Был ли в моей жизни момент, который разделил ее на «до» и «после»?

Такого августиновского момента у меня не было, и я думаю, что это бывает достаточно редко. Даже у Августина его внезапное обращение к Богу было подготовлено всей предыдущей жизнью. Господь растит нас не так, как ребёнок собирает конструктор – соединяя разные детали, чтобы что-нибудь получилось, но как дерево в Своём саду, от которого ожидают плодов…

Потому вся моя жизнь теперь видится мне как рост дерева. Я сам каждый день с удивлением смотрю на то, как Господь выстраивает мою жизнь – в сочетании моей абсолютной свободы действий и Его милости. Каждый из нас – такое дерево, но садовников среди людей – единицы. Да и эти садовники перед Богом – те же деревья Его любимого сада. Потому лучшее, что опишет жизнь, – это не биографические подробности, а хвала Его мудрости и красоте. Гёте писал об этом:

Как в первый день, так и сегодня
Безмерна слава Божьих дел!

Путь к Богу – это вся жизнь человека, замечает он это или нет. Или, если хотите, путь Бога к нам. Сколько я себя помню, я всегда знал, что Господь существует, хотя, конечно, ничего не знал о Церкви, как и большинство людей, меня окружавших. С первого класса я задавался вопросами Достоевского: спрашивал у одноклассников, для чего они живут… Потому у меня до 9 класса не было друзей, но я много читал. Чем старше я становился, тем мир в большей степени открывался как красота, это при том, что дома нам жилось невероятно тяжело и трудно, но я всегда старался находиться над событиями и над болью, понимая, что высшую правду о мире говорит, например, то, что здесь существуют стихи Блейка и Бернса, а не вся ерунда, заботящая взрослых и сводящаяся к тому, «что нам есть, что пить и во что одеваться». Я всем сердцем понимал, насколько был прав Конфуций, когда говорил, что «умереть с голоду – небольшая вещь, утратить мораль – больша́я».

Потом я поступил на филологический факультет и параллельно на культурологический. Все вокруг, кроме мамы, смеялись и говорили, что филологу и культурологу в наше время нечем будет себя кормить… Но я поступал не ради будущей работы и вообще решил никогда не работать ради заработка, дабы не тратить напрасно драгоценность времени. Я поступал, чтобы прочесть как можно больше книг и понять, ради чего сто́ит жить и зачем существует мир.

Как поэт и писатель, я видел, что в литературе есть строки, полнящиеся светом, а есть то, что Гумилёв называл «мёртвые слова», которые «дурно пахнут». Я искал единый источник всего, что Божественно и прекрасно. И как-то легко, как сказал бы Плотин, нашел его в Боге, Который открылся мне, студенту, как край и предел высочайшей человеческой мечты, как реальность и как источник всего Божественного.

Это  и есть ощущение «сказки нашей жизни», о котором я часто пишу.

Это явственное чувство сердца, что весь наш мир есть Господня сказка со счастливым концом.

Сказка учит мудрости: каждый день совершать нужную для этого дня доброту и не волноваться о том, в каком виде придёт награда, оставляя заботу об этом – Небу.

Но при этом ты точно знаешь, что всех добрых на земле ждёт награда, и потому в мире пишутся сказки…

Это чувство чудесности мира, ненапрасности всякого в нём добра сопровождало меня всегда, но только в святоотеческом наследии и богословии для него нашлось название: ощущение пронизанности мира Богом, Его благодатью. Святые отцы «Добротолюбия» даже писали, что если человек видит мир хорошим, светлым, пронизанным Богом и достойным благодарности и хвалы, то лишь только тогда он видит всё правильно. И пусть людям чаще всего кажется, что «мир уродлив и люди грустны», но это лишь потому, что, как говорил старец Иосиф Исихаст: «Когда Христос будет в тебе – ты всё увидишь светло. Но если ты потеряешь Христа – то всё снова увидишь криво».

Бог даёт добрым особое знание: мир устроен по закону сказки, и потому, как писал Толкин: «Тьма не вечна, и не так уж много места занимает она в мире. А свет и высшая красота, царящие за ее пределами, пребудут вечно».

Мне всегда хотелось, чтобы людям становилось лучше и надежда вернулась. Как-то ещё в школе я читал переводы английских поэтов, сделанные Маршаком, и встретил там такие строки Блейка о Боге:

Он стремится нам помочь.
Наши скорби гонит прочь,
А пока их не прогонит,
Он и Сам от скорби стонет!

Эти строки стали для меня таким же потрясением, как строка Одена для ссыльного Бродского. Я не мог поверить, что так вообще можно написать. Помните, как Лидия Чуковская замечала об Ахматовой: «Невозможно было поверить, что она такой же человек, как и все мы...». То же самое я мог сказать и об этих строках Блейка, – невозможно было поверить, что это стих. Ведь это звучало с несомненностью духовного закона. Я вдруг увидел, что через Блейка тут говорит со мной Сам Христос и обещает, что моя и всех людей боль имеет предел, а Его милость предела не имеет! Я не знал, что так вообще можно говорить. Видите ли, для западноевропейской и вообще современной научной традиции поэт – это филолог, человек, разбирающийся в словах. А здесь поэт представал в значительно более древнем своём облике – в звании пророка, человека, который знает Бога и через которого Бог говорит.

Эти строки тогда определили для меня и понимание природы творчества как явления красоты, в которой должно звучать Небо. И они же определили в какой-то мере и мою жизнь: я, школьник 8 класса, с радостью открыл, что традиция утешения и красоты в этом мире ещё более древняя, чем традиция зла, что красота уходит корнями в доадамовы времена, когда мир только сотворялся и «сыны Божии восклицали от радости» (Иов 38:7), да и мира ещё не было, а была Троица, где Отец, Сын и Дух всецело живут для Других и весь мир сотворили так, что в нём обретает счастье лишь тот, кто ищет его другим.

