О труде писателя и читателя

Знаменитый Энтони Хопкинс сейчас известен всему миру не только как великолепный актёр театра и кино, но и как автор музыки к фильмам.

Но мало кто знает, что любовь Хопкинса к музыке, когда он был ещё юношей, подвергалась суровым испытаниям, а именно: его отец пекарь считал блажью увлечение сына искусством и всячески притеснял его.

Хопкинс вспоминал, как нередко отец входил в комнату, где юноша исполнял что-то на фортепиано, и спрашивал:
–  Что это за фигню ты играешь?
–  Бетховена, –  отвечал сын.
–  Какая дрянь! –  шумел отец, –  не удивительно, что этот Бетховен рано оглох! А ну хватит заниматься фигнёй и иди лучше убери в доме и помой посуду!

Что ж, ещё Стивен Кинг говорил: «Если пишешь (книги, или картины, или лепишь, или поешь – всё равно), кто-нибудь обязательно попытается тебе внушить чувство стыда за это».

Но что же такого знают (или чувствуют) все старающиеся умножить тем или иным способом красоту и все, кто красотой восхищаются, что, несмотря на то, что у каждого из них есть какой-нибудь свой вредитель и осмеятель, они идут по выбранному пути?

Идут, хотя все родственники и соседи предрекают им за увлеченность красотой что-то среднее между голодной смертью и карьерой типичного учителя в школе на задворках мира?

Идут и приходят к великим победам, так что родственники и соседи, прежде считавшие их дурачками, пишут о них мемуары.

Что же знают о тайне творчества любящие его и мир?

Одно из удивительных прозрений Платона заключается в мысли, что законы литературы существуют вне конкретных текстов, потому что это те законы, по которым существует мироздание, а литература и философия делают их явными для других.

Настоящая красота – в человеке или книге – не может привести к нейтральной реакции. Она всегда делит встречающих её на тех, кто к ней тянется и её благодарит, и тех, кто, чувствуя свою ложность, пытается её дискредитировать, а то и уничтожить.

Антоний Сурожский приводит пример о том, как люди могут отнестись к увиденной ими подлинности и красоте.

Некий человек идёт по улице зимой и замерзает от холода. И он видит, что где-то в неком доме открыта дверь и горят поленья в камине. Представим, что он не знает, что огонь может греть – и не будет знать, что может согреться. Это образ искаженного восприятия.

«С другой стороны, кроме горящего полена и пламени, есть тепло. Если вы ощущаете тепло, но говорите, что никакого тепла нет, вы либо безумны, либо лжёте. И это состояние отрицания того, что вы знае­те и испытываете, неисцелимо, т. е. ваша ложь может быть исцелена толь­ко путем глубоких внутренних изменений… Вот почему, я думаю, грех против Духа Святого, отвержение, отделенность от Него, безнадежно не исцелимый грех. Я не имею в виду объективную отделенность, я говорю о сознательном выборе, который заставляет нас сказать: ‟То, что я – этого нет, мой опыт не суще­ствует”» (Антоний Сурожский).

То есть человек отрицает несомненную красоту, только когда он заинтересован, чтобы её не было. А заинтересован он в этом тогда, когда, как писал Василий Великий, красота и свет обличают в этих людях «что они такое» – их ложность, их мёртвость, их пустоту.

Но, поскольку ложность, мёртвость и пустота таких людей всегда прикрыта какими-то ценными в обществе ложных людских отношений рангами, отличиями, степенями, званиями, дипломами, наградами, эти люди, будучи внутри ничем, стремятся к дискредитации красоты, чтобы иметь возможность и дальше говорить, что они не ничто, а нечто…

Если бы умники и формалисты нашли в себе силы прислушаться к красоте и к тем, кто её умножает, они бы открыли в этом вслушивании ощутимую высшую реальность, касающуюся всех, кто открыт.

Почему, например, Петр Вайль вспоминал, что если кто-то спрашивал Иосифа Бродского о совершенно заурядном деле, например, о расписании трамваев, то получал ответ, который был выше расписания, – в глубину.

Хорхе Луис Борхес писал, что даже в разгар совершенно заурядного диалога, если собеседники открыты, наступает такой момент более глубокого понимания, «как будто в наш разговор вмешался собеседник с куда более сложным сознанием».

И это действительно так. Тот факт, что особое сияние даётся последней строке стиха, ещё раз говорит о том, что на Небе внимательно смотрят, что мы пишем и что говорим, и приходят на помощь нашему пониманию, чтобы вывести нас на более высокие уровни и совершения жизни, и осмысления бытия.

