Размышления протоиерея Владимира Пучкова.

Священники тоже иногда уходят. Так уже третий день отвечаю я на недоуменные вопросы прихожан о заявлении архимандрита Андрея (Конаноса) об оставлении священства. Да священники тоже уходят. И монахи тоже. И, да, так нельзя. Это плохо. Это, если хотите, грех.

Но при этом, худшее, что может сделать христианин, начать обвинять, осуждать и порицать. Даже за это небольшое время некоторые успели высказаться в духе «раз снял сан, то значит и не верил никогда», «наконец-то обнаружил свою сущность, модернист проклятый», «так ему и надо, либералу несчастному». И всё-то оно с виду понятно и оправдано: оставление монашества и священства – грех, а грехом нельзя не возмутиться. Но мне ли одному в таких рассуждениях слышится старое как мир и знакомое как изжога «падающего толкни, упавшего пни»? Но ведь это тоже плохо, это тоже грех. И так тоже нельзя. В наше время, вообще, труднее не растерять всё христианское, наблюдая за чужим падением, нежели не пасть самому. Поэтому, думается, вместо того, чтобы спешить с оценкой пусть даже и касающихся Церкви, но всё-таки чужих проблем, лучше постараться эти самые проблемы понять и для себя уяснить. Кому-то, чтобы лишний раз не оступиться, кому-то, чтобы не осудить, а кому-то, чтобы на фоне чьего-то греха не исполняться сознания собственной праведности.

Первым на моей памяти подобным случаем был уход иеромонаха из одного крупного, известного монастыря. Встретив однажды теперь уже бывшего отца N в центре города в мирской одежде я, тогда ещё юнец, крепко задумался. Как потом показал опыт, задуматься и вправду было о чём. Не о том, правда, о чём думалось тогда мне, но было. Что значит принять монашество? Отречься от мира и мирской жизни. Уход от мира долен совершаться вольно, сознательно и обдуманно. Впрочем, эти прописные истины знают нынче чуть менее, чем все православные. В древности те, ко желали монашества уходили в пустыню к мудрым и опытным старцам, жили у них в послушании долгие годы и постепенно приобщались опыта подлинной монашеской жизни. В наше время тоже бывает так. Да вот беда – далеко не только так. Много ли сейчас монастырей, где монашеский постриг совершается над людьми после многолетнего послушнического искуса? Постригают и сразу после окончания семинарий, и через два-три года после поступления в монастырь, и даже двадцатилетних. Я понимаю, нужды Церкви, всего лишь три десятка лет вырвавшейся из удушающих объятий советской власти, а потому до сих пор восстанавливающийся, требуют. Но к тем проблемам, которые уводят монахов из монашества, чаще всего приводит элементарная неготовность, житейская неопытность и духовная незрелость.

В монастырь приходит неофит. Он жаждет подвигов, он всегда здоров и на всё готов, он покладист, исполнителен и трудолюбив. Вдобавок его гипертрофированное благоговение, с поклонами каждому столбу и совершенно искреннее отношение к каждому насельнику как к святому, легко могут ввести в заблуждение. Конечно, в большинстве случаев, неофитство проходит быстро, спустя несколько месяцев или, по крайней мере, через год-два ему на смену приходит суровая церковная взрослость. Без розовых очков, восторгов и иллюзий. Но бывает, хоть и изредка, что неофитство становится, так сказать, хроническим. Человек сначала застревает в нём неоправданно долго, а потом, когда естественный процесс, хоть и с промедлением, но возобновляется, всеми силами души сопротивляется «взрослению». Другими словами, сначала он искренне считает Церковь идеальной, а затем, столь же искренне хочет видеть её идеальной, а потому до конца старается не дать себе разочароваться в собственных иллюзиях на этот счёт. Таким образом, неофитство сменяется идеализмом. И восторженный вечный неофит, и горящий ревностью не по разуму идеалист могут прожить в монастыре долгие годы. Могут быть рукоположены в священный сан, могут стать членами духовного собора, могут даже схиму принять. Но итог, за редкими исключениями, всегда бывает печальным. В большей части случаев, не сумевших духовно «повзрослеть» христиан ждёт разочарование. И тот, кто сначала искренне считал Церковь идеальной, потом, столь же искренне, верил в то, что она должна быть таковой, в конце концов разочаровывается и начинает ненавидеть Церковь за то, что она не идеальна. За то, что она не оправдала его ожиданий и не хочет соответствовать иллюзиям, которые он столько лет бережно лелеял. Из таких разочаровавшихся неофитов и идеалистов нередко выходят ярые безбожники, бескомпромиссные ненавистники Церкви, кощунники и хульники.

