Чем смирение отличается от конформизма и инфантилизма? Можно ли родиться «смиренным»? Что есть динамическое и статическое измерение смирения? Как  взаимосвязаны смирение и божественный юмор? Каковы границы послушания? На эти и другие вопросы отвечает архимандрит Савва (Мажуко) из Свято-Никольского монастыря (Гомель).

– Чем принципиально отличается смирение от конформизма и инфантилизма?

– Всё зависит от словоупотребления и контекста. В некоторых случаях слово «смирение» будет означать именно конформизм и инфантилизм. Тут даже церковные люди легко путаются. Поэтому так важно понять, что это слово означает в святоотеческой традиции.

Оно взято из монашеских духовных упражнений, которые являются «естественной средой обитания» смирения. Точнее, смирением изначально называли как само духовное упражнение, так и его результат. Если угодно, можно говорить о «динамическом» и «статическом» измерениях смирения. Как духовное упражнение смирение очень близко к опыту философских созерцаний и медитаций, посвящённых тайне живого, тайне «я есть». В христианском монашеском опыте это созерцание начинается в молитве перед Богом Воплощённым, моим Творцом и Создателем, созерцанием себя перед Лицом Своего Автора. Как молитва подвижников никогда не обрывалась, но подпитывалась и чтением Писания, и Евхаристией, и событиями жизни, так и смирение – опыт хождения перед Лицом Творца, переживания своей «ничтойности», опыт Присутствия Бога в жизни – являлось непрестанным деланием подлинного философа, как называли в древности монахов. Однако обычный человек даже понятия не имеет о глубине этого духовного опыта, поэтому мы и называем смирением то, что вообще никакого отношения не имеет к духовным упражнениям.

Например, в церковной среде легко прослыть смиренным природному интроверту – есть такой тип характера – молчун, всегда спокойный, никогда себя не выпячивающий – вот и готово! – у нас есть пример для подражания, подлинный смиренник. Но это заблуждение! Смирение – это не наследственные черты, не врождённый тип характера. Смирение – результат культурного и благодатного вмешательства, то есть, с одной стороны, это работа человека над собой, с другой, дар Духа, который приходит свыше.

– Почему, на Ваш взгляд, именно смирение порой называют «царской добродетелью»?

– Мне не очень понятно это выражение – «царственная добродетель». Если Вы имеете в виду самую главную добродетель, выстраиваете некую иерархию, то я бы не поставил во главе ее смирение. Мне кажется, это место должны занимать доброта и милосердие.

– «Я все чаще думаю, что… нужен сейчас миру… а некий смиренный, божественный юмор», – писал прот. Александр Шмеман. Как Вы думаете, в чём заключается отличие кроткой божественной иронии от сатанинского разрушающего, горделивого сарказма?

– Я бы не назвал иронию божественной, как и сарказм не отдал бы сатане. Это очень человеческие состояния. Ирония – невероятно сложный опыт, но это человечески опыт. Вот о божественном юморе разговор возможен, однако мы только подступаем к этой теме, наше церковное общество, да и светское, к таким высотам ещё не готово. Мысль о божественном юморе начинается там, где начинается и смирение – в созерцании себя живым, в откровении «я есть». Почему я есть, а не наоборот? То, что я есть – это вызов логике, что бы ни говорили наши богословы и философы. Живое – это Божья улыбка, это нечто лишнее, ненужное, без чего можно обойтись. Но мы есть – и это самое сильное свидетельство божественного юмора.

– Как определить христианину границы послушания, чтобы сохранять позицию подлинной церковной свободы?

– Здесь мы снова попадаем в ловушку слов. Православие очень страдает от засилья средневековой монашеской лексики. Это слова высокого авторитета, освященные опытом великих подвижников, но их лексическая сетка уже не улавливает реальности, не справляется с многообразием жизни современного человека. Все же мы пытаемся делать вид, что по инструкции для управления повозкой можно обучить водителя скоростного автомобиля.

