«Я не могу любить людей, распявших Бога»

К 100-летию со дня рождения Бориса Чичибабина, поэта, «с Украиной в крови жившего на земле Украины».

В полуде лжи, озябнув от потуг,
Что, люди, вы любовию зовёте?

«Весь Божий свет сегодня свихнут, и в нем поэзия одна, как утешение и выход…» – это слова Бориса Алексеевича Полушина (Чичибабина), который, по мысли Булата Окуджавы, «давно понял свое предназначение поэта и следовал ему до конца дней». Следовал как «взаправдашний поэт». Как изгнанник и в решетчатые сталинские годы (за стихотворение «Что-то мне с недавних пор…» обвинялся в антисоветской агитации и получил 5 лет лагерей), и в душную брежневскую эпоху. Как изгой в независимом украинском бытовании. Но в то же время по-донкихотски он всегда пытался пронести свой крест сквозь тернии «лжи облыжной» и «своё прожить без фальши». Поэта оркестровой звукописи, лирического чеканного ритма, творца, взращивавшего свой сад словесно-аккордных святынь, «наследника Пастернака: по конкретности осязания, природному дару всматривания в частности жизни, любви к самой жизни, её строю и ладу» (С. Бунина), безусловно, нельзя назвать церковным человеком («не считаю себя принадлежащим ни к какой Церкви»), но верующим он был. Так, к примеру, в письмах Полине Брейтер Чичибабин сознавался: «Я ведь, как и Вы, верую в Бога», а в стихотворении «Коктебельская ода» писал: «Боже мой Любви и Воскрешенья, Боже Света, Боже Тишины!.. бесконечно верую в Тебя». 

Религиозные идеи, мотивы, символика пронизывают его творчество, эпистолярий. Вновь и вновь он, «скоморох у мира», лелеявший искру Божию и затеявший неумолкаемую откровенную беседу со Всевышним, представая пред Ним и готовясь к Суду Вечности за прегрешения свои и всех («Всяк день казним Иисус. И брат ему – Поэт»), размышляет о заповедях, о добре и зле, о формуле суеты Екклесиаста и о силе любви, формируя свое камертонное видение и свою концепцию этой великой добродетели, эволюционирующей у него от «одиночной» до «всемогущей» школы:

Ну и что за беда, если голос мой в мире не звонок?
Взрослым так и не стал. Чем кажусь тебе, тем и зови.
Вижу Божию высь, там живут Иисус и ягненок.
Дай мне помощь и свет, всемогущая школа любви!

В анкете на вопрос «Ваше представление о счастье» Борис Чичибабин, для которого ад «везде», а рай «у книжных полок», ответил: «Любить». Он восхищался словами Бетховена: «Единственный героизм в жизни – видеть мир таким, как он есть, и все-таки любить его». И, кажется, всю жизнь пытался воплотить этот сложнейший постулат в своей жизни. Любовь для Чичибабина воистину Божья великая тайна, необъяснимая и невыразимая словами, которой «вяжутся и движутся сердца», в скиту которой можно укрыться с близким человеком и коей меришь всех людей и обретаешь братьев по духу. Многоаспектные проявления любви с её свойствами «долготерпеть, милосердствовать, не завидовать, не превозноситься, не гордиться, не бесчинствовать, не искать своего, не раздражаться, не мыслить зла, не радоваться неправде, а сорадоваться истине; всё покрывать, всему верить, всего надеяться, всё переносить» (1 Кор. 13:4–7) он искусно высвечивает в ткани своего музыкально-метафоричного творчества. С помощью любви, этой удивительной силы, «реальной и волшебной», можно воспитать человека и развить всё прекрасное в нем, включая мудрость душевную, считал поэт:

Любовь – не Божья благодать,
что пахнет медом и корицей.
Любовь – земное бескорыстье:
всё полюбить – и всё отдать.

 

Борис Чичибабин и Лилия Карась-Чичибабина

Любовь для Чичибабина – «вечная музыка мира», благословение, стучащее светом и изводящее из бездны в Иисусов сад («Только с тобою изыйду из ада, Лиля Карась»). Это чудо Божие, лишенное даже проблесков ненависти, презрения, злобы, исполненное жертвенного милосердия («Сокрой свой рай в таилищах лесных и жизнь отдай за худшего из них»). Небезынтересно, возгорелось ли пламенно это чувство в сердце поэта, откровенно заявлявшего: «Я не знаю, как любить людей»? Рассуждая в своих письмах об отцах-пустынниках, он считал их любовь к людям воплощением слов Христа об этой великой силе, «даре и судьбе, призвании» самого Сына Божьего, способных проявиться лишь потому, что исповедники покинули наш грешный мир: «Нужно жить не в людском “мируˮ, а в Божьем мире. Только затворив свою душу от людских ежедневных недобрых и суетных дел, можно почувствовать всех людей братьями и сестрами себе». 

