Рассказ.

Не великие дела угодны Богу, а великая любовь, с какою они делаются. Нет ничего великого, когда мало любят, и нет ничего малого, когда любят много.

Василий Великий

– Сам ты стрекоза! – обиделась Маша и, побагровев и сжав кулачки, кинулась, смахивая слезу, к своей тумбочке.
– Но ты никогда не убираешь за собой игрушки, – вспылил и насупился Ваня.
…Детсад потихоньку превращался в шумный улей. Агнесса Петровна, мешковатая женщина, работавшая няней уже второй десяток лет, бурча и на ходу надевая сношенное серое пальто и коричневую пыжиковую шапку, торопилась в котельную, чтобы взять ключи от сарайчика, где хранился весь дворничий инструментарий: лопаты для уборки снега, березовые метлы, потрепанные веники, цинковые и пластиковые ведра. В промозглом помещении с закоптелым потолком взгляд ее вдруг скользнул на столик, где лежал тетрадный лист бумаги с незатейливыми рисунками простым карандашом. Это были кувшинчики… утонченные, с узкими шейками, другие пошире, с двумя ручками. Рядом ютился потертый молитвослов, страницы которого разделяла змейка-закладка – обычный черный шнурочек. Тотчас глаз няни выхватил случайную строку:
– …Уязви душу мою Божественною любовию!..

Агнессе Петровне на секунду перехватило дыхание, и пред ней живо пронесся образ дворничихи. Как мимолетное виденье. Но уже в следующий момент она, схватив связку ключей, недовольно фыркнула:
– Опять снегу за ночь навалило, а убирать некому…

…Евлампия была высокого роста, с бледным лицом, голубыми, как васильки, глазами, излучающими необыкновенную доброту, тонкими губами и точеным острым носом. Любила платья цветастые и по надобности покрывала голову платочками. Ее одеяние в конце рабочего дня дополняла коричневая матерчатая сумка, вплотную набитая продуктами, которые она тащила всем тем, кто просил об этом. Умные книги, высшие материи и несправедливость мироустройства, как и бюрократические перепалки, Евлампию никогда не интересовали, хотя каждый вечер она просматривала «Время» в традиционные 21.00 и читала газету «Сельские вести»: свежий номер почтальонша заносила лично. Пословицы сыпались из ее уст бисером. Вера была у нее осознанная, но не обретенная рационально. Воскресные походы в церковь, коленопреклоненные молитвы и Матерь Божья, с каждым годом все сильнее убеждалась Евлампия, помогают ей жить на белом свете. Жить как все… Поисповедовавшись в воскресенье батюшке и поведав ему то самое сокровенное, что мучило душу и не давало покоя, она получала облегчение, заряд бодрости и благодати на целую неделю.

После школы Евлампия устроилась официанткой, где и познакомилась с Григорием, который спустя несколько встреч заявил ей о серьезности намерений и о желании жениться. Поначалу жили они, как бывает, душа в душу. Но спустя годы совместной идиллии муженек начал заглядываться на чужие юбки и, как-то повстречав очередную новую любовь в лице расфуфыренной Тоньки-бухгалтерши, собрал вещи и ушел.

Евлампия не держала зла на него, даже простила и вскоре после мучительных переживаний совладала с собой. Хотя с тех пор еще больше отдавалась труду, находила живительный покой в нем. Официанткой она перестала работать уже после венчания с Григорием – уж очень ревнивым оказался… И устроилась по совету почтальонши дворничихой.

Весной и летом убирать территорию детсада не составляло особого труда. Дыши себе воздухом да подметай… Звонкие голоса детишек вокруг, солнышко щурится на небосклоне, березовые почки набухают… Ах, как они липнут в руках, источая запах ароматной смолы. Блажь, да и только… Не то что осенью, когда рыжая листва плотно укутывает своим исполинским сюртуком дремлющую матушку-землю, или зимой, посылающей вьюгу со снежными вихрями и обильные снегопады… В задачу Евлампии входило проделывать одну широкую дорогу от ворот до главного корпуса, прометать убеленные порошей тропки к площадкам и к кухонному блоку, куда несколько раз в день подъезжала машина с продуктами. Хрупкие плечи болели от непосильного напряжения, а руки синели от колючего холода. Отвлечься от мороза, пронзающего насквозь, помогали теплые рукавицы, серый пуховый платок да желтоперые проворные синички и один красногрудый снегирь с черной чудной шапочкой – постоянные гости и собеседники Евлампии, юрко перелетавшие с ветки на ветку и, казалось, совсем не боявшиеся кормилицу. Подсыпая заготовленные льняные семечки, она приговаривала:
– Ешьте, небесные птички… Надо, чтобы кто-то и о вас позаботился в столь суровую зиму…

