Так отчего же пропал гоголевский Хома – будущий церковный служитель? Ч. 1

Разгадываем смыслы самого мистического произведения Николая Гоголя.

Николай Гоголь, прибыв в конце декабря 1828 года в Петербург, в одном из писем попросит мать прислать отцовские комедии для постановки в театре, аргументируя, что здесь «так занимает всех всё малороссийское». В эпистолярии 1830-х гг. также звучат просьбы писателя собирать для него песни, сказки, «сведения о Малороссии», об «обычаях и нравах малороссийских»: «если есть… какие-либо духи или домовые, то о них подробнее с их названиями и делами; множество носится между простым народом поверий, страшных сказаний, преданий…» (М. И. Гоголь от 30 апреля 1829 г.). Полученные материалы, как известно, легли в основу его творчества.

Чем же так привлекали публику малороссийские темы и не воспринимались ли они исключительно в забавном фантастическом ключе? Как справедливо указывал один из исследователей, «…для народа эти предания и сказания не были продуктом фантазии: они были для него верованием <...>  Жизнь Украйны всегда тесно была связана с матерью русских городов – Киевом, его Печерской Лаврой <...> неудивительно, что многие сказания о Киевских святых, где говорится о кознях диавольских, о борьбе с ними святых и о победе их над бесовской силой, перешли в верования народные…».

Сам Гоголь, который, по мысли Мережковского, всю жизнь сражался с чертом, в своих сочинениях постулировал мысль о том, что наша жизнь является не чем иным, как постоянной борьбой со злом. В частности, в «Выбранных местах из переписки с друзьями» он наставлял всякого: «На битву мы сюда призваны; праздновать же победу будем там. А потому ни на миг мы не должны позабывать, что вышли на битву, и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей: как добрый воин, должен бросаться из нас всяк туда, где пожарче битва. Всех нас озирает свыше небесный полководец, и ни малейшее наше дело не ускользает от его взора. Не уклоняйся же от поля сраженья, а, выступивши на сражение, не ищи неприятеля бессильного, но сильного. За сраженье с небольшим горем и мелкими бедами не много получишь славы».

Между тем, всецело полагаясь на Божий Промысл («Верьте, что Бог ничего нам не готовит в будущем, кроме благополучия и счастья»), писатель настойчиво советует матери, сестрам, друзьям не утрачивать дух веселости и здравого оптимизма: «Ради Бога, веселитесь побольше, это одно и самое верное лекарство против всех болезней»; «Живите как можно веселее, прогоняйте от себя неприятности, по крайней мере не смущайтесь ими: всё пройдет, всё будет хорошо. Неужели вы не замечаете чудной воли высшей – всё это делается единственно для того, чтобы мы более поняли после свое счастие». Примечательно, что, убеждая, например, друга Максимовича гнать хандрическое расположение духа, Гоголь развертывает целую «науку веселой, счастливой жизни»: «Ей-Богу, мы все страшно отдалились от наших первозданных элементов. Мы никак не привыкнем (особенно ты) глядеть на жизнь, как на трын-траву, как всегда глядел козак. Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате тропака? Послушай, брат: у нас на душе столько грустного и заунывного, что если позволять всему этому выходить в наружу, то это чорт знает что такое будет».

Подобный настрой, как заметит читатель «Вия», свойственен и гоголевскому Хоме Бруту, который, будто следуя неугомонному и безжалостному к врагам Тарасу Бульбе: «Да и что я за казак, когда бы устрашился?» – смело вступает в неравный бой с панночкой-ведьмой и Вием. Почему же бой неравный и герой терпит фиаско?

Гоголь в начале повести описывает дни и праздники содержащихся на монастырские средства семинаристов. Некоторые из них обитали в киевских бурсах-общежитиях на Крещатицкой набережной. Зимой студенты расхаживали со звездой и вертепами, получая пожертвования деньгами и пищей, а летом, во время вакансий, добывали пропитание походами по городам и селам окрест Киева, читая стихи и распевая псалмы: «“Жинко! То, что поют школяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и чего-нибудь такого, что у нас есть!ˮ И целая миска вареников валилась в мешок».

Философ Хома Брут был нрава веселого, замечает автор, после выпивки отплясывал тропака (буквально воплощая совет Гоголя) и по-философски относился к назойливым превратностям бытия в целом: «чему быть, того не миновать». Характерно, что именно чертовщина вербализуется первым возгласом будущего служителя Церкви, сбившегося с дороги: «Что за черт! Сдавалось совершенно, как будто сейчас будет хутор». Да и старуха-панночка позже выскажется, что Хому, Горобца и Халяву, этих «нежных паничей», принес сам черт. Главного героя же среди прочего подстрекало огромное желание добраться до хутора, дабы поскорее выпить чарку горелки. И вот Хома, вдоволь полакомившись карасем, решает заснуть мертвецки в овечьем хлеву, после чего и разворачивается по-настоящему мистический сюжет.