У каждого человека есть свои, данные ему Небом способы умножать в бытии красоту. И когда мы трудимся так, как задуманы, то это приносит лишь радость, хотя люди редко об этом знают, да и труд всегда остаётся – но это уже тот райский Адамов труд, когда ты создаёшь красоту не ради заработка, о котором вообще не заботишься, доверяя это Богу, но чтобы в меру сил раскрасить мир Его радугой.

Потому, повторюсь, несмотря на естественные в нашем мире сложности и препятствия, всё соприродное нам и правильно понимаемое приносит радость.
Например, семейную жизнь многие называют крестом и ношей, но это лишь потому, что ведут её неправильно. А Блаженный Августин, знавший семейную жизнь, говорил: «Брак – это остатки рая на земле». То же и с монашеством: человек неопытный и унылый будет рассказывать о тяжестях такого пути, а вот святой Варсонофий Оптинский утверждает: «Монашество есть блаженство». Да и вся жизнь вообще, как писал святой Иустин Сербский, «по своей Божественной сути есть рай». В чём же секрет?  Почему то, что для великих и мудрых было блаженно, для многих является какой-то безрадостной лямкой, местом уныния? Хотя что, кажется, так далеко от уныния, как возможность жить, вдохновлять, удивляться, творить и ставить на место всяких умников и формалистов? Что прекрасней реальности Бога? А люди между тем унывают. Ответ мы находим у Иустина Сербского, который решает эту загадку так: «Чем больше вносится Евангелие в жизнь, тем жизнь все более становится раем!».

Что есть творчество для меня?

Способность видеть всё в мире до сути и возможность умножать вокруг красоту. Таким образом на творчество смотрели святые отцы Иоанн Дамаскин и Григорий Палама. Для них творчество было не каким-то довеском к человечеству, живущему вне рая, но одной из граней образа Божьего в нас – способностью творить красоту. Такое понимание включает в творчество всякое наше дело: заварить другу чай, вырастить кактус, расшифровать письменность этрусков, – и вообще во всякое наше дело мы можем принести Бога. И тогда оно окажется причастным к вечности и не умрёт, так как то, чего касается благодать, умереть не может. Потому-то Моцарт спасается вместе со своей музыкой, а Рембрандт со своими полотнами, как писал об этом знаменитый патролог Иоанн Мейендорф. А творчество в таком случае – умножение пространства райской красоты, но лишь тогда, когда автор в творческом акте действительно встречается с Богом и его труду сообщаются вечность и настоящесть. Это, повторюсь, касается не только стихов и полотен. Если мы заварим чай унывающему другу и утешим его, то и этот чай в вечности останется с нами, может, как память сердца о несомненности доброты и радости…

Творчество на земле есть ещё и небесный голос, помогающий видеть мир правильно, считать неважное неважным, а значимое – драгоценным. Творчество даёт видеть мир как место заботы Господней, когда глубже всякой боли и трудности действует Его Промысл, направляющий дороги добрых к добру. И потому, по выражению поэта Роберта Браунинга, каждый раз «в мире всё в порядке!»

Средневековый французский король Людовик Святой каждое утро начинал с церковной службы. Он был умным человеком и понимал, что, если ты и вправду хочешь принести кому бы то ни было добро, вначале нужно научиться правильно видеть землю и всё, что на ней происходит. А служба в храме очищает взгляд и прибавляет нам мудрости в том, что мы избираем и делаем. Потому и я, подобно древнему королю, каждое своё утро начинаю с Литургии.
У меня в жизни слишком много дел, для которых требуется вдохновение жить и созидать, а я не видел ничего, в большей степени дарующего вдохновение. Часто бывает, что только ещё едешь к храму, как приходит желание создать новый рассказ или сказку, стихи или статью, записать пришедшие в сердце строки и вообще – открыть смысл во всём, что с тобой теперь происходит.
И оказывается, каждый день и час полны событий. Важными могут стать опавший лист, новый рассвет, паутина в утреннем тумане, не говоря уже о встречах с людьми, хотя они не всегда дарят радость. Но Литургия, как выразился бы Экзюпери, даёт силу пережить присутствие нескольких гусениц, если уж мы хотим познакомиться с бабочками…

Как-то я читал «Дух средневековой философии» Этьена Жильсона и одновременно «Жизнь Карла Великого» Эйнхарда, средневекового историка. Последний писал гораздо интереснее современного профессора…
Эйнхард не стремится сказать о сложном ещё более сложно, и он старается говорить красиво. Как сказал бы Шмеман, «он пишет для людей, а не для богословов». Пишет языком поэзии, обращаясь к сердцу и уже через сердце касаясь разума. Потому его слово не просто сообщает некую информацию о чём-то далёком от нас, как у Жильсона, но вводит древних персонажей в нашу жизнь, побуждает нас к сочувствию, молитве о них и к нашей собственной перемене сердца.

И я хотел бы сказать читателям, что всё Божье всегда совершается в красоте. А если мы, на улице или в храме, видим что-то в мыслях, словах, делах или отношениях между людьми, что никак нельзя назвать высоким и красивым, то просто нужно помнить, что увиденное сейчас нами далеко отстоит от Господа и Его Церкви, к которой принадлежит лишь то в людских делах, отношениях и словах, чего явно касается Дух Святой. Это знание поможет нам избежать разочарований и всегда видеть, что мы созданы и приведены в мир – для высочайшего, для чего мы и рождены людьми!

Артем Перлик