Возвращение. Рассказ о судьбе человека

О судьбе человека. 

Предисловие

Хочется быть частью единого целого. Единого, в смысле не разбитого, не разрушенного, но теплого и круглого, как колобок.
Вот, наверное, и все предисловие.

1.

Степан Хилевич смотрел в окно автобуса. За окном по обе стороны дороги сплошною стеной стоял лес. Эта картина пугала Степана. Он редко когда видел столько деревьев одновременно.

Могучие сосны облепили дорогу и нависали над ней, будто бы говоря:

– Вы здесь лишние. В этот древний край входить нужно не так.

Но Степан все-таки  уже вошел.

Ему слышалась даже сквозь шум мотора эта тишина, которая, словно одеяло, обворачивала лес. Когда они остановились перекусить, Степан особенно остро почувствовал ее. Тишина сочилась откуда-то со свинцово-серого неба и оседала на землю, и клубилась между деревьями, будто какое-то живое странное существо. Оно было где-то на периферии зрения и тут же исчезало при повороте головы в его сторону.

И еще это бесконечное протяжное «у-у-у» в кронах деревьев, придававшее всему происходящему оттенок потусторонности.

Было страшно. По крайней мере, как-то не по себе.

2.

Потом проезжали монастырь. Он вырастал между деревьями и становился похожим на белый кремовый торт, небесный и нездешний, не из этого дождливо-серого мира. Обитель становилась объемной прямо на глазах, пока не заслонила собою полнеба. Рассветное солнце разливалось в золоченых крестах куполов, словно малиновое варенье.  У Степана создалось ощущение, что монастырь всею своею громадою рухнет и раздавит автобус. Но тот неожиданно вильнул вправо, перед глазами пронеслись тополя, усыпанные серебряною листвою, и вот монастырь уже оказался где-то сбоку. Он плыл по кромке горизонта, как корабль. Степан следил за ним, пока мог поворачивать голову.

Потом угрюмый и таинственный лес снова сомкнулся и поглотил все остальное…

Деревья походили на ряды каких-то первобытных воинов, готовых к битве.

3.

Еще Степана поразило одиночество, которое ощущалось здесь – в этом лесном краю – особенно остро. Одиночество и пустота… Тяжелое, будто налитое свинцом, небо наваливалось на голову. Оно-то, может, и было здесь единственной реальностью. Оно и этот лес. А Степан и даже этот блестящий автобус воспринимались как иллюзия.

Деревни попадались редко. При одном взгляде на них у Степана возникало чувство, что он попал в Средневековье. Деревянные прокопченно-черные избы, глубоко осевшие и как бы вросшие в землю, словно грибы. Ветхие заборчики из каких-то длинных жердей и сараи, слепленные вообще из непонятно чего – из гнилых мокрых досок, фанеры и прочей ветоши.

Люди попадались еще реже. Степан увидел человека только один раз. Одет он был очень странно. На голове – меховой треух, мокрый жмаканный, серая фуфайка, сшитая полосами, и ватные штаны, на ногах – кирзачи. Штаны были заправлены в сапоги. Этот мужичонка был весь какой-то ссутуленный, вобранный в себя и тоже жмаканный, как и его шапка. Он, пошатываясь, очень медленно брел по краю дороги. Когда автобус проезжал мимо него, на Степана взглянули глаза – отстраненные, пустые и очень серьезные. Степану показалось, что для мужика автобус был всего лишь фантомом, призраком из непонятной и даже чужой ему жизни. И, наоборот, настоящим выглядело это бескрайнее Полесье.  И эта земля со всем, что в ней было, качала его на руках, словно младенца.

И вообще, время здесь остановилось.

На крыше одной из полуразвалившихся изб он увидел тоненькую беленькую березку. По форме деревцо походило на распятие.

4.

Здесь, наверное, следует сказать, почему Степан оказался в автобусе, углубляющемся в полесские леса Украины. Сказать нужно, но сказать трудно, почти что невозможно. Так же, как ответить, почему тот или иной человек поступил так, а не иначе, или почему произошло то или иное событие. А ведь перед ним – этим событием – мы долго думали-гадали, как повернет жизнь, но только лишь когда она повернула и событие произошло, мы каким-то иным чувством понимаем или ощущаем, что это был единственно правильный ход среди бесчисленного множества. И принимаем его как данность, как постоянную математическую величину.

