По слову Сергея Аверинцева, Честертон, нередко ошибаясь в частностях, поразительно точен в целом.

Снайперски точен, говорят некоторые люди. Приняв веру (а путь его к вере был долог), он говорил, что она – то, во что он верил всегда, сам не зная того. Вера утвердила подсознательное чувство сердца: «мир реален, и мир – это мир», и открытая верой правда о мире совпала с тем, каким он мечтал, чтоб был мир. «современный философ твердил мне, что я – там, где надо, где и должен быть, а я не находил себе места. Но вот я узнал, что я – не там, где надо, и душа моя запела, как птица весной. Внезапно осветились забытые комнаты в сумеречном доме детства, и я понял, почему трава всегда казалась мне удивительной, как зелёная щетина гиганта, и почему я так скучал по дому у себя, на земле».

Так, приняв веру, Честертон вдруг обрёл основание своего постоянного чувства, что жизнь есть сказка, совершающаяся на самом деле.

Вера открылась ему как живая вода, без которой он мучился прежде, а догматы веры стали для него радостью, ведь он всегда знал: или мир такой, как я чувствую, или не нужно жить. И вот – мир вправду оказался таким, каким Честертон и до веры хотел, чтоб он был. «Догматы связывают мою жизнь воедино», – скажет он.

А вера утверждает: мир такой, как ты мечтал, и даже ещё лучше, потому что мир – Божий, а наши сердца на самом деле ищут то, что Его. Но неверующий может чувствовать это, если он старается не искать своего, а Честертон всегда хотел, чтоб всё у всех было хорошо, а потом узнал о самом лучшем. Поэтому он очень не любил, когда люди упорно выдумывали свои истины, считали их настоящими и не хотели узнать, так ли это.

«Фраза “У каждого своё мировоззрение, вот это – моё, оно мне подходит” – знак слабоумия. Воззрение на мир создаётся не для того, чтобы подходить человеку; оно создаётся, чтобы подходить миру. Частная вера так же немыслима, как частное солнце или частная луна».

У Честертона множество поразительных догадок о вере и отношении к ней людей. В рассказе «Обращение анархиста» анархист, всегда и всё отрицавший, женится на доброй верующей девушке и, придя с ней в клуб анархистов, спрашивает: «Можно ли тут говорить всё что угодно?» Все отвечают: «Конечно». Тогда он начинает рассказывать о Церкви и о венчании, его выгоняют. И жена спрашивает, почему он защитил то, против чего всегда выступал. Он отвечает, что все в клубе думают обо всём каждый по-своему, но дружно объединились против веры и венчания, значит: «анархист вынесет всё, кроме одного – смысла. Он вынесет тысячи ересей – но не правоверье. То, что так ненавидят, должно быть правдой».

Аверинцев говорит о его книгах: «Любая тема – предлог, чтоб ещё, и ещё, и ещё раз поговорить о самом главном: о том, ради чего люди живут и остаются людьми».

Писал Честертон очень много: статьи для газет, романы, рассказы. Цель написания была одна: его постоянно наполняла радость, даже до веры – от чистоты сердца, смирения и благодарности – и он всё время хотел делиться ей. После принятия веры он, открывший для себя, в чём был источник его радости, не мог не говорить об этом. У митрополита Антония Сурожского есть слово о настоящем миссионере. Тот должен разобрать над человеком слишком низкий потолок, которым человек загородился от Неба, чтоб он сказал: «Неужели свет, которым я согревался всю жизнь, был всего лишь отблеском Божьего Света?». Так однажды сказал сам себе Честертон, и цель всех его писаний – чтоб и другие увидели то же. Отсюда и сюжеты: о людях, которые «в том состоянии, когда замечают всё, кроме сути», и о их пути к Свету.

«Если исчезнет даже смутная мысль о сознательной цели, многоцветный осенний ландшафт ничем не отличается от многоцветной мусорной кучи», – писал Честертон.

