Прикасаясь к эпистолярному наследию великих подвижников благочестия XIX века, сталкиваешься с удивительным качеством, присущим их способу выражения собственных мыслей. Глубина восприятия и переживания духовных событий умножается на огромный богословский потенциал. Одним из ярких примеров такого сочетания духовности и богословской образованности является праведный Феодосий, пресвитер Балтский.

Письма с настроением

С малой частью письменного наследия этого праведного пастыря познакомила своих читателей редакция «Херсонских епархиальных ведомостей» в 1862 году, опубликовав три письма отца Феодосия неназванному духовному чаду. Первое датировано 1-3 мая 1835 г., второе – 19 мая 1835 г. и третье 20 декабря 1837 г. Стало быть, они были созданы праведным Феодосием в возрасте 44–46 лет, после всеобщего голода. Очевидно, тогда, в силу полезности и широкой известности приюта, основанного отцом Феодосием, его известность значительно возросла, так что многие из окормлявшихся оказались разделены с пастырем большими расстояниями. Это и подталкивало праведного изъявлять свое участие в духовной жизни чад посредством переписки.

Адресатом их является некий православный христианин. Следует сказать, что по своему настроению письма эти различны. Первое, как явствует из тех минимальных подробностей, которые сообщены в нем отцом Феодосием, была отправлено некоему чаду по случаю случившегося с ним падения. Прямо не указывается, в чем состояло падение раба Божия, которому было направлено известное письмо. Во вступлении письма говорится о длительном перерыве в переписке, который предшествовал письму, послужившему огорчению пастыря – в этом последнем письме адресант сообщал о случившемся с ним падении: «Хотя и прискорбно было для меня, – пишет в ответном письме отец Феодосий Левицкий, – долговременное твое молчание, и что-то смутное для сердца оно собою пророчествовало; да и полученное мною ныне от тебя письменное сведение ту же неприятность подтверждает: однако, по крайней мере, благодарение Богу, что ты жив и сколько-нибудь неблагополучное свое состояние перед Богом чувствуешь»(1). В другом месте в таких выражениях речь идет об обстоятельствах произошедшего: «Ты устремился было, как мне известно, с доброю мыслью даже во святую афонскую гору: но к несчастию, ты не оставил и не бросил прочь внутреннего оного, известного врага твоего, льстящего плотским чувствам твоим, который на пути и поругался тебе, и горше прежнего запял умную пяту твою, и вринул тебя в глубокую тину невоздержания, и обнажил тебя от златой одежды святых евангельских добродетелей, нагим и посрамленным возвратил на прежнее место твое…»(2).

Отметим, что автор нередко использует выражения, характерные для святоотеческой письменности: враг запинает «умную пяту», ввергает в «глубокую тину невоздержания», обнажает «от златой одежды святых евангельских добродетелей», оставляет человека «нагим и посрамленным». Употребление этих и подобных выражений в текстах аскетических писателей и богословов древности, а также в гимнографии столь широко известно, что мы не будем даже пытаться иллюстрировать свое высказывание конкретными примерами.

Думаем, было достаточно процитировать несколько мест из первого письма, чтобы в достаточной для нас степени представить ситуацию-повод к его написанию. Перейдем теперь к разбору второго письма. В нем скорбные и дидактические интонации сменяются радостью о духовном возрождении грешника. Пастырь обращается к чаду: «Благодарение Богу, ты воскрес от мертвых! Радость велия, бывающая на небесех о грешнице кающемся, по свидетельству Евангелия Христова, ныне в тебе исполняется»(3). Однако радость эта внимательна и к опасностям, которые внезапно могут постигнуть оправившегося от падения грешника. Поэтому в заключительных предложениях и в других местах этого самого краткого из трех письма сказано: «Мужайся же, любезный друг! и крепись о Господе! Не даждь себя в посмеяние диаволу, о погибели твоей радующемуся; но паче посрами наглость и злобу его, в похоти плоти низлагающую тебя; и не посрами вместе и не огорчи сладкой дружбы нашей о Христе Иисусе…»(4). Такими словами наставляет автор письма свое чадо.