Впрочем, так бывает не со всеми. Зачастую разочарование приходит не сразу. Нарастая постепенно, оно незаметно способствует постепенному перерождению идеализма в цинизм. Внутренне человек при этом меняется мало. В его сознании первое место как занимало, так и занимает собственное эго. Сначала это был «я верующий», потом «я, стремящийся к идеалу», позже «я правильный», а под конец «я разочарованный». Однако к моменту разочарования такой человек успевает либо удобно устроиться в монастыре, либо занять определённое положение в монастырской иерархии, либо просто состариться. При любом раскладе, разочарованный, нередко разуверившийся, законченный циник остаётся жить в монастыре, играть привычную роль, вести привычный образ жизни. Это, пожалуй, одна из немногих категорий людей, уход которых мог бы принести им пользу, а монастырю – благо. Однако, именно они уходят крайне редко.

Недалеко от данной категории ушли и те, кому монашеский постриг открывает определённые карьерные перспективы. Выпускники духовных школ, молодые кандидаты в священство, не имеющие семей, но имеющие серьёзные амбиции, келейники архиереев и монастырских духовников… Церковно-административные перспективы, это, конечно, прекрасно. Однако, монашество не вспомогательное средство, оно – образ жизни. Жизни во Христе. И если Христос не занимает главного места в жизни, жизнь эта очень скоро сменяется существованием, ощущение безрадостности и бессмысленности которого бывает порой просто нестерпимым и толкает на необдуманные поступки.

Есть, правда, и ещё один вариант разочарования. Когда человек разочаровывается, но не столько в Церкви, сколько в себе. Тогда на этапе разочарования он начинает ненавидеть не неидеальную Церковь, а неидеального себя в Церкви. Как следствие, вместо цинизма, его душой овладевает уныние. Беспросветное и непрекращающееся, оно заставляет мучительно переживать собственное несовершенство и, при не слишком разборчивом подходе, становится подменой и самоукорения, и покаяния, и смирения. Здесь уже неважно, останется человек в монастыре или уйдёт. Его внутреннее состояние неизбежно приведёт к глубокому внутреннему надлому, с которым придётся жить долгие годы, что в монастыре, что в миру. К унынию, в конечном итоге, сводится и ещё один весьма распространённый пример.

Бегство от мира. В монашеской традиции Коптской церкви (здесь для нас не имеют значения ни догматические отступления коптов, ни отсутствие между нашими церквами общения. Коптская практика интересна в силу того, что и в наше время египетские монахи остаются преемниками пустынников древней Александрии) для поступления в монастырь необходимо соответствовать двум критериям: быть старше тридцати лет и иметь высшее образование. Казалось бы, какое значение имеет возраст и при чём тут светское образование? Между тем, логика проста: высшее образование открывает определённые перспективы в жизни и до тридцати лет большинство образованных людей успевают хоть сколько-нибудь реализовать себя в миру. То есть, приходя в монастырь человек отказывается не просто от мира, а от мира, в котором он состоялся, в котором он имеет перспективы. Не реализовавшему себя человеку, не состоявшемуся, не построившему карьеры, не видящему перспектив, отказаться от мира проще простого. Но ведь такому отречению из безысходности – грош цена. Да это и не отречение вовсе, а иллюзия. Не от чего человеку отказываться. В миру он – никто, ничего не добился, ничего не имеет, ничего не значит. Он действительно приходит в монастырь спасаться. От голода, от холода, от неустроенности быта и бестолковости жизни. А если в монастырь приводит не вера, если кандидат в монашество ищет не Христа, если ради Христа ему и отречься толком не от чего, то каким же будет его монашество? Да таким же, как и жизнь в миру: несостоятельным, неосновательным и, в конечном итоге, бессмысленным. И то же самое желание, которое некогда заставило незадачливого монаха сбежать из холодного, недоброжелательно мира в монастырь, рано или поздно заставит его бежать уже из монастыря в мир, который в чреде однообразных монастырских дней, через призму неизменного уныния, очень скоро начнёт представляться интересным, привлекательным и полным заманчивых перспектив. Впрочем, по схожему сценарию может развивается ещё одна ситуация.