Антоний Сурожский замечает: «Большинство людей живут ниже собственной меры. Мы очень мелки по сравнению с тем, чем могли бы быть».

А у Данте о тех, кого он встречает в преисподней, говорится: «Они следовали своему времени».

А вот как пишет об этом Ван Гог: «В искусстве есть нечто более великое и высокое, чем наша собственная искусность, талант, познания; искусство есть нечто такое, что создаётся не только человеческими руками, но и ещё чем-то, что бьёт ключом из источника, скрытого у нас в душе; ловкость же и техническое  мастерство в искусстве чем-то напоминают мне фарисейство в религии».

Настоящий автор, например, никогда не пишет ради заработка. Когда я говорю об этом на лекциях, то всевозможные скучные филологи и журналисты, желая оправдаться, приводят мне в качестве обратного примера то «Три мушкетёра» Дюма, то «Игрок» Достоевского – книги, написанные авторами в ожидании гонорара. Но на самом деле, конечно, настоящий автор, даже если и надеется на заработок, берётся за перо не для того, чтобы получить деньги, написать лучше коллег или завоевать понравившуюся девушку.
Он говорит потому, что на самом глубоком своём уровне ощущает –  через него должно быть сказано именно это. Марина Цветаева говорила, что «бытие ищет уста». То есть автор чувствует, что Небо хочет в союзе с ним умножить красоту и открыть новые смыслы людям. На этом предельном уровне автор ощущает, что и он точно так же этого хочет. И он не может молчать, не может скрыть истину и смысл, как тот цирюльник, который, узнав, что у царя ослиные уши, не мог утерпеть, и, хотя его казнили бы за болтовню, выкопал на берегу моря ямку в песке и туда прошептал, какие уши у царя. Как вы помните, из ямки вырос тростник, певший всем проходившим людям об  уродстве царя. Это –  метафора творчества.

Конечно, такие вещи незнакомы тем малым авторам, которые пишут на потребу дня или ради гонорара. Они, как сказано в Евангелии: «Уже получают награду свою» (Мф. 6:2).
В вечность такие тексты не входят, потому что на Небе нет места никаким симулякрам – имитации реальности, претендующей казаться более реальной, чем сама реальность.

Чисто технически такие малые авторы узнаются и по узости мышления (в их тексты явно не вмешался «собеседник с более сложным сознанием»), и по формальному подходу к написанию – они пишут по некому плану, и часто это всего лишь бизнес-план, присланный им из какого-то крупного издательства. Такие бизнес-планы имеют в виду, что если книга о мальчике-волшебнике имела успех, то надо спешно написать и выпустить ещё пару десятков книг на ту же тему. Подобные книги заказываются всяким малым авторам – «им же несть числа», и те усердно выполняют этот скучный и прибыльный заказ.

Настоящий автор пишет не так. Он никогда не знает, о чём будет следующая строка, он вообще ничего не знает о том, что у него будет, кроме того, что И. Бунин называл предощущением «музыки вещи».  Эту музыку вещи мы можем ещё точнее назвать вслушиванием настоящего автора в те глубины, где в мире явно узнаётся действующий Бог. И на это вслушивание уже нанизываются слова. А сколько этих слов будет – автор не имеет понятия, он пишет, пока Небо не скажет ему, что вот эта строка – последняя.

Помню, как после какой-то из моих лекций по патристике, которые я проводил в университете на отделении духовной культуры, одна крайне способная студентка (ее я называл Лориоль), девушка утонченной, аристократической внешности, великолепно разбирающаяся в тонкостях дизайна и европейской философии, спросила меня, как долго я готовлю планы выступлений. И я ответил, что не готовлю никаких планов, а совершаю вслушивание, которое и даёт настоящему автору мудрость следующей строки. 

Студентка попросила меня уточнить сказанное. (А нужно заметить, что никто другой из встречных мною людей не обладал таким, как она, искусством выбирать для себя аромат французских духов.) И я ответил:
–  Это как ваши духи́. Все, кто чувствуют этот тонкий запах, даже не видя вас, скажут, что такая девушка должна быть неотразимо прекрасной. И это явное ощущение уже вызовет слова восхищения вами, а поэт ещё и сложит о вас неповторимую песню.

И я тогда прочитал студентке одно удивительное стихотворение К. Бальмонта, посвященное такому подлинному образу писательства, как формы познания мира и формы умножения красоты, совершающиеся через встречу автора (а потом и читателя) с Богом.