Так случилось и со Степаном.

Как сказано в Библии, мы не можем измерить ветер. Также мы не в силе понять до конца и природу своих поступков.

Но, отдавая дань старой человеческой традиции все объяснять, попробуем истолковать или, лучше сказать, проследить поступок Степана.

Дело в том, что он был тонко чувствующей натурой; меланхоликом, мнительным до какой-то болезненности, до неврастении. Он все состояния тщательно скрывал от окружающих, и это ему почти удавалось и даже придавало налет загадочности. Но покоя, конечно, не приносило.

Степану было 28 лет. Он работал юристом в одном из государственных учреждений. Хотя попал туда почти случайно. К слову сказать, вообще не понятно, как он там оказался. Все это было похоже на тот рассказ о бюрократической системе Российской империи, когда один чиновник выдумал фамилию, т. е. несуществующего человека, и эта бумажная ошибка-фантазия дослужилась через двадцать лет до генеральского чина. Нечто подобное произошло и со Степаном. Взяли его на работу случайно, и он тут же затерялся в аппарате данного государственного органа. Каждый день он приходил на работу, но ничего не делал три четверти своего рабочего времени, хотя и получал мизерную зарплату. Изредка он переносил какой-то листик из одного кабинета в другой, что было принимаемо начальством как усердие и служебное рвение. Все остальное время Степан был предоставлен самому себе. Может, оттого в нем развилась эта дикая мечтательность, это буйное фантазирование. Может, поэтому он и стал тайным писателем.

Степан жил в какой-то узенькой щелке между мирами – внутренним и внешним. Жил двойной жизнью, одна сторона которой была на виду, а другая – жажда творчества, это тайное писательство, скрытое от всех без исключения, даже от жены и дочери. Своеобразная попытка разобраться в себе. Путешествие по внутреннему морю души.  Нужно было только настроить свой внутренний радиоприемничек на нужную атмосферную волну. Ночью украдкой в одном белье  и халате Степан пробирался на кухню (кабинета в его двухкомнатке не было), зажигал свет, садился за стол и начинал писать. О его увлечении знала лишь маленькая лохматая пекинесиха Боня. Она в такие моменты сворачивалась клубочком вокруг его босой ноги и грела ее.

В один из ночных сеансов Степан почувствовал легкое раздражение, которое все нарастало и сменилось таким болезненным жжением в висках, что Степан не выдержал, закрыл глаза, убегая из этой едва освещенной кухоньки и вообще из мира, и начал думать.

Если же попробовать облечь поток его мыслей в вербальный ряд, то получится следующее:

– Чувствую, что чего-то не хватает. Какого-то кусочка мозаики. Маленького, но очень важного кусочка. Вся вот эта моя писанина и есть собирание мозаики, собирание конструктора под названием «Кто я такой?»

Но кто же я такой?! Откуда начинается моя личная история? Я уже дописался до того дна или потолка или чего-то другого, за которым скрывается еще одна дверь в новое. Я это чувствую.

Хорошо. Это раз. Я должен узнать, кто я такой. Это уже хорошо. Это уже направление и действие. Надо отследить цепочку: жизнь деда, кем были мои прадед, прапрадед и дальше… Дальше… Какая, в сущности, задача у нашего рода на земле? Ведь она есть?! Ведь не бессмысленно же все это?!

Надо отыскать тот маленький фрагмент мозаики, тот золотой светящийся образок, который разом оживит всю мою мыслительную так долго строившуюся конструкцию. Надо отыскать… И жить тогда станет легче.

Таким образом, сложившаяся и оформившаяся в ту ночь мысль принесла ему облегчение и подарила направление, а значит и ощущение пути. И надежду…

Это потом уже он понял, что просто исполнял свой долг перед предками. Кому-то нужно было стать связующим звеном между временами и пронести ту едва горящую свечу памяти…
Он разузнал подробности, в том числе и адреса, у матери, взял отпуск за свой счет и теперь ехал в этом автобусе, прислонившись лбом к стеклу и слушая, как в окно с той стороны барабанит дождь. Ему чудилось, что это кто-то плачется ему и откровенничает на неизвестном или забытом им языке. Потом Степан уснул.

