Навеяно посещением колоний.

«…Когда меня, мама, закрыли в одиночную камеру, я увидел решетку с “ресничками” типа жалюзи, грязные стекла, сквозь которые пробивался мутный свет, пожелтевшую парашу в углу, железные нары и сбитый в комки старый матрац… Потом обвёл взглядом забрызганные бугорками цемента серые стены, напоминающие поверхность луны или дно вулканного кратера, чтобы на них нельзя было писать, я все же  нацарапал над моим тюремным лежбищем крест… Став на колени, прошептал: “Господи, если Ты есть, а я знаю, что Ты есть, прости и спаси меня!..” И горячие слезы полились тогда из моих глаз…

Это было восемь лет назад. А сейчас, мама, наступили покаянные дни Великого поста. Так совпало, что освобожусь я через 40 дней, накануне Пасхи. Я уже не могу спать по ночам, хотя стараюсь нагрузить себя в нашей столярке до изнеможения. Засыпаю уставшим, но через пару часов открываю глаза и до утра не сплю. Сижу в курилке, читаю, или лежу с закрытыми глазами. Вижу наш дом, железную крышу, которую мы красили с отцом, наш сад, стол под яблоней, накрытый для нас, сирень и мушмулу в углу у забора, где мы просиживали с сестренкой, объедаясь сиреневыми ягодами… И первое, что я сделаю, когда вернусь, посажу яблоньку – белый налив – пусть будет память о моем освобождении.

А недавно приезжал ко мне Витя, мой потерпевший. Мы с ним переписываемся давно, я вырезал для него подарок из липы: пещеру, каменный гроб, в который был положен Христос,  и фигурку Самого Христа, выходящего из пещеры со знаменем воскресения в руках, двух Ангелов по бокам и воинов, упавших на лица от страха.

Ты знаешь, мама, для человека в одиночестве и испытании самый верный друг – его память, она же и палач. Два года вставала предо мной картина: парк, мы, пьяные, останавливаем паренька с рюкзаком на спине и отбираем у него деньги. А он бежит за нами, плачет и кричит: “Отдайте деньги, отдайте деньги!..” Это одинокая мать в деревне дала ему на дорогу, чтоб он ехал в город учиться в техникуме. А мы развернулись тогда, подождав, и били паренька наотмашь. А когда он упал, добивали ногами… А он, закрыв лицо руками, все повторял: “Отдайте деньги…” И мы  потом сидели на травке под весенним солнышком, подло пили вино, купленное за деньги Витьки, и бахвалились друг пред другом, как мы “накрыли этого гоптика…” Какой скотиной был я, мама!..

Первые четыре года я жил “по понятиям”. У нас образовалась “семья” из четверых урок, таких как я. Варили чифир, хмыряли, курили, играли в карты,  кололи наколки и строили планы нашего «будущего», как грамотно заняться воровством. Вор в тюрьме – это авторитет. И мне казалось, что краше воровской жизни быть ничего не может. Я уже не плакал и не рисовал крест, и не ставил иконку у постели в нашей тюремной казарме. Я получал твои письма, в которых ты меня умоляла сходить в тюремный храм, исповедоваться и причаститься. Но мне было стыдно перед пацанами, мы считали всех заключенных, посещающих церковь, лохами безвольными.

Это длилось четыре года, пока я не встретил отца Павла – веселого, с искристым зажигающим взглядом, шутливо и приветливо общающегося с нашими угрюмыми мужиками. Он посмотрел на меня в нашем актовом зале, где шел какой-то концерт местной самодеятельности, и спросил: “Ну, а ты петь умеешь?” Я играл на гитаре, но тусоваться в клубе было ниже моего достоинства. “Зайди ко мне как-нибудь в церковную каптерку, я дам тебе кассету послушать”, – приветливо сказал он. И я зашел. Была осень, и за высокой стеной нашей колонии я видел улетающих птиц. И небо было необыкновенно синим, высоким, прекрасным. В трещинах асфальта нашего плаца для построения желтела трава… И одинокий осенний листок трепетал на ветру…

Я пошел к отцу Павлу, он угостил меня чаем и говорил о чем-то будничном, о своей «лошадке» – старенькой «Шкоде», которую приобрел после рукоположения 10 лет назад, о том, что барахлит карбюратор, а тормозные колодки стираются, и резина лысая, и нужно «лошадку подковать на лето». И как-то легко мне стало. Я думал, что он станет мне читать какие-то религиозные нотации, поучать уму-разуму. Он просто шутил и ни о чем не спрашивал. А на прощанье вручил мне диск с песнями отца Романа Матюшина.

Вечером, после работы, мне было очень грустно, не хотелось идти в курилку, «базарить», я был один в нашем кубрике, поставил кассету отца Павла в наш «семейный» приемник и услышал:

…Если глаза затуманились влагой,
Из родника поплещи на глаза.
Можешь поплакать, спокойно поплакать,
Кто разберет, где вода, где слеза?

Видишь, вон там журавли пролетели,
У горизонта растаял их крик?..
А если ты болен, прикован к постели,
Пусть тебе снится целебный родник.

За родником – белый храм,
Кладбище старое.
Этот забытый край
Русь нам оставила…

И я заплакал. Впервые за четыре года. А вечером в субботу пришел на службу. Я исповедовался отцу Павлу часа два… Нет, не исповедовался, мы говорили. Мы говорили так долго, что казалось мне, будто плыву я по какой-то реке и легкая ладья несет меня к какому-то берегу, где наш дом, сад, где ты, мама…

Вот уже четыре года я пономарю в нашем храме в честь Анастасии Узорешительницы. Я правая рука о. Павла – так он меня называет. У него на правой руке не хватает кончиков пальцев – среднего и безымянного, он потерял их в армии во время боевой операции. Он – бывший офицер, подводник, водолаз. Служил в Севастополе. Он такой классный, отец Павел! Он мой друг и мой духовный отец.

Как-то мы беседовали, и он сказал мне, что я – исключение  из правил. Оказывается, даже 90 процентов уголовников, посещающих храм, на свободе перестают в него ходить. “А ты – наш, православный. Ты будешь в храме, – сказал он мне недавно. – Видать, о тебе кто-то горячо молится…” 

Не знаю, мама, когда вернусь, чем буду заниматься. Боюсь, что страсти снова потянут меня в омут. Но я договорился с отцом Павлом, что буду помогать ему и на свободе. Ведь это близко от дома, всего 50 километров. Ему нужны волонтеры. Он организовал в деревне общину, в которой живут бывшие зеки. У него дед живет, за плечами которого 60 лет тюрьмы! У него нет дома, нет родни. И он живет у о. Павла, пасёт коров.

Я слышал рано утром, как в рассветной тишине пели весенние птицы. И подумал, что они славят Бога… И снова заплакал…

Я не знаю, мама, отошлю ли я это письмо тебе. Уж слишком оно откровенное и грустное. А мне не хочется, чтобы ты грустила…

Твой сын Ленька».

…В храме стояла женщина. В левом кармане её куртки у сердца лежало письмо. Письмо её блудного сына.

Сергей Герук