Послушание – одно из самых уважаемых монашеских духовных упражнений. За ним стояли свои конкретные задачи. Средневековые монастыри были невероятно многочисленными. Вы себе можете представить мужскую обитель в пять тысяч человек? И там пребывали не современные горожане, которых поколениями приучали к «мягким нравам», а в большинстве своём безграмотные крестьяне, «дети полей» с избытком здоровья и грубости. Такое многочисленное мужское сообщество нуждалось в дисциплине и в простых и понятных правилах, имеющих священную санкцию – другой не было и не могло быть. Поэтому средневековые монашеские тексты так высоко ставили послушание – это вопрос элементарного выживания общины, внутренней логистики, организации жизни.

На глубинном уровне добродетель послушания ничем не отличается от добродетели смирения, о чём, например, пишет прп. Иоанн Лествичник. И очень странно наблюдать, как современный светский человек – ни разу не монах! – берётся примерять на себя эту добродетель и не знает, куда её пристроить, найти ей место. Отношения в семье, в общине, в обществе сейчас невозможно охватить средневековым понятием послушания, тем более что родом это духовное упражнение из средневекового монастыря. И люди совершенно искренне расстраиваются, что в их жизни нет послушания и некому себя отдать в рабство. Это чистое недоразумение! Вы же не грызёте ногти оттого, что дамы перестали носить корсеты и жабо, а кавалеры совсем забросили парики и шпаги? Реалии современной жизни с её сложным социальным устройством, с её многообразием требуют новых слов и понятий, и это уже призыв к церковному творчеству.

– У К. С. Льюиса есть замечательные слова: «Видя свою нечистоту, мы совсем не обязательно обретаем смирение. Мы можем обрести и ‟невысокое мнениеˮ обо всех людях, включая себя, которое породит цинизм, жестокость или и то и другое вместе». При каком условии этот трезвый взгляд на себя способен стать продуктивным и породить смирение?

– Смирение есть духовное упражнение. Прп. Иоанн Лествичник описывает с десяток возможных его техник и сценариев. Но это всегда очень большая внутренняя работа, которая требует напряжения, в том числе и интеллектуальных сил, именно поэтому смирение иногда называют смиренномудрием. В чистом виде это и есть труд философа, только философа, который молится и всегда живёт в присутствии Бога, ходит перед Его Лицом.

«Лествица» настойчиво твердит, что смирение – это процесс, сравнимый с жизнью растения – зелень, цветок, плод, разнообразие сезонов и воздействие стихий. На этом пути бывают ошибки, но не надо их бояться. Нужно доверять Богу.

– Проблема послушания тесно связана с вопросом свободы. Как отличить подлинную свободу от подмены её «реабилитацией мещанства», когда во главу угла ставятся возможности простого удовлетворения первичных потребностей? И как оставаться свободным в условиях бытовой несвободы (невозможности заниматься любимым делом и т. д.), как не впускать её в себя?

– Мы всего лишь люди, и первичные потребности для нас очень важны. Именно поэтому, например, путь чистоты душевной непременно должен начинаться с неприятия телесной нечистоты, грязи вокруг – в квартире, на улице. Нищета и голод оскорбляют человека, пожалуй, ничто так нас не унижает. Подлинный философ может взять на себя подвиг добровольной нищеты, но человек, выросший в бедности, знающий, что такое голодать, навсегда несёт на себе метку этого ужаса. Поэтому так важно прежде всяких проповедей и духовных упражнений накормить людей, дать им работу и образование, а уж потом толкуйте про смирение и свободу.

– Владыка Антоний Сурожский называл лжесмирением демонстративное отрицание своих объективных талантов, достижений и успехов. Как христианину принимать периоды успеха в своей деятельности, чтобы сохранить этот баланс и не впадать в театральную псевдодуховность с показным самоуничижением и в то же время в самоупоение?

– Надо смириться со своей гордостью. Мы всего лишь люди, сколько бы ряс, крестов и панагий мы на себя ни надели. Мы склонны и к мелкому тщеславию, и к показухе. Такое случается. И надо таких себя тоже принимать и быть снисходительным к другим. Путь мудрости – путь снисходительности.

Анна Голубицкая