Вот это стихотворение:

Рождается внезапная строка,
За ней встаёт немедленно другая,
Мелькает третья ей издалека,
Четвёртая смеётся, набегая.

И пятая, и после, и потом,
Откуда, сколько, я и сам не знаю,
Но я не размышляю над стихом
И, право, никогда – не сочиняю.

– Так что же, – спросит меня читатель, – такой метод написания и понимания существует лишь для немногих?

В том-то и дело, что нет, ведь творчество – ещё и один из данных нам способов познания мира. Это знает не только поэт, но и всякий человек, вдохновлённый предметом своей речи: если он не преследует корыстных интересов, то в ходе разговора вдруг с удивлением обнаружит, что его осмысление проблемы усложняется и растёт.
Данный творческий, поэтический способ познания постоянно проявляет себя не только в жизни настоящих поэтов, но и у женщин, – осмысление предмета у них тоже чаще всего происходит, когда об этом предмете заинтересованно говорят.

И при этом любая корыстная цель, любая ложная доминанта на себе самом, всякое тщеславие и вообще сознательное согласие с ложностью притупляют такую способность. Это чувствуют все, кто серьезно относится к слову.

Помню, как, когда я ещё был студентом, одна моя сокурсница сказала, что я мог бы, имея эту поэтическую способность к речи, легко стать Дон Жуаном, очаровывая всякую встречную девушку. Я согласился, что это возможно, но и заметил, что такое обращение с даром исказит и его, и меня. Это было явное, внутреннее ощущение, что всякий дар даётся нам для служения, умножения красоты и добра, и тот, кто оборачивает его во зло, как писал Томас Манн, «будет смешон, и если сейчас он ещё не смешон, то в будущем непременно будет смешон – а мы смотрим в будущее...».

Поскольку способность творческого познания и умножения красоты даётся всем людям, то в этом и заключается разгадка того, что у столь многих авторов, а не только известных классиков, мы находим высокие, полные мудрости и смысла строки.

Как и у авторов славных, того же Иосифа Бродского, столько, как выражался А. Шмеман «слов ради слов», а не ради сути, всюду, где Бродский направлен на свои обиды и свою значительность. И, наоборот, там, где он смотрит на кого-то как на высшего и прекрасного: на Бога в «Большой элегии Джону Донну», на Ахматову в «На столетие Анны Ахматовой» – его строки обретают небесное звучание, соответствующее его дару.

Это общее правило для всех пишущих и читающих – ложное понимание, ложные жизненные установки и поступки влияют на нашу чуткость к истине и на подлинность наших трудов.

Уолт Уитмен писал об этом некому молодому поэту, что скрыть себя в стихе невозможно, и даже если автор будет делать обзор развития пароходостроения за последние 50 лет, всё читатели увидят за строками, что он не уважает друзей и грубит лакею, если таковое имеется в его жизни.

А один средневековый викинг, человек весьма далёкий от вопросов литературоведения, когда у него в жизни возникли некие трудности, на совет товарищей «сходить к колдунье, чтоб она вернула ему удачу» ответил, что не собирается этого делать, «чтобы не портить сагу своей жизни».

Таково единство понимания истины людьми, чуткими к сути, то есть – чуткими к важности доброты. И здесь, в этой чуткости, средневековый викинг, античный Сократ, позднеантичный Блаженный Августин, современные Диккенс и Честертон говорят одно, вернее – Один с ними и через них говорит...

Пикассо как-то заметил: «Всё дети рождаются художниками. Проблема в том, как остаться художником, когда ты повзрослел».

То есть как сохранить или вновь обрести то удивление о мире, ликование и благодарность, которые вызывают желание петь обо всём, что мы любим?

Ответ таков: уклоняться от всего, в чём мы внутренне видим покушение на тот свет, который ощущаем как главную святыню своей души, как свою созвучность с Поэтом мира.

Или, говоря языком аскетики, уклоняться от всякого действия, противному Евангелию, и делать то, в чём мы видим сияние подлинности.
Иустин Сербский писал: «Насколько Евангелие вносится в жизнь – настолько жизнь становится раем».

А писательство, как и чтение, совершается из тайного знания добрых людей: хотя в мире и существует боль, но глубже её – во всяком моменте времени, всяком отрезке пространства – растёт Его Царство. И что всюду направляет дорогу добрых людей к счастью этот удивительный Бог хороших концов!

Артём Перлик

Теги

Опубликовано: Mon, 04/05/2020 - 19:59

Статистика

Всего просмотров 4,573

Автор(ы) материала

Социальные комментарии Cackle