Многое о себе, о людях и мире и до принятия веры он старался понять и почувствовать, но «только одна религия осмелилась спуститься со мною в недра моей души» и объяснить всё. Честертон много говорил о вере и много спорил с её врагами, но и в споре он не враг врагу веры, а сожалетель о нём. Честертон всегда жалел людей, даже тех, кого звал дураками, вроде Ницше или Бернарда Шоу; и всяких «умников»-эгоистов он тоже жалел, хоть и обличал. Жалел потому, что знал: быть не с Господом – самое страшное наказание.  «Титаны не смогли пошатнуть небо, они всего лишь разорили землю», – с грустью говорил он, зная, что все эти «титаны»: эгоисты, анархисты, революционеры, сектанты и другие, с кем он спорил, земле, месту Господня промысла, ничего плохого сделать не могут, а разоряют они только себя в безумном желании «бросить в христианство любой камень, даже если это будет последний кирпич их собственного дома». Каждому из них он старается объяснить это, а обо всех врагах веры говорит, что однажды заметил, как христианство обвиняют в противоположных вещах: одновременно в подавании ложной надежды и погружении людей в отчаяние, в том, что оно унижает женщин и что только женщины столь глупы, чтоб ходить в храм, что христиане мало борются и в то же время утопили мир в крови и т. д.

«Представьте, что вы слышите сплетни о незнакомом человеке. Одни говорят, что он слишком высок, другие – что он слишком низок; одни порицают его полноту, другие – его худобу; одни называют его слишком темным брюнетом, другие – светлым блондином. Можно предположить, что он очень странный с виду. Но можно предположить и другое: он такой, как надо. Для великанов он коротковат, для карликов – слишком длинен. Старые обжоры считают его тощим, старые денди – тучноватым на их изысканный вкус. Шведы, светлые, как солома, назовут его темным; негры – светлым. Короче говоря, это чудище – просто обычный или, вернее, нормальный человек… христианство нормально, а критики его – безумны каждый на свой лад».

«Правильно ли, что о радости и вере властно судят те, кто не знает ни веры, ни радости?»

Чтоб люди почувствовали это, основным в своих писаниях он считал пробуждение способности изумляться, видеть мир словно в первый раз. Если честно посмотреть так на себя и вокруг, это может привести к Таинству Исповеди, без которого человек не преобразится, не станет как дети. Честертон знал, что увидеть – мало, нужно ещё измениться, чтоб быть достойным открывшегося тебе, и потому говорил, что принял веру, «чтобы освободиться от грехов».

Тот, кто ради этого идёт к исповеди, «действительно вступает в утренний свет начала и новыми глазами смотрит сквозь мир на сверкающий дворец… в короткие минуты таинства Господь сотворил его снова по Образу Своему и подобию. Господь попытался ещё раз, и человек опять так же нов, как в настоящем детстве».

Этим и жил уверовавший Честертон, и этого он искал до веры.

Господь, как это часто бывает, вёл его к вере через жену – Френсис. Встретив её впервые, Честертон заметил в ней, как потом сказал, «аскезу весёлости».

Френсис – простая, верующая девушка католичка (для Англии тех лет это было редкостью, так как почти все были англиканами протестантами). Она не боялась труда, больше любила огород, чем сад, и хранила верность тем, кого любит.

Хотя семья Честертонов скептически относилась к вере, он принял церковность Френсис с величайшим благоговением, он на всех умел глядеть снизу вверх и сразу разглядел в невесте невиданную ранее красоту – красоту верующего сердца. И к вере его привела эта красота, ведь Френсис была из тех, кто живёт верой и по вере.

На десятом году брака Честертон, посвятив ей поэму, подписал: «Ты, что дала мне крест».

Сразу после объяснения в любви он пишет невесте: «Чувство собственной ничтожности захлестнуло меня, я пляшу и пою».

Постоянное смирение учило его любить Френсис и чтить её как дивный, ничем не заслуженный дар Господень.

«Каждое слово о ней – со смиренным восхищением», – говорит Аверинцев, и это не первые несколько месяцев, а всю жизнь. Их любовь росла постоянно от благодарности и смирения друг перед другом. Вот его слова о любимой: «Ты видел её улыбку – о душа, будь достойной! ты видел её слёзы – о сердце, будь чистым!»

Он один из немногих, кто понял, что профессия существует не для заработка, а ради умножения всяческой красоты тем способом, который присущ именно этой профессии. И если наш подход к любимому делу не уныло шаблонный, не мертвяще бюрократический, если мы в наше дело вносим не канцелярскую духоту, а благодатное освящение труда Небом, то и из нашего дела получится что-то столь же чудесное, как и из честертоновской журналистики, которую он превратил в радость для миллионов читателей по всему миру. Таково свойство всего благодатного: когда его отдают, оно ещё более умножает себя в чутких душах.

Артем Перлик