5.

Неожиданно он проснулся. В стекло барабанил дождь. Степану казалось, что дождь также идет и внутри него. Автобус остановился на нужной ему остановке.

6.

Он шел по деревенской, вымощенной брусчаткой улице. Дождь не прекращался. Капли падали реже, но приобретали хронический и болезненный характер. Степану было очень холодно, причем холодно как-то подленько. Холодная сырость заползала в душу, в кости, словно воровка-змея. Он кутался в свой темно-синий плащик, поглубже натягивал вельветовую шляпу а-ля Шерлок Холмс, пытаясь создать из одежды некое подобие дома. Что, впрочем, у него плохо получалось. Хотя и не затрудняло его дальнейшего продвижения.

Казалось, сам Бог вел Степана сквозь пространство, чтобы приоткрыть ему тайну, которая даст возможность понять самого себя. И избавит от тех мучительных сомнений, разрывающих сердце ежеминутно, будто глубинные бомбы. Его душа устала. Она хотела покоя. Именно за этим приехал сюда Степан. За покоем.

Он искал невзрачный деревянный домик под старою пышною сосною. Там жила его прабабка. Степан ни у кого не спрашивал дороги, полагаясь на все то же безошибочное чутье. Он шел по пустынным и мокрым улицам и был похож на шатающегося из стороны в сторону пьяницу. Парень находился в привычном ему «где-то между», между слоями прошлого и настоящего. Эти два качества времени очень прочно переплелись между собою и создавали как бы две жизни, и двух Степанов, и две улицы, – все это существовало одновременно в нескольких мирах, которые напоминали разноцветные нити, спутавшиеся между собою в один клубок. Они-то и вели Степана к цели.

Ему было одновременно и десять лет, и двадцать восемь.

7.

Жутко болела голова. Нервы гудели от напряжения как наэлектризованные тросы. Из-за этого Степан плыл будто бы в тумане, не помня себя.

Потом возле одного из дворов он увидел толстую кривоногую женщину – не молодую, но и не старую, находящуюся, казалось, вне возраста. И он понял, что пришел.

У женщины в сочетании больших голубых и каких-то блеклых глаз с носом было что-то птичье, вернее, совиное. Это что-то почти неуловимо существовало именно в союзе глаз и носа, а не по отдельности. Это что-то улавливалось лишь в определенные моменты или дорисовывалось воображением только при  долгом пристальном рассмотрении. Это что-то было и у матери Степана, и у тетки, и у бабушки, и у самого Степана. Характерная фамильная черта.

А потом он поднял голову и увидел сосну, больше всего похожую на какой-то удивительный храм, построенный из дерева и воздуха.

8.

Женщина провела его в дом. Ее звали Ульяна. Она была двоюродной бабушкой Степана. Ее моложавость объяснялась тем, что в их роду женщины, как правило, выходили замуж рано и рожали, соответственно, тоже.

Хотя Ульяну и предупредили о приезде правнука, ему она была не очень рада.

Дело в том, что старушка стеснялась того положения вещей, которое сложилось в ее семье.

Но, с другой стороны, она, конечно, была и рада. Ведь между родственниками всегда  от рождения устанавливается та особенная связь, которая существует независимо от симпатий и антипатий и заложена природой на каких-то глубинных уровнях. Эта связь, по обыкновению, называется голосом крови.

Ульяна испытывала смешанные и противоположные чувства, которые сплетались в неразрешимый клубок противоречий. Но больше всего ей было стыдно.

9.

Степан рассмотрел и ветхую покосившуюся избенку, потемневшую от времени, с давно некрашеными оконницами, и развалившееся крыльцо, и дощатый пол кухни, покрытый замусоленными дерюжками, убогое убранство внутренних комнат. Правда, было чисто.

