200 лет назад, 10 декабря 1821 года, в местечке Немирове (ныне Винницкой области) родился Николай Алексеевич Некрасов, сформулировавший вечный вопрос: «Кому на Руси жить хорошо».

Так кому на Руси живется вольготно и весело? Ответ покрыт пеленой тайны, так как поэт ушёл в мир иной, не окончив главное произведение: «...Если бы ещё года три-четыре жизни. Это такая вещь, которая только в целом может иметь своё значение. И чем дальше пишешь, тем яснее представляешь себе дальнейший ход поэмы, новые характеры, картины». 1877 год. В сильный декабрьский мороз несколько тысяч людей провожали в последний путь Николая Некрасова. У его могилы на Новодевичьем кладбище стихийно возникла жаркая дискуссия на предмет того, лира какого таланта будоражила сердца читателей сильнее. В своих воспоминаниях о похоронах поэта и о своей речи, произнесенной над его могилой, забросанной цветами и венками, Фёдор Достоевский запишет: «Я именно начал с того, что это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетет нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего простолюдина в горькой, так часто, доле его. Высказал тоже мое убеждение, что в поэзии нашей Некрасов заключил собою ряд тех поэтов, которые приходили со своим ‟новым словом”. В самом деле (устраняя всякий вопрос о художнической силе его поэзии и о размерах ее), – Некрасов действительно был в высшей степени своеобразен и действительно приходил с ‟новым словом”. Был, например, в свое время поэт Тютчев, поэт обширнее его и художественнее, и, однако, Тютчев никогда не займет такого видного и памятного места в литературе нашей, какое бесспорно останется за Некрасовым. В этом смысле он, в ряду поэтов (то есть приходивших с ‟новым словом”), должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым. Когда я вслух выразил эту мысль, то произошел один маленький эпизод: один голос из толпы крикнул, что Некрасов был выше Пушкина и Лермонтова и что те были всего только ‟байронисты”. Несколько голосов подхватили и крикнули: ‟Да, выше!”».

Достоевский считал, что за Некрасовым как народным поэтом, «печальником народного горя», глубоко ощущавшим скорбь народную, её суть и именно перед народом очищавшим свое измученное сердце, остается бессмертие, заслуженное им, «за преклонение его перед народной правдой, что происходило в нем не из подражания какого-нибудь, не вполне по сознанию даже, а потребностью, неудержимой силой». Размышляя же над «судом о таланте», устроенным над поэтом, автор «Братьев Карамазовых» справедливо заметит: «Как лицам нам бы, конечно, было стыдно судить его. Сами-то мы каковы, каждый-то из нас? Мы только не говорим лишь о себе вслух и прячем нашу мерзость, с которою вполне миримся, внутри себя. Поэт плакал, может быть, о таких делах своих, от которых мы бы и не поморщились, если б совершили их».

В отчаянной любви к народу Некрасов видел свою Голгофу, свое спасение и святое признание в том, что именно народ и сохраняет ту великую истину, перед которой надо преклониться. Искренним самоотверженным состраданием людям и потребностью отыскать вечный «идеал» в своей музыкальной поэзии он оправдал себя сам. Именно в униженном и оскорбленном, «грязненьком» мужичке Некрасов усматривал то глубокое, чистое и святое, которое присуще каждому из нас, которое всегда вызывает мучения, честные мысли, «в которых так много и злобы и боли, в которых так много любви!» и некую вечную тоску, жаждущую через покаяние успокоиться в обретенном рае.

Тема покаяния отчетливо звучит в стихотворении «Влас», которое Николай Гумилев, в юности признававший поэзию Некрасова дороже стихов Пушкина и Лермонтова, относил к творениям «эпически монументального стиля» и считал своим любимым. Из завязки стихотворения читатель узнает о болезни Власа как возмездии за его грехи. В этом «кащее-мужике», по слову автора, «Бога не было»:

В гроб жену свою вогнал;
Промышляющих разбоями,
Конокрадов укрывал;

У всего соседства бедного
Скупит хлеб, а в черный год
Не поверит гроша медного,
Втрое с нищего сдерет!

Герой, увидев в буквально дантовском аду воющих в прискорбии грешников, измученных проворными бесами и задыхающихся от лютого смрада, осознав свои грехи, решается искупить их: он «построить церковь божится, если смерти избежит». Влас раздает всё свое имущество, а остаток жизни решается провести, собирая деньги на храм. Герой сдержал обет – и вот уже 30 лет, как «сила вся души великая в дело Божие ушла»: он, «высок и прям», ходит по селеньям, неся свой крест в веригах и становясь праведником, который, искупая свой грех, служит другим, «вызывая Русь крещеную на посильные дары»:

И дают, дают прохожие...
Так из лепты трудовой
Вырастают храмы Божии
По лицу земли родной...

Примечательна история создания стихотворения. Некрасов «списал» сюжет с судьбы бывшего крепостного его отца, посетившего поэта в Петербурге. Знакомый долго служил солдатом, а остаток жизни посвятил собиранию денег на церковь.

В свое время в Некрасове, гармонично сочетающем мысль-прозу с поэзией, часто использующем фольклорные элементы и свободные дактили, характерные для народного стиля, не случайно усматривали Гоголя русского стиха. В августе 1855 года поэт делился с Тургеневым об авторе «Мертвых душ»: «Вот честный-то сын своей земли... который писал не то, что могло бы более нравиться, и даже не то, что было легче для его таланта, а добивался писать то, что считал полезнейшим для своего отечества... Надо желать, чтоб по его стопам шли молодые писатели в России». В некрасовских строках, посвященных Гоголю, «народному заступнику», в конце жизни испытывавшему гонения и цензурный террор, легко можно заприметить собственный тернистый путь «проповедника любви враждебным словом отрицанья»:

Но нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем толпы,
Ее страстей и заблуждений.

Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой.

Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
…
Со всех сторон его клянут,
И только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он – ненавидя!

Прямую ссылку-ассоциацию, своеобразный «сюжет-миниатюру» стихотворения «Влас» легко отыскать и во втором томе поэмы «Мертвые души»: подобна Власовой судьба Хлобуева как очистительный подвиг, да и в результате он, как и в прошлом великий грешник Влас («старик седой. На груди икона медная: просит он на Божий храм...»), получает задание собирать деньги на строительство церкви.

Именно силу смирения и послушания Господу акцентирует Достоевский в «Дневнике», анализируя стихотворение Некрасова: «Я всё того мнения, что ведь последнее слово скажут они же, вот эти самые разные ‟Власыˮ, кающиеся и некающиеся; они скажут и укажут нам новую дорогу и новый исход из всех, казалось бы, безысходных затруднений наших <…> Очнется Влас и возьмется за дело Божие. Во всяком случае спасет себя сам, если бы и впрямь дошло до беды. Себя и нас спасет, ибо опять-таки – свет и спасение воссияют снизу».

За социальной обездоленностью людей кроется их уход в свой тесный мирок, обособленность и духовное отъединение. Как для Гоголя и Достоевского мир спасается не через социальное переустройство общества, а через духовное возрождение каждого, так и Некрасов показывает преображение человека, который в любви и сострадании становится единым целым с другими людьми, искореняя из самых потаенных уголков души любую ложь, обличая ее с неимоверной жаждой истины и принимая Божью благодать. И так живительным исцеляющим светом Христа искупает свои грехи, спасает и себя, и нас:

Кто, служа великим целям века,
Жизнь свою всецело отдает
На борьбу за брата-человека,
Только тот себя переживет…

Наталья Сквира