И, наконец, рассмотрим письмо, завершающее наш эпистолярный триптих. Оно было написано спустя полтора года после предыдущего. Мы не можем с уверенностью сказать, к кому оно было обращено: к адресату прежних писем или другому человеку, страдающему тем же недугом. Отождествить адресата первых двух писем и третьего мы можем на основании, во-первых, упоминания во всех трех греховной склонности чада к пьянству; во-вторых, в первом и в третьем письмах мы находим упоминание о семье, имеющейся у него, а во втором последние обращения стоят во множественном числе. Все это позволяет с высокой степенью вероятности предположить, что письма адресованы одному и тому же лицу.

Если это действительно так, то нам предоставляется возможность увидеть духовное состояние человека спустя время после совершившегося падения и восстания. Из текста последнего письма мы узнаем, что адресата звали Григорий Сильвестрович. Отвечая на письмо своего корреспондента, праведный Феодосий обращается к нему со следующими похвальными словами: «Полученное мною письмо твое, от 10-го числа Декабря, показывает весьма горячие твои чувства к Богу, и ко мне, недостойному его рабу, совершенную любовь и привязанность. Оно показывает непреодоленную твою веру и весьма твердую во Христе Иисусе Господе нашем надежду. И сие весьма меня радует и веселит о тебе пред Богом, и питает благонадеждою, что Господь не оставит тебя»(5). Однако ниже мы узнаем об обеспокоенности пастыря и пришедших к нему от чада странников его духовной слабостью, по временам низлагающей его пред Богом «и в пропасти чуждой тьмы […] низводящей»(6). О грехе чада праведный Феодосий с укоризной говорит ему: «…Как должно, ты оного откровенно не исповедуешь и исцеления в оном от Бога не просишь […] это и последнее письмо твое ко мне доказывает…»(7). Как мы видим, греховная страсть к вину не была совершенно преодолена этим рабом Божиим.

Исходя из повода к написанию этих текстов, мы и будем их анализировать: перед нами не богословские трактаты, но письма-наставления, письма-увещевания нравоучительного характера. Именно поэтому в них не приходится ожидать увидеть специфически богословской постановки вопросов и способов их решения. Однако в силу единого «корня» веры христианина и его духовной жизни всякий, кто попытается вести речь в контексте нравственного учения христианства, так или иначе вынужден будет обращаться и к вероучительному, богословскому материалу. Как говорит младший современник праведного Феодосия святитель Феофан Затворник: «Жизнь христианина характеризуется верою; потому и нравоучение христианское должно быть охарактеризовано вероучением. Как в жизни вера и дела по вере входят друг в друга, переплетаются и взаимно друг другу содействуют; так и в учении – вероучение и нравоучение не должны терять друг друга из виду»(8). Ярким образцом подобного переплетения веры и нравственности являются интересующие нас письма.

Как направляясь в Царствие Божие не попасть в адский плен

В первом письме мы читаем, как отец Феодосий сокрушается над падением своего чада: «Горе нам смертным, от лукавого побеждаемым! Горе нам, воинам Христовым, весьма худо и неискусно против коварного и льстивого супостата своего сражающимся! Горе нам, в царствие Божие устремившимся, а вместо того в адский плен попадающим!»(9). На первый взгляд, все сказанное вполне удерживается в рамках обыкновенных для подобной ситуации высказываний. Эмпатически говоря о падении, праведный Феодосий восклицает «Горе!», называет случившееся поражением в духовной брани. Но, как нам кажется, последнее предложение, если внимательнее к нему прислушаться, может открыть нам некоторые иные аспекты своего значения, незаметные при первом прочтении.

Повторим еще раз его: «Горе нам, в царствие Божие устремившимся, а вместо того в адский плен попадающим!» О чем говорит автор? Как нам уже известно, адресат этого письма имел намерение отправиться на Святую Гору в паломничество, и по пути туда враг рода человеческого вверг имевшего благочестивые намерения человека в падение. К этим обстоятельствам, видимо, могут относиться приведенные нами слова.