«Я от себя бежал как от чахотки». Бегство от проблем, бегство от беды, бегство от трагедий и житейских драм – это всегда бегство от себя. От бессилия перед душевной болью, от нежелания или невозможности принять жизнь такой какая она есть или какой она стала на определённом этапе. Радикальная перемена образа жизни, внешней обстановки, привычек и окружения на время помогает. Но, без упорной и последовательной работы над собой, человек никогда не станет другим. Себя можно изменить, но убежать от себя невозможно. Так или иначе, но монастырь для незадачливого беглеца превращается в тюрьму: мало того, что в душе ничего не изменилось, так ещё и бежать некуда. Ощущение мнимой несвободы лишает душевного покоя и, столь ненавистный некогда мир, становится вдруг интересным даже заманчивым. В этом случае, даже при желании остаться в монастыре, очень трудно сопротивляться желанию, которое с течением времени лишь усиливается и становится всё более навязчивым.

Сюда же можно отнести и тех, кто приходит в монастырь от безысходности. «Мне сорок лет, а замуж так и не вышла»…, «дважды был женат, а семейная жизнь не складывается»… Вслед за такими жалобами от церковных людей нередко можно услышать «видно воля Божия мне в монашество». А дальше по уже известному сценарию: послушничество, постриг и… всё та же безысходность. В монастырь приходят со стремлением послужить Христу, не отвлекаясь на тысячу мелочей мирской жизни. Если человек бежит от пустоты, то ничего кроме пустоты он в монастыре не найдёт. Только ощущение жизни впустую сменится осознанием душевной пустоты. К тому же враг рода человеческого не дремлет и, если в мирской жизни представители (представительницы) противоположного пола не обращали на теперь уже монаха ни малейшего внимания, то после пострига ситуация нередко меняется в корне. Стоит ли гадать, какой способ заполнения внутренней пустоты выберет тот, кто всё время от этой пустоты старается убежать? Почти наверняка – не аскезу и подвиг.

Итак, к чему же мы пришли? Причин, по которым монахи оставляют монастыри, пренебрегают обетами и уходят в мир, немало. Мы обозначили некоторые из них. Думается, печальных историй разного рода «бывших» было бы гораздо меньше, если бы к монашескому постригу допускались люди не в юном (а в идеале и не в молодом) возрасте, с богатым опытом жизни в миру. Образованные, состоявшиеся, имеющие вполне определённые жизненные перспективы. Имеющие также опыт преодоления житейских проблем, не сломавшиеся в бедах и скорбях. И при этом всём, готовые отказаться от успешной карьеры, от обеспеченной жизни, от покорения высот, от заманчивых перспектив, от комфортной старости. Отказаться не просто так, а единственно из жажды Бога, из желания «разрешиться и со Христом быть», из стремления к «Царству Божию и правде его», перед которыми меркнут все блага и перспективы мира сего. Скажете, таких очень мало? Возможно. Но переход от количества к качеству – один из главных признаков преодоления Церковью «болезней роста», связанных восстановлением церковной жизни после почти векового атеистического господства.