Все выписанные Гоголем детали не случайны. Писатель нанизывает, словно зёрна на лестовку чёток, деяния и раздумья Хомы в период не просто кондиций, а православного поста. Будучи оседланным старухой, он почему-то «припоминает» молитвы и заклятия против духов. Диалог бурсака с сотником и вовсе раскрывает отнюдь не ревностный образ времяпрепровождения героя, обнажающий грех прелюбодеяния:

«– Ты, добрый человек, верно, известен святою жизнию своею и богоугодными делами…
– Кто? я? – сказал бурсак, отступивши от изумления. – Я святой жизни?.. – Бог с вами, пан! Что вы это говорите! да я, хоть оно непристойно сказать, ходил к булочнице против самого страстного четверга».
В итоге и сам Хома, умаляя свои «достоинства» в выполнении трёхночного отпевания дочери сотника, дает себе весьма красноречивую характеристику: «Сам я – чёрт знает что». Впрочем, мысль о том, что пан набьет ему карманы чистыми червонцами, окончательно искушает и взбадривает героя.

Образ церкви, в которой надлежит потрудиться Хоме, является символичным и композиционным центром повести, тесно сопряженным с действием нечистой силы, – и в этом скрыт важнейший замысел писателя. Строение храма, как известно из описания, деревянное, почерневшее, с тремя конусообразными куполами. Исследователи верно подмечают: церковь не православная, а униатская, при этом конусообразность куполов соотносится с традициями построения храмов Закавказья. Согласно данным польского историка Радвана, в 1772 г. в Брацлавском и Киевском воеводствах Киевской митрополичьей епархии насчитывалась 2091 униатская парафия. В год же упразднения униатской церкви (1839) в Киевской губернии проживало 10 188 униатских прихожан и 40 униатских священников. Описание Киевской семинарии в повести Гоголя позволяет относить время действия к началу XIX века.

Всмотримся в интерьер хуторской церкви, находящейся вдали золотых глав киевских храмов: позолота на ветхом иконостасе местами опала, местами почернела, мрачностью веяло от ликов святых, стены церкви «давно молчаливые и оглохлые». «Заметно было, – пишет Гоголь, – что в ней давно уже не отправлялось никакого служения». Деревянные своды церкви, словно подытоживает писатель, показывали, «как мало заботился владетель поместья о Боге и о душе своей». Именно в таком несветлом, несвятом, безблагодатном и бездушном месте совершается дальнейшее развитие событий, когда Хома, подкрепленный доброй кружкой горелки, оказывается у гроба, стоящего напротив алтаря.

Показательны мысли героя во время отправления своих обязанностей: «Оно только с первого разу немного страшно, а там оно уже не страшно»; «Много на свете всякой дряни водится!»; «Не встанет она из гроба, потому что побоится Божьего слова». Поседев же после второй ночи, философ уже твердо убежден, что дочь сотника «припустила к себе сатану» и задает страхи, перед которыми Писание бессильно. Тем не менее молитвы он читает «как попало», тогда как именно они и взывание к Богу помогли ему справиться с ведьмой. В последнюю же ночь несметная сила чудовищ наполняет церковь и появляется Вий – косолапый человек с железным лицом, в черной земле, с длинными веками до самой земли. Читатель узнает, что бездыханный Хома испустил дух от страха, а нечисть завязла в окнах и дверях, когда раздался петушиный крик.

Наверняка имел резон «неистовый Виссарион» (В. Белинский), прочитав гоголевское произведение, сравнивать бурсака с философом Григорием Сковородой, религиозные сочинения которого в прошлые времена запрещались Церковью как могущие поколебать её учение, и сочувственно восклицать: «О несравненный dominus Хома! как ты велик в своем стоистическом равнодушии ко всему земному, кроме горелки! Ты натерпелся горя и страху, ты чуть не попался в когти к чертям, но ты всё забываешь за широкою и глубокою ендовою, на дне которой схоронена твоя храбрость и твоя философия; ты, на вопрос о виденных тобою страстях, машешь рукою и говоришь: “Много на свете всякой дряни водится!ˮ; у тебя половина головы поседела в одну ночь, а ты оттопываешь трепака, да так, что добрые люди, смотря на тебя, плюют и восклицают: “Вот это как долго танцует человек!ˮ».

Наталья Сквира

Социальные комментарии Cackle