На комоде стоял старый советский телевизор двадцатилетней давности. Видимо, он не работал, потому что был накрыт каким-то белым полотном с вышитыми на нем красными птицами, отдаленно напоминающими павлинов. Сверху на телевизоре стояла стеклянная ваза, из которой торчали пыльные искусственные цветы. И еще его очень сильно мучил кислый запах, столь характерный для старых домов. Запах старых гниющих вещей.

Степану снова показалось, что он отброшен во времени на много лет назад.

10.

Но по-настоящему страшно ему стало потом. Ульяна усадила гостя на стул, обходясь с ним с той осторожностью, с какой опытный сапер обращается со взрывоопасным механизмом, и убежала на кухню собирать на стол.

Степан остался один. Он был рад этой минутке просто посидеть, ни о чем не думая, и отдышаться. И вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд.

Из соседней комнаты на него смотрел человек. Он сидел на железной панцирной кровати и глядел на Степана сквозь решетку. За ним на стене висел старый затасканный ковер, изображающий трех женщин в античных одеждах. Одна из них играла на мандолине. Степану показалось, что смотрящему было лет восемьдесят. Он выглядел настоящей развалиной. Особенно страшным выглядело лицо – испитое до последнего предела, запухшее, отечно красное, обезображенное алкогольной водянкой даже до какого-то уродства. Оно было покрыто какими-то буграми, волдырями, неестественными морщинами, клочками волос и щетиною, похожею на серую пыль. Голова – нечесана и немыта уже давно. Очевидно, что человек этот за собой совершенно не следит. Одет он был в синие спортивные штаны с лампасами и дешевенькую серенькую рубашонку. Его наряд в сочетании с его фигурою напоминал одновременно что-то клоунское, нелепое и что-то уныло больничное. Еще этого человека все время трясло меленькой дрожью.

Степан непроизвольно и испуганно поздоровался кивком головы, проговорив скороговоркой «здрасте», но человек не ответил, а все смотрел на него неотрывно. Его взгляд был пугающе бессмысленным. Потом уже Степан понял, что в нем отсутствовали два качества, характерные для нормальных людей: естественная стыдливость и хоть какая-то мало-мальская осмысленность. И Степан понял, что так смотрят только слабоумные люди. Он отвернулся.

Вдруг что-то горячее-горячее толкнуло его в грудь и накрыло душною волною. Ему захотелось зареветь, как бабе.

Он узнал того человека. Это был дядя Гриша – сын Ульяны, его двоюродный дедушка. Он помнил его еще маленьким. Дедушка тогда был первым парнем на деревне, единственным гармонистом на всю округу – талантливым, удалым и развеселым.  Девчата ложились у его ног, как скошенная трава.  Все свадьбы, именины, проводы в армию были его. Он надевал свой черный костюм да под белую рубаху, да сапоги, начищенные до блеска, да картуз, да цветок в петлицу, да гармонь через плечо и выходил к воротам, закуривая цигарку. Степан очень хорошо помнил его гибкую, словно стебелек, фигуру и постоянное желание актерствования, восприятия жизни как сцены, пусть даже и деревенской, где он, Григорий, должен был играть главную роль. Обязательно главную…

Он тогда казался маленькому Степану таким высоким, величественным и недоступным…

А сейчас дедушка тихонечко сидел на кровати и смотрел на него такими вот глазами. И Степану внезапно стало так горько, так горько, что и жить не хотелось. А хотелось плакать, но почему-то не было слез.

11.

Ужин тоже получился невеселым. Какая-то пережаренная в печи картошка, суп в не очень чистых жирных тарелках, такие же ложки. По обоюдному и молчаливому согласию о Григории не говорили. Ульяна встала и задернула занавеску в ту комнату, решив проблему таким образом.

Говорила она мало. Все больше спрашивала. Хотя Степану хотелось, чтобы рассказывала она. Он не хотел ничего выведать. И даже не вслушивался в слова. Только само звучание ее речи действовало на него убаюкивающее, как пение, как колыбельная. Эта речь была рождена на стыке украинского, белорусского и русского языков. Странная непривычная смесь со смешными акцентами и неожиданными звуками в словах. Так, например, в украинское слово «понеділок» добавлялось белорусское «я» – и получалось «поняділок».

Но у Степана речь бабы Ульяны вызывала в душе какое-то трепетное щемящее чувство, о котором он уже потом много думал. Ему казалось, что такой язык был одной из составных частей той глины, из которой он был вылеплен.

То же произошло, когда Степан случайно попал на выставку, посвященную утраченной культуре Полесья. Все эти бабки с рушниками, в льняной грубой одежде, ветряки, деревянные церквушки, резные окна вызывали в нем это трепетное чувство прикосновения к чему-то родному, к которому принадлежал он сам.

И теперь он сидел перед этой женщиной с ладонями, похожими на лопаты, этаким холеным городским барином, брезгливо ковырялся в тарелке, не зная, что сказать.

Глупо. Все это было очень глупо.

Но в то же время он не понимал своим мужским самолюбивым сердцем главного: эта женщина смотрела на него и видела в нем сына, видела в нем дитя…

12.

Ульяна неожиданно для себя разговорилась. Степана она почти не знала, но его внимательные вдумчивые глаза и какое-то умение страдать и сострадать располагали к себе. К откровенности. Она вспомнила о своем покойном муже, о дочери, которая жила сейчас в другой стране, и о тех временах и людях в тех временах… Они уже казались пергаментными страницами истории. И ей стало страшно от того, что она жила и помнила такой большой отрезок времени.

Это Ульяна поняла тоже только сейчас – со Степаном. Ее жизнь состояла из одного только труда и этого дома, безвозвратно старевшего вместе с ней. Она настолько глубоко, до конца, отдалась своей семье, что, казалось, умерла для самой себя, для какого-то своего дела. Всю свою жизнь она отдала другим. Бывают такие люди на планете Земля. Ульяна отдала ее, не раздумывая, без сожалений. И ни разу не стратила, не оступилась, не загуляла да не запила от  той тяжести. Невыносимой тяжести.

А ее семья приняла жертву, но не поняла ее.

Ульяне было уже восемьдесят семь лет, но она продолжала себя отдавать. С каждым днем все меньше. Потому что меньше осталось ее самой. Как той буханки хлеба, преломленного и разделенного на многих…

13.

Степан сидел за столом напротив окна и поэтому смог уловить то ощущение остановленного кем-то зачем-то мгновения, которое бывает только в закатные и предрассветные часы. Лучи солнца, одетые в пурпурные одежды, казались ему последними стражами уходящего дня, открывавшими ворота ночи. И в этих сумерках Степан смотрел в мир и не узнавал его. Ему представлялось, что он находится на другой планете.

И только речь Ульяны журчала как вода в этом остановившемся мгновении, как в каменном доме, или как два муравья, заключенные в одну каплю янтаря.

А потом Земля совершила свой очередной виток. И сотворилось другое мгновение.

14.

В нем Степан понял, что его бабушка Ульяна не была примитивной и глупой, какой показалась с самого начала. За простотой скрывалась бесконечная жалость, которую она испытывала к людям. Она относилась к ним как к телятам. Для нее были все равны. Она заботилась о людях так же, как о коровах или свиньях, собаках, кошках, птицах и прочей живности. Она была настоящей Параскевой-Пятницей.

И потому ее присутствие на планете и присутствие таких, как она, было настолько необходимым. Без таких людей, подпольных и неопознанных делателей добра, мир, наверное, просто бы развалился. А так: он разваливается, а они его склеивают, он трещит, а они его зашивают, он лопается, а они его латают. Люди убивают друг друга, кромсают на куски, а они рожают… Неустанно, неутомимо и безропотно.

15.

Потом он лег спать. На пуховых мягких перинах на печке было так уютно. Он слышал, как в печке потрескивают дрова. И по комнате разливается сладкий древесный дух.

Его мысли становились стихийными, словно море. Он не пытался  их оформить резцом своей воли. Но наконец эти мыслеволны вынесли Степана на ту сторону моря. На другой, противоположный берег. И неожиданно он получил тот недостающий кусок мозаики, который встал на свое место, и картина разом засветилась и ожила.

Степан думал о бабушке Ульяне. Только сейчас он понял, какой подвиг совершил этот человек. Только сейчас он понял всю глубину ее мужественного поступка. Всю свою жизнь она несла на плечах своих четверых детей, среди которых была и мать Степана, потом несла не только их, но их семьи – невесток, зятей и внуков. И далее невероятным богатырским усилием она все-таки выбросила их туда – наверх, к солнцу. Воткнув свое дело и волю в них как некий заряд энергии для развития, как некий объединяющий стержень.

И еще одна мысль пришла ему в голову.

Когда-то Степан читал в научно-познавательной книжке о странном пауке. Самка этого вида рыла норку, потом откладывала в нее яйца и грела их своим теплом всю зиму. Весной рождались паучата. Еды еще нигде не было, к тому же мир еще был холоден и неприветлив, потому они достаточно долгое время оставались в гнезде. Они питались телом собственной матери, кромсая ее живую. И таким жесточайшим образом выживали и росли.

Так вот трагический жизненный путь этой паучихи напоминал Степану жизнь его бабушки Ульяны, которая отдала детям плоть и кровь. Дети же питались его плотью и кровью, пока не выросли и не окрепли, чтобы напитать собою своих детей. Чтобы ниточка не прервалась…

Осознав всю глубину произошедшего с ним внутреннего события-прозрения и распрямив ниточку до конца, Степан заплакал.

16.

На следующее утро Степан простился с Ульяной. Бабушка обняла его и сунула в руку пятидесятирублевую купюру. Степан отказаться не посмел, так как жест этот был какой-то очень уж материнский и надрывный.

И на этой напряженной ноте они и расстались, как бы что-то не досказав друг другу…

Но Степан ехал не назад – домой, а дальше, вперед, все углубляясь в лес. Его автобус шел транзитом через маленькую деревушку под названием Великодні. И настроение у него тоже было радостное – пасхальное.

Это была та деревня, с которой, собственно говоря, и началась история его рода.

Асфальтная дорога плавно превратилась в грунтовку, заросшую травой. Лес стал гуще и мрачнее.

Наконец Степан вышел. Водитель посмотрел на него удивленно.

Великодни были расположены на холме. Когда Степан подошел, то увидел, что этот холм имеет искусственное происхождение. Вокруг деревни своеобразным поясом был прорыт ров. Он был вырыт, видимо, очень давно. Возможно, для защиты, чтобы удобнее было отражать атаки врагов, сумевших прорваться сквозь естественную крепость леса.

– А ведь эти села имеют тысячелетнюю историю, – подумал Степан, – и где-то здесь рождалась славянская нация. Колыбель… Это же настоящая колыбель Руси…

Мысль поражала.

Он подходил все ближе к деревне. Что-то его раздражало, но он не мог понять что. Потом понял. Тишина. Неестественная для человеческого поселения тишина. Были слышны только два звука: шум ветра в соснах да хруст веток под ногами.

Он подошел к первым избам. У одной из них рухнула деревянная стена, рассыпавшись на трухлявые бревна, внутри густо росла трава какими-то длинными белесыми волокнами, похожими на вертикальных червей. Они дрожали и качались в такт ветру.

В деревне давно уже никто не жил. Она была мертвой. Степан, тихо и медленно ступая, будто стараясь не разбудить кого-то невидимого, побрел по пустой улице. Деревня скоро кончилась. На ее отшибе обнаружилось маленькое деревенское кладбище с покосившимися крестами и сохранившимися кое-где полусгнившими рушниками. Степан машинально прошел сквозь него и остановился только возле края земляного обрыва. Внизу он заметил какой-то большой плоский камень, заинтересовавший его. Степан спустился.

Это был очень старинный могильный камень, на нем была какая-то надпись, высеченная старославянской вязью, из которой Степан не понял ни слова. Он прилег возле могилы, сорвал веточку и начал ею ковырять землю.

Ему одновременно было и страшно, и радостно. Степан ощущал легчайшую пустоту и то тяжелейшее мучительное чувство, которое можно было охарактеризовать как любовь.
Между тем снова пошел дождь.

Иерей Андрей Чиженко

Теги

Теги: 

Социальные комментарии Cackle