Теперь обозначим иные перспективы прочтения этого текста. Человек, устремляющийся в Царствие Божие, попадает вместо него в адский плен. В чем причина такого несоответствия обозначенной и реально достигаемой цели? Курс задан неправильно? Или цель обозначена неверно? Предполагается некий результат деятельности и известного стремления. Для достижения искомого результата предпринимаются некоторые усилия, но достигнутое не только не согласуется с изначально предполагавшимся, но и является полностью противоположным ему. Подобная ситуация возвращает нас к тому семантическому кругу, который организует греческая лексема hamartia. В ней сосуществуют значения: «ошибка, заблуждение, проступок, грех»(10). Глагол hamartano расширяет поле значений до: «делать промах […] не попадать (в цель) […] не достигать […] сбиваться»(11). Все эти значения мы можем наблюдать в цитированной фразе из письма.

В этом пункте мы вынуждены вновь вернуться к тексту Книги Бытия и контексту описываемой там ситуации грехопадения. «В день, в который вы вкусите – говорит змей Еве о запретном плоде – откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» (Быт. 3:5). Что последовало после, нам известно. Ева доверилась словам змея и увидела, «что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание» (3:6). Через обман и неспособность расслышать фальшь лжи в словах змея грех получил доступ к бытию и стал неотвязным спутником человеческого существования, исправно собирающим свой оброк – смерть (ср. Рим. 6:23).

Лик зла был не узнан, а значит намерения и надежды жены, а затем и Адама, а за ним и всякого согрешающего человека были иными. Человек выбрал смерть самостоятельно, но неосознанно. В корне падения лежала иллюзия, фантазм первых людей, которые надеялись обеспечить себе блаженство без Бога: «…Человек поддался иллюзии независимости, автономии (самозакония). Следствием стала, наоборот, зависимость человека от стихий мира и от стихий его собственных греховных страстей. Зависимость от Творца, не исключающая свободы, обратилась в зависимость твари от свей собственной тварности»(12).

Человек пал жертвой иллюзии в рамках реализации собственного предназначения. Естественное, вложенное в него Богом стремление к благу и блаженству, осуществляющее себя при помощи «похотной силы» души «выходит из-под контроля ума и проявляет себя в беспорядочных стремлениях ко всему, что только приносит наслаждение»(13). Или, как точно говорит об этом свт. Афанасий Великий: «…Замечая, что удовольствие для нее есть нечто доброе, душа в обольщении своем злоупотребила наименованием: доброе, и подумала, что удовольствие есть самое существенное добро […] Полюбив же удовольствие, душа начала различными способами воспроизводить оное; потому что, по природе будучи деятельною, хотя отвращается от доброго […] остановясь мыслию на не сущем, употребляет способности свои превратно, пользуясь ею для измышленных ею вожделений»(14). Зараженное грехом естество постоянно предоставляет своей болезни возможность властвовать над собою и реализовывать в себе ее главное свойство, о котором мы говорили выше – промахиваться. Человек полагает множество целей для себя, но, если разум не просвещен благодатью, каждая из этих целей по отношению к истинной цели существования является промахом.

Теперь мы постараемся дать, на наш взгляд, весьма любопытную интерпретацию словам праведного Феодосия. Он говорит о стремлении, и в этом контексте мы двумя разными способами можем помыслить природу того промаха, который греша допускает человек. Либо мы будем говорить об изначально неверном видении цели, хотя предполагать это значение для известных слов можно лишь с уточнениями; либо нам придется сказать о возникновении на пути к спасению соблазнов, которые для испорченного в своих желаниях существа представляются равно и даже более притягательными, чем уже определенная подлинная цель. Но обе эти интерпретации не исключают, а, мы думаем, лишь дополняют друг друга. Падение на пути ко спасению неизбежно означает, что и сама цель мыслилась, в некотором смысле, неправильно, по крайней мере, для известного человека в известной ситуации; с другой же стороны, и с этим утверждением уже проще работать, если и правильно был увиден смысл подвига, нечто затмило эту цель, ее притягательность в сознании впавшего в грех. Впрочем, не следует забывать, что эта ситуация, оба аспекта ее понимания, неизбежна для всякого человека, ведь каждый, кто постарается приблизиться к Богу, неизбежно познает, что сам есть «прах и пепел» (Быт. 18:27), «человек с нечистыми устами» (Ис. 6:5).

