши заранее закрыты и не видят. Выходит, — что тут уж — не от бытия знание, а от знания — небытие. Но спорить не стану: многое нужно для этого, а вы не «свободны» в знании, вы — предубеждены, вы — рабы (если позволите так выразиться).
Он [совопросник] улыбнулся.
Я. — И древние были умнее и добросовестнее. Они об этих Божественных предметах говорили: «Ignoramus et ignorabimus». Вы латинский язык учили?
С. — Да; немного, впрочем.
Я. — Это значит? «Мы не знаем и не узнаем!» Первое — верно; второе — нет! Можно узнать! Но об этом я уже говорил отчасти в первой беседе. Но по крайней мере: это — честно!
Ну скажите: не знаю! не испытал! Это иное дело! Но сказать: этого — нет! — неразумно, даже безумно. Так еще и Давид сказал в псалме: Сказал безумец в сердце (а не от ума) своем: «нет Бога!» (Пс. 13:1, 9:25). Как можно сказать о чем бы то ни было «нет», если ты просто не знаешь? Неподобие еще не есть небытие! А вы, — повторяю, — от знания переходите к небытию так называемого сверхъестественного бытия. Это — неразумно.
Мы и в этом-то мире больше «не знаем», но не говорим же: того, чего не понимаем, этого нет!
Вот вам один пример: мир конечен или бесконечен? Кант говорил: это — неразрешимая антиномия (противоречие). А вон Эйнштейн утверждает: он конечен. А ведь он — мировой ученый, физик и математик! Вам приходится признавать, конечно, «бесконечность», но не потому, чтобы вы это знали, а потому, что (сами знаете!) — признать мир конечным вам еще кажется труднее: а там дальше что? Хоть и неразумно это, но ум спросит вас — вот это и страшно!
А для нас, христиан, и это не страшно: не знаем! — вот наш ответ. Но мы множества не знаем: и почему звезды вот уж какое тысячелетие всегда — на одинаковом расстоянии? Почему на цветке анютины глазки есть кружки — и красные, и белые, и черные, и фиолетовые? И так далее. Сотворен ли мир или вечен? По-нашему, это crux super rationem (крест для ума), а по-вашему, вечен: иначе вам ничего не остается!.. Будто бы!..
Теперь вы меня можете спросить:
— А вам другой мир открывался?
С. — Да, я и хотел задать вам этот вопрос.
Я. — Могу сказать: да, частично открывался. А весь — конечно, нет… Но ведь и в жизни мы сначала живем верою в авторитет наших родителей и учителей.
С. — Да! — прервал он меня, — но наше знание всякий потом может проверить сам.
Я. — И наше откровение — тоже. И вот уже 2000 лет проверяют! Разными путями. Вот и интеллигенты проверяют… Только вот отрицают, чего не знают. Незнание еще не есть непременно небытие! Мы вот не знаем, — допустим, — есть ли на нашем потолке какой-нибудь склад вещей или нет? Но сказать: «нет!» было бы неумно и недобросовестно. Но об этом мы уже говорили.
С. — Но как же открывается тот мир?
Я. — Об этом долго еще нужно говорить! Вы читали «Исповедь» Л. Толстого?
С. — Признаюсь, нет.
Я. — А и он говорит: когда он веровал, то ему жить было можно, а когда «находило» неверие, то он думал: чем ему покончить с собой: петлей или пулей? И даже носил в кармане веревочку. Вот хоть об этом задумайтесь! Но довольно!
Заключение
Я замолчал. Физик же говорит:
С. — Благодарим вас. Теперь мы понимаем вашу точку зрения.
Я. — Спасибо и вам, что вы терпеливо выслушали меня.
С. — Это у вас так думают все водящие? (Так он и выразился: вождь — один, Сталин, а «водящих», то есть второстепенных руководителей, много.)
Я. — Не знаю! Я ведь недолго пробыл в Советском Союзе, еще меньше говорил по этим вопросам. Поэтому и говорю: не знаю.
Они поблагодарили меня еще раз. Мы пожали руки друг другу. И расстались.
М. В.
Koнчил писать 1954.25.10 Новочеркасск
А говорить бы еще нужно было о многом: о Божьем откровении, о просвещении в Духе Святом, о Церкви, о значении нашего благочестия… Да и об их вопросе: какая польза — от религии.
Опубликовано: вт, 08/08/2017 - 12:24