Годы пролетали как недели, только оставалась Евлампия одна…
– Ты бы сошлась с Александром. Он же вдовец, да и к тебе неравнодушен… Слюбились бы да и жили вместе, легче ведь вдвоем… – как-то осторожно посоветовала Евлампии соседка, ставя на стол румянобокие пироги.
Из кухни раздался свист закипающего чайника-барина, готового заполнить утробы своих верных служанок-чашек кипятком, преобразующимся в целительный нектар из мелиссы и веточек смородины.
– Выбором не выберешь, коли Бог не даст. Видно, судьба быть одной. А остальное… – махнула она рукой. – Бог управит.
Кто знает, что тогда руководило ее такими отверженными умовыводами: то ли не угасшие до сих пор чувства к Григорию, то ли осознание уже безвозвратно утерянного шанса на хрупкое женское счастье.

Прослыхав, что Евлампия коротает дни одна, к ней зачастили «Свидетели Иеговы». Беседы обычно начинались во дворе, с буклетами, как и полагается, с уверениями, что жизнь скоро изменится, обретет новые яркие краски, но как-то добродушная хозяйка пригласила проповедников в дом, где те, увидев многочисленные иконы с ликами Николая Чудотворца, Казанской Божией Матери, Семистрельной, перешли в бойкое наступление:
– А что ж это вы возносите свои молитвы к безжизненным деревянным образам вместо истинного Отца? Так не попадете вместе со 140 000 в рай.
– Христос принял человеческий образ, а Божья Матерь всегда отвечает на мои молитвы. Помолюсь – и на душе легче, и дела ладятся. Вот и почитаю, благодарю… – резковато, но уверенно и с любовью, той, которая не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, сказала Евлампия.
С тех пор не заполучившие новую душу в темницу своей «Сторожевой башни» проповедники почему-то обходили ее двор стороной.

Частенько дворничиху посещала дочь соседки: то по делу, а то и поплакаться. Было что-то в Евлампии очень материнское, доброе, теплое, что успокаивало и топило лед на душе.

– Отец Василий недавно на службе говорил о любви к ближнему. Если его ты видишь и не любишь, то как Бога полюбишь, не видя? – пересказывала она пламенную проповедь юной соседке, забежавшей передать просьбу матери освятить воду на Крещение и сетующей на своего горе-муженька:
– Теть Лань, да не получается у меня с ним, хоть тресни… Подам на развод, сил больше нет. Денег мало приносит. Лох какой-то прям. Авось найду побагаче. Вон Петька уже клинья подбивает.
– Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Поласковее будь с мужем. Подбадривай его как можешь. Да и не в деньгах-то счастье, – увещевала она непутевую девчонку. – Терпи, детка. Терпя и камень треснет. Не горюй. Сейчас я чайку нам поставлю… С булочками. Только напекла. С яблоками и корицей…

Вот так и жила Евлампия. В будни – работа, в воскресенье – служба и забота о ближних: отведать одинокую теть Шуру, которая в свои 90 лет делала оклады для икон, купить для нее продукты, зайти хоть ненадолго к Анне Тимофеевне, бывшей сотруднице. Совсем она капризная из-за болезни стала.  

– Чего живет, ради кого живет?! Ни детей, ни мужа. Носится как угорелая… – шептались соседки, бросая косые взгляды в сторону дворничихи.

…Евлампию вот уже третий день как лихорадило. На ночь прочитав молитву, она с трудом уснула. Еще позавчера обещала соседкина дочь занести липовый цвет и лекарства. Но что-то, видимо, не получилось, а больше и обратиться не к кому.

Проснулась Евлампия ни свет ни заря. Угли в грубке давно подернулись серым пеплом. В трубу завывал порывистый ветер. Густой лохматый снег сыпал вторые сутки подряд, а мороз, сердито стуча своим посохом в окошко, как искусный живописец, вырисовал тонкой кистью дивные серебристые узоры на окне, напоминавшие непролазные травчатые заросли, древовидные папоротники и пальмовые ветви застывшего в вечности ледяного царства.

Евлампия лежала под тонким одеялом. Ее знобило. Острая боль, словно клещами, сжимала виски, но в голове неустанно проносились слова воскресной проповеди отца Василия:
– …Преподобный Амвросий Оптинский как-то сказал: «Мы должны жить так, как колесо вертится – чуть одной точкой касаться земли, а остальным стремиться вверх…»

В озаренной сумеречными столбами солнца комнате царила мертвая тишина… И только бойкие синички, торопливо и благодарно клевавшие семечки подсолнечника и крошки белого хлеба в смастеренной кормушке, казалось, устремляли душу Евлампии туда, вверх…

Наталья Сквира