Меж тем Чичибабин, «весь добра и света весть», формулирует для себя правила, как не надо любить людей: «Человека нельзя любить больше Бога. Человека нельзя любить вместо Бога», четко осознавая корень дилеммы выполнения главнейшей заповеди, её двойственный ракурс восхождения и нисхождения (по Н. Бердяеву): «Трудно и страшно жить потому, что мы узнали Божий закон, Божьи заповеди и, зная про Тьму и Зло и ненавидя Тьму и Зло, мы должны любить и тех, в ком эти Тьма и Зло, и жить по Божьему закону, по Его заповедям». Вот отчего поэт приобщается к Закону Всемирной Любви, но опасается стремительного губительного падения из-за любви к греху в ближнем, из-за невозможности отделить злые дела от самого человека, из-за аморфного слияния с человеческой массой, что, по его мнению, не является исполнением Божьей заповеди любви к людям: «Очень часто я ощущаю переполненность любовью ко всему Божьему миру. Я люблю деревья, цветы, птиц, насекомых, люблю дома и улицы, капли дождя, пыль на асфальте, люблю солнце, даже когда у меня от жары болит сердце, люблю всё, кроме конкретных людей, когда вдруг подумаю о них».

Среди таких людей, по слову поэта-мыслителя, мерзкие и темные, оставившие мир Бога и творящие свой Вавилон, свой бездуховный мир. Их поступки и взгляды – зло, с которым объединяться нельзя. И таковых не жаль, говорит Чичибабин, ибо они покинули Бога и восстали против Него, в то время как Он не отпрянул от них. «“Философскиˮ не жаль, разумом не жаль. Жалеть можно насильно ослепленного, насильно лишенного Божьего Света. А человек сам не хочет видеть, не хочет слышать, всё глубже и глубже уходит во тьму. В своем “творении мираˮ он ни разу по-настоящему не вспомнил оставленного, преданного, плачущего о нем Бога, не откликнулся на Его зов, не подумал о Нем», – делает вывод поэт-страдалец за «крикливый и неуклюжий род людской», будто отрешаясь от лживой правоты и обнажая «тайну на лезвии бритвы», апеллируя к понятиям «вина» («За Божий свет в ответе мы все вину несем»), «ответственность» за то, что позволяет душе, за которую «спорят Христос и Антихрист», четко уловить разницу между добром и злом, светом и тьмой.

Не созерцатель, не злодей, не нехристь всё же,
я не могу любить людей, прости мне, Боже!
Припав к незримому плечу ночами злыми,
ничем на свете не хочу делиться с ними.
Гордыни нет в моих словах – какая гордость –
лишь одиночество и страх, под ними горблюсь.
Душа с землей свое родство забыть готова,
затем что нету ничего на ней святого.
Как мало в жизни светлых дней, как черных много!
Я не могу любить людей, распявших Бога.

Бог как Любовь воплотился, согласно Чичибабину, в истинных гениях и учителях наших – Пушкине, Лермонтове, Гоголе – на страницах их пророческой соловьиной прозы и истории «бедной Руси», все листы которой просочены кровью:

О, какая пора б для души ни настала
И какая б судьба ни взошла на порог,
В мирозданье, где было такое начало –
Пушкин, Лермонтов, Гоголь, – там выживет Бог.

В одном из интервью поэт сознавался, что хорошая подруга Зинаида Миркина научила его главной молитве жизни: «Господи, как легко с Тобой и как тяжело без Тебя... Да будет воля Твоя, а не моя, Господи...» А в стихотворении «Молитва» автор просит горечи в любви и благословения в час подвига, ведь, по его мысли, в окаянные времена, когда «злом налиты чаши и смерть уже в крови», «спасенье наше в согласье и любви». Не случайно Григорий Померанц утверждал, что в его стихах, «во всей их безыскусственности нет стилизации под святость, но есть то, что составляет самую ее суть: любовь. Любовь как счастье разделенного чувства и любовь как готовность душу свою отдать за ближнего…». За ближнего, вместе с которым в райские кущи от любого худа унесут лошадки Бориса и Глеба:

Ныне и присно по кручам Синая,
По полю русскому в русское небо,
Ни колоска под собой не сминая,
Скачут лошадки Бориса и Глеба.

Повседневно мы, незрящие, предаем Всевышнего и не хотим слышать Его волю, говорил Чичибабин, будучи убежденным, вслед за Гоголем и Достоевским, что дело спасения и счастья является личностным путем каждого, в ком «не меркнет горний свет, не сякнет Божий хмель»: «Бог не может обращаться к нации, к массе. Он говорит всегда с одним человеком, только наедине, один на один».

Как страшно, что ложь стала воздухом нашим,
которым мы дышим до смертного часа,
а правду услышим – руками замашем,
что нет у нас Бога, коль имя нам масса.

И правда, пожалуй, не в безликой стихийной толпе, но в отдельной личности начинается преображение. У каждого в этом суетном мире свой крест, свой диалог с Господом, свой тернистый путь, освещенный Вифлеемским сияньем и омраченный горестной болью Гефсиманской ночи. Наша душа, опаленная горнилом бедствий и несчастий, «скорбит смертельно», изнывая в приступах когтистой совести по отношению к себе, к людям, – и мудрейшим ответом на вопрос «Так как же быть?» мерцают упования «Отче, если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем, не как я хочу, но как Ты» и насущные подсказки Бориса Алексеевича, певца беспламенной Любви, взалкавшего дух Истины и до конца жизни не предавшего Рождественской звезды, поэта, убавляющего слезы и прибавляющего света: «Жалеть, сострадать, прощать обиды, любить – или, во всяком случае, хотеть любить, стараться любить, упрекать и мучить себя за то, что не можешь любить, мало любишь».

Наталья Сквира

Социальные комментарии Cackle