Исходя из этого положения, мы можем обозначить еще один возможный смысл, который можно прочесть в словах письма. Говоря о падении, которое подстерегает устремившихся в Царствие Божие, адресант письма утешает падшего, указывая на то, что подобное – удел всех смертных. Это соответствует общему тону письма, в котором мы встретим множество раз повторяющееся в разных контекстах обращение: «…Не отчаивайся»(15). Письмо это имеет характер утешения, обращенного к падшему с целью ободрить его и восставить от падения. Этой задаче служит, в числе прочего, привлекшая наше внимание фраза, которая, как мы видим, будучи включена в контекст своего текста, представляет случай вполне продуктивной для богословского мышления полисемии.

В том же письме мы найдем и еще одно высказывание, кажущееся нам значительным. Указывая на обстоятельства, предшествовавшие падению своего адресата, праведный Феодосий заключает: «Настоящее на прописанном благом пути, великое преткновение твое есть явный и ясный знак, что не место спасает человека, но напротив того, на всяком месте должно рабу Христову, помощью Спасителя его победить страсти свои…»(16). Данное замечание очень ценно, хотя и является, на первый взгляд, констатацией всем известного факта. Очевидность этого факта, к сожалению, недоступна даже тем нашим современникам, для которых необходимую часть христианской жизни составляют паломничества, путешествия по святым местам, что неплохо само по себе, но очень опасно, если это становится единственным наполнением духовной жизни. Поэтому считаем нужным заметить высказанную автором письма мысль, тем более что она подкреплена после его канонизации авторитетом святого человека. То, что письмо написано еще в первой половине XIX в., свидетельствует, как легко и насколько похожими способами в сознании христиан подменяется полезными, но не первостепенными вещами осознание смысла и цели своей христианской жизни. По данному вопросу этими замечаниями мы и ограничимся. 

Протоиерей Иоанн Гориа

Примечания:

1. Письма священника Феодосия Левицкого // Прибавления к Херсонским Епархиальным Ведомостям. № 15. 1862. С. 323.
2. Там же. С. 325.
3. Прибавления к Херсонским Епархиальным Ведомостям. № 15. 1862. С. 328.
4. Там же. С. 331.
5. Прибавления к Херсонским Епархиальным Ведомостям. № 15. 1862. С. 332–333.
6. Там же. С. 333.
7. Там же. С. 335.
8. Феофан, еп. Начертание христианского нравоучения. М.: Типо-Литография И. Ефимова, 1895. С. 6–7.
9. Прибавления к Херсонским Епархиальным Ведомостям. № 15. 1862. С. 323.
10. Греческо-русский словарь, изданный Киевским Отделением Общества классической филологии и педагогики. Изд. 3-е. К.: Лито-типография товарищества И. Н. Кушнерев и Ко, 1901. С. 44.
11. Там же.
12. Филарет, митр. Православное учение о человеке // Православное учение о человеке: Избранные статьи. М.–Клин: Изд-во «Христианская жизнь», 2004. С. 11.
13. Глущенко А., диак. Значение антропологии преподобного Максима Исповедника для современной православной апологетики. К.: Издательский отдел Украинской Православной Церкви, 2013. С. 221.
14. Афанасий Александрийский, свт. Творения. Ч. I. М.: Типография В. Готье, 1851. С. 11.
15. Прибавления к Херсонским Епархиальным Ведомостям. № 15. 1862. С. 323.
16